Шмелев иван сергеевич произведения. Иван сергеевич шмелев. Тоска по Родине

История жизни
Екатерина Романовна Дашкова родилась в 1743 (1744?) г. в Петербурге. Она рано потеряла мать. Отец ее, граф Роман Илларионович Воронцов (генерал-поручик и сенатор), детьми своими интересовался значительно меньше, чем светскими развлечениями. Из пяти детей после смерти матери дома остался только один – старший сын Александр (впоследствии крупный государственный деятель). Второй сын – Семен Воронцов (будущий известный дипломат, русский посол в Англии) воспитывался у деда. Старшие дочери были назначены фрейлинами и жили при дворе. Екатерину, самую младшую, взял на воспитание дядя – Михаил Илларионович Воронцов, в ту пору вице-канцлер, а с 1758 г. «великий канцлер».
Вероятно, девочке повезло, что она не осталась в отчем доме. Роман Воронцов, человек не слишком высоких нравственных правил, для просвещенных людей своего круга служил и неким эталоном невежества. Не случайно его имя упоминает вице-президент Адмиралтейской коллегии И.Г. Чернышев в письме будущему куратору Московского университета И.И. Шувалову в связи с событием 26 июля 1753 г. В тот день при безоблачном небе был убит молнией во время опытов по изучению атмосферного электричества Г.В. Рихман. Ломоносов выразил опасение, что сей случай может быть истолкован «противу приращений наук», и, словно вторя ему, И.Г. Чернышев пишет: «Любопытен я знать теперь, что говорит об электрической машине Роман Ларионович: он и прежде, когда мы еще не знали, что она смертоносна, ненавидел ее».
И еще штрих к портрету. Назначенный наместником Владимирской, Пензенской и Тамбовской губерний, Роман Воронцов до того разорил поборами эти земли, что слух о его «неукротимом лихоимстве» дошел до императрицы.
Сохранился анекдот о том, что во время праздничного обеда по случаю дня рождения графа Романа ему при гостях был вручен подарок от государыни – длинный пустой кошелек. Роман Илларионович не перенес афронта и вскоре скончался. Нашелся, правда, стихотворец, сочинивший эпитафию, где прославил именно те добродетели, коих очевидно начисто был лишен Р.И. Воронцов, – бескорыстие и сострадание к ближним. Но эта эпитафия, напечатанная в журнале, во главе которого стояла дочь покойного, не изменила мнения о Р. Воронцове – за ним прочно закрепилась кличка: «Роман – большой карман».
О матери Е.Р. Дашковой – Марфе Ивановне, урожденной Сурминой, известно немного. Слыла она красавицей и плясуньей и будто бы попала в число тех девушек, которых привели к императрице Анне, чтобы продемонстрировать ей русскую пляску. Девушки так испугались грозной подруги Бирона, что и плясать не смогли: ноги приросли к полу. Дочь волжского купца Марфа Ивановна обладала значительными капиталами, которые нередко выручали мотовку Елизавету Петровну до восшествия той на престол да в какой-то мере и способствовали этому событию: к помощи невестки не раз прибегал М.И. Воронцов, лицо близкое великой княжне (в годы царствования Елизаветы Петровны М.И. Воронцов стал одним из наиболее влиятельных вельмож). «Семья Воронцовых, – пишет Герцен, – принадлежала к тому небольшому числу олигархического барства, которые вместе с наложниками императриц управляли тогда, как хотели, Россией, круто переходившей из одного государственного быта в другой. Они хозяйничали в царстве точно так, как теперь у богатых помещиков дворовые управляют дальними и ближними волостями»
Екатерина Романовна воспитывалась вместе со своей двоюродной сестрой, дочерью канцлера. «Мой дядя не жалел денег на учителей. И мы – по своему времени – получили превосходное образование: мы говорили на четырех языках, и в особенности владели отлично французским; хорошо танцевали, умели рисовать; некий статский советник преподавал нам итальянский язык, а когда мы изъявили желание брать уроки русского языка, с нами занимался Бехтеев; у нас были изысканные и любезные манеры, и потому немудрено было, что мы слыли за отлично воспитанных девиц. Но что же было сделано для развития нашего ума и сердца? Ровно ничего...»
Началом своего нравственного воспитания Дашкова считает время первой разлуки с домом канцлера.
В деревне девушка находит обширную библиотеку.
«Глубокая меланхолия, размышления над собой и над близкими мне людьми изменили мой живой, веселый и даже насмешливый ум», – вспоминала Дашкова. Она со всей страстью отдается чтению. С тех пор и на всю жизнь ее лучшие друзья – книги.
Она возвращается в дом дяди повзрослевшей. Часто задумывается. Ищет уединения. К ней посылают докторов... Со всех сторон девушку терзают нелепыми расспросами родные, твердо уверенные, что тут не без «сердечной тайны». «А она просит об одном, – говорит Герцен, – чтоб ее оставили в покое: она тогда читала «De l`entendement» («Об уме» Гельвеция. – Л.Л.)»
В эти годы складывается ее характер. Она независима, самолюбива (иногда – резка), впечатлительна, доверчива... Она не миловидна и не грациозна, ей неинтересны балы, где живой ум и оригинальность суждений котируются несравненно ниже светской болтовни. К тому же она решительно отказывается белиться и румяниться, как было тогда принято, и, пожалуй, это ее первая маленькая фронда, первая попытка не быть «как все».
Рано выйдя из-под опеки гувернантки, девушка теперь предоставлена самой себе...
К 15 годам у нее собрана библиотека в 900 томов. Особенно радуется она приобретению словаря Луи Морери, разящего существующий порядок оружием юмора, и знаменитой «Энциклопедии», многие из составителей которой станут впоследствии ее друзьями. «Никогда драгоценное украшение не доставляло мне больше наслаждения, чем эти книги...»
Но не только из книг черпает Екатерина Романовна познания, сделавшие ее вскоре образованнейшей женщиной своего времени.
Ее «безжалостная наблюдательность» находит в доме дяди, первого сановника государства, где бывает немало заезжих знаменитостей, богатую пищу. Она не упускает случая расспросить обо всем, что касается законов, нравов, образа правления...
«...Я сравнивала их страны с моей родиной, и во мне пробудилось горячее желание путешествовать; но я думала, что у меня никогда не хватит на это мужества, и полагала, что моя чувствительность и раздражительность моих нервов не вынесут бремени болезненных ощущений уязвленного самолюбия и глубокой печали любящего свою родину сердца...»
Прекрасный психологический портрет юной Дашковой дает писатель-историк Д.Л. Мордовцев. «Рано проявилось в ней неясное сознание своей силы и чувство богатых внутренних задатков, и это обнаружилось в ней, с одной стороны, какою-то гордостью, признанием за собой чего-то большего, чем то, что в ней думали видеть, а с другой – страстным желанием раздела чувств, впечатлений, знаний – желанием дружбы и любви. Но отзыва на все это она не могла найти ни в ком: с воспитанницей своей она не сошлась душою, а других родных никого близко не имела, и только глубокую дружбу воспитала она в себе к своему брату Александру, к которому питала это чувство всю жизнь, как и вообще все ее привязанности отличались полнотою и какою-то законченностью: она всякому чувству отдавалась вся»7.
На 16-м году девица Воронцова выходит замуж за блестящего гвардейца князя Михаила Дашкова.
В «Записках» сохранился рассказ о том, как Екатерина Романовна, возвращаясь из гостей в сопровождении хозяев дома (в эту прекрасную ночь решили пройтись пешком, кареты следовали поодаль), впервые увидела рослого гвардейского офицера, имя которого ей суждено было прославить. Это рассказ о любви с первого взгляда, о «божьем промысле» и безоблачном счастье.
Имеется и другой, «сниженный» вариант изложения того же события. «Однажды князь Дашков, один из самых красивых придворных кавалеров, слишком свободно начал говорить любезности девице Воронцовой. Она позвала канцлера и сказала ему: «Дядюшка, князь Дашков делает мне честь, просит Моей руки». Не смея признаться первому сановнику империи, что слова его не заключали в себе именно такого смысла, князь женился на племяннице канцлера...»
Насколько точно описал секретарь французского посольства в Петербурге Клод Рюльер предысторию замужества Екатерины Романовны, пожалуй, не столь уж существенно. Даже если это просто исторический анекдот, он знакомит нас с чертами, которые и точно были с младых ногтей присущи Дашковой: находчивостью и решительностью.
«Лета тысяча семьсот пятьдесят девятого февраля во второй на десять день генерал-поручик действительный камергер и кавалер Роман Ларионов сын Воронцов сговорил я дочь свою, девицу Катерину Романову, в замужество лейб-гвардии Преображенского полку за подпоручика князь Михаила Иванова сына Дашкава, а в приданое ей, дочери моей, дал ценою вещей, а именно...»
За «сговорной» идет перечень, который начинается образом спасителя «в серебряной ризе кованой и вызолоченной» (далее следуют венчальная роба, епанчи, мантильи, роброны, исподние юбки, ночные корнеты, «пять перемен на постелю белья» и четыре дюжины «утиральников») и финиширует мужским шлафроком.
«...А всего приданого по цене и с деньгами на двадцать на две тысячи на девятьсот на семнадцать рублев...
Сговорную писал санкт-петербургской крепостной конторы писец Петр Иванов... По сей рядной принял я, князь Михайла Дашков, все исправно» Свадьба прошла тихо: была больна жена канцлера, двоюродная сестра императрицы Елизаветы.
Дашкова попадает в патриархальную московскую семью, воспринимающую ее, петербуржку, чуть ли не как иностранку.
«Передо мной открылся новый мир, новая жизнь, которая меня пугала тем более, что она ничем не походила на все то, к чему я привыкла. Меня смущало и то обстоятельство, что я довольно плохо изъяснялась по-русски, а моя свекровь не знала ни одного иностранного языка».
Чтобы угодить свекрови, Екатерина Романовна берется за изучение русского языка.
Первые годы супружеской жизни Дашковой проходят вдали от двора... Мужа она горячо любит, и, когда по приказу великого князя (будущего Петра III), он должен на короткое время уехать в Петербург, «безутешна при мысли о горестной разлуке и печальном прощании».
На обратном пути Дашков заболевает и, не желая пугать жену, которая ждет ребенка, заезжает в Москве к тетке. Но Екатерина Романовна каким-то образом узнает о болезни мужа и решает во что бы то ни стало немедленно его увидеть. Она упрашивает повивальную бабку проводить ее, уверяя, что в противном случае пойдет одна и никакая сила в мире ее не остановит. Подавляя приступы боли, цепляясь за перила, она тайком выбирается из дома, проходит пешком несколько улиц, доходит до дома тетки и только тут, увидев больного, лишается чувств.
Часом позже у нее родился сын.
Приводя этот эпизод, Герцен говорит: «Женщина, которая умела так любить и так выполнять волю свою, вопреки опасности, страха и боли, должна была играть большую роль в то время, в которое она жила, и в той среде, к которой принадлежала»
В 1761 г. после двухлетнего отсутствия Дашковы возвращаются в Петербург. Завершается царствование Елизаветы Петровны. Официальный наследник престола – великий князь Петр популярностью не пользуется. Да это и понятно: Петр не умеет соблюсти даже необходимый минимальный декорум. Он наводняет гвардию голштинскими генералами, о которых Дашкова говорит, что они «набирались большой частью из прусских унтер-офицеров или немецких сапожников, покинувших родные дома. Кажется, никогда в России не бывало генералов менее достойных своего чина, за исключением гатчинских генералов Павла...»
В глубине души Петр Федорович все тот же голштинский князек Карл-Петер-Ульрих, кумиром которого был Фридрих II.
Натура неуравновешенная, истерическая, он ни с чем не желает считаться. Он пренебрегает православными церковными обрядами, откровенно демонстрирует неприязнь к своей августейшей супруге и связь с веселой толстушкой Елизаветой Воронцовой, «Романовной», как он ее величал (старшей сестрой Дашковой, ни в чем с ней, впрочем, не схожей), не скрывает намерения отделаться от жены, не интересуется сыном.
Вскоре происходит и первое столкновение, принесшее Дашковой славу, женщины смелой, как скажет она сама в своих «Записках», репутацию искренней и стойкой патриотки.
На одном из дворцовых обедов в присутствии 80 гостей Петр, уже в достаточной степени пьяный, решил преподать присутствующим урок нравственности. «Под влиянием вина и прусской солдатчины, – рассказывает Дашкова, – он стал разглагольствовать на тему о том, что некоему конногвардейцу, у которого была как будто связь с племянницей Елизаветы, следовало бы отрубить голову, чтобы другим офицерам неповадно было ухаживать за фрейлинами и царскими родственниками».
Голштинские приспешники не замедлили выразить свое одобрение. Но Дашкова не считает нужным молчать. Она возражает Петру: вряд ли подобное «преступление» заслуживает смертной казни, в России, к счастью, отмененной, да и не забыл ли Петр Федорович, что он еще не царствует? «...Взоры всех присутствующих устремились па меня. Великий князь в ответ показал мне язык...»
Герцен считает этот застольный поединок началом политической карьеры Дашковой. Ее популярность в гвардейских кругах растет.
Но если Петр Федорович глубоко несимпатичен Дашковой, то женой его она ослеплена. «Я увидела в ней женщину необыкновенных дарований, далеко превосходившую всех других людей, словом – женщину совершенную...»
Дашкова рассказывает, что однажды Петр Федорович, заметивший антипатию к нему и к «Романовне», которую юная княгиня и не считала необходимым скрывать, и явное предпочтение, отдаваемое Екатерине, отвел ее в сторону и сказал: «Дитя мое, вам бы очень не мешало помнить, что гораздо лучше иметь дело с честными простаками, как я и ваша сестра, чем с великими умниками, которые выжмут сок из апельсина, а корку выбросят вон».
Сколько написано о трезвом уме, хладнокровии и чарующей улыбке Екатерины – в исторических сочинениях, мемуарах и даже депешах послов! Эти, казалось бы, личные качества становились оружием дипломата.
Расчетливое обаяние, великолепное, ни разу не обманувшее умение разбираться в людях немало содействовали ее удачам. Она обладала даром быть такой, какой только и следует быть в данных обстоятельствах и именно с этим человеком, чтобы убедить, пленить, привлечь. Причем в отношении самых разных, как пишет академик Тарле, «до курьеза непохожих друг на друга людей» – от Дидро, Вольтера, Державина до Станислава-Августа и Иосифа II, от ультрароялиста до фанатика-якобинца.
Сохранилось 46 писем Екатерины к Дашковой. Они подписаны: «Ваш преданный друг», «Ваш неизменный друг»... Письма Дашковой Екатерина из предосторожности тут же сжигала: в те годы за ней велась постоянная слежка.
Любопытно, что даже историк Д.И. Иловайский, несвободный от монархических пристрастий, отмечает юношеский восторженный энтузиазм Дашковой и «игру в чувства», искусственность, «присутствие задних мыслей» в дружеских излияниях Екатерины. «Так пишут... к женщине, которой отличные способности и гордую энергичную натуру очень хорошо понимают и которую хотят приковать к своим интересам...»
Екатерине это вполне удается: Дашкова горячо к ней привязывается. Молодой женщине импонирует образованность Екатерины («я смело могу утверждать, что, кроме меня и великой княгини, в то время не было женщин, занимавшихся серьезным чтением»), общность их увлечения писателями-просветителями. Они единодушны в том, что просвещение – залог общественного блага, мечтают о наступлении «царства разума», рассуждают о необходимости ограничить самодержавие «определенными твердыми законами», о «государе, любящем и уважающем своих подданных...» «...Легко представить, до какой степени она должна была увлечь меня, существо 15-летнее и необыкновенно впечатлительное...»
Юная Дашкова ослеплена Екатериной, демагогическое красноречие которой привлекало к ней умы и гораздо более зрелые, политиков более искушенных!
В одну из декабрьских ночей 1761 г., когда стало известно, что Елизавете осталось жить недолго, Дашкова, в жестокой простуде, закутанная в шубу, в валенках пробирается тайком в деревянный дворец на Мойке, по черной лестнице проникает в апартаменты Екатерины и, жарким шепотом заверяя ее в своей слепой преданности, в своем рвении и энтузиазме, уговаривает «действовать во что бы то ни стало».
Какая наивность! Екатерина уже действует. Действует планомерно и давно. С тех самых дней, должно быть, когда она, полунищая принцесса Софья-Августа-Фредерика Анхальт-Цербстская, впервые попадает в Россию, навсегда в нее влюбляется, самоуверенно задумывает, не имея ни малейших прав на русский престол, здесь царствовать, и царствовать одна, и начинает умно и тонко плести сеть интриг при хмельном и беспечном дворе Елизаветы. (Любопытно, что среди встречавших на границе невесту наследника русского престола, будущую Екатерину II, был, очевидно, и Карл-Фридрих-Иероним Мюнхгаузен, герой многочисленных «Мюнхгаузиад», состоявший в ту пору на русской службе.)
25 декабря 1761 г. Елизавета скончалась.
Петербург мрачен...
Веселится один Петр Федорович, теперь уже император Петр III – «самое неприятное из всего неприятного, что оставила после себя императрица Елизавета», как остроумно заметил историк В.О. Ключевский. Он по-прежнему кутит и кривляется, придирается к офицерам по поводу одному ему заметных непорядков в их новых – на прусский лад – мундирах, передразнивает церковнослужителей да поднимает на смех знатных старух, дежуривших шесть недель у траурного ложа той, что была некогда «роскошной и сластолюбивой императрикс Елисавет».
Он дурачится и во время похорон.
«...Нарочно отстанет от везущего тело одра, пуста оного вперед сажен на тридцать, потом изо всей силы добежит; старшие камергеры, носящие шлейф епанчи его черной, паче же обер-камергер граф Шереметьев... не могши бежать за ним, принуждены были епанчу пустить, и как ветром ее раздувало, то сие Петру III пуще забавно стало, и он повторял несколько раз сию шутку, от чего сделалось, что я и все за мною идущие отстали от гроба, и наконец принуждены были послать остановить всю церемонию...», – писала Екатерина.
Дашкова рассказывает о том, как на одной из обычных дворцовых пьянок, еще до заключения официального мира с Пруссией, Петр откровенно хвастался тем, что во время войны он сообщал Фридриху обо всех тайных повелениях, посылаемых в русскую действующую армию.
«Поутру быть первым капралом на вахтпараде, затем плотно пообедать, выпить хорошего бургундского вина, провести вечер со своими шутами и несколькими женщинами и исполнять приказания прусского короля – вот что составляло счастие Петра III, и все его семимесячное царствование представляло из себя подобное бессодержательное существование изо дня в день, которое не могло внушать уважения...»
28 июня 1762 г. силами гвардейских полков Петр III был свергнут и на престол была возведена Екатерина.
Какова роль Дашковой в этом перевороте? Должно быть, меньшая, чем, судя по «Запискам», представляется ей самой.
Через мужа, служившего в Преображенском полку, она знала многих гвардейских офицеров, недовольных Петром, подогревала это недовольство разговорами об опасности, которая грозит Екатерине и наследнику, если Петр узаконит свои отношения с Елизаветой Воронцовой (а он якобы собирался это сделать).
Среди близких Дашковой молодых гвардейцев – поручик Пассек и капитан Бредихин из Преображенского полка, офицеры-измайловцы – Ласунский, братья Рославлевы... Роль всех их в последующих событиях оказалась несравненно менее значительной, чем той части гвардии, недовольство которой разжигали и направляли братья Орловы, более тесно связанные и с низшими военными чинами, и с душой заговора – Екатериной.
А Екатерине Романовне казалось, что она стоит во главе целой партии заговорщиков, и эта ее «партия» – единственная! Она ведь твердо решила, что совершит государственный переворот и они с Екатериной Алексеевной осуществят прекрасные рекомендации своих философских наставников!
Бывало от молодой самоуверенности Дашкова даже пыталась открыть глаза на готовящиеся перемены людям, несравненно более опытным и лучше ориентированным, чем в ту пору она, – гетману Малороссии командиру измайловцев Кириллу Григорьевичу Разумовскому и воспитателю великого князя – Никите Ивановичу Панину – и вовлечь их в свою «партию».
Некоторые биографы Дашковой, Герцен в их числе, утверждают, что в этом последнем случае Екатерина Романовна добилась успеха, вскружив голову своему почтенному родственнику (Панины доводились двоюродными дядями Михаилу Дашкову). Вряд ли такое утверждение справедливо: Никита Иванович был чересчур осмотрительным политиком, чтобы его можно было куда-нибудь «вовлечь».
Умный и осторожный вельможа уговаривает племянницу не совершать необдуманных поступков: действовать надо «законно», через сенат. Впрочем, антипатии к Петру III он не скрывает. Еще при императрице Елизавете ее фаворит И.И. Шувалов и Н.И. Панин помышляли о том, чтобы выслать Петра из России в его Голштинию (по одним вариантам – с супругой, по другим – одного), а наследником престола объявить Павла. Елизавета Петровна была как будто бы в курсе этих планов, да сомневалась...
Была в курсе их и жена наследника. «...Н.И. (Панин. – Л.Л.) мне тотчас о сем дал знать, сказав мне при том, что больной императрице, если б представили, чтоб мать с сыном оставить, а отца выслать, то большая на то вероятность, что она на то склониться может...»
Не до конца доверяя своей юной родственнице, восторженность и нетерпение которой казались ему для политика неподходящими, Никита Иванович скрыл от нее, что в последние месяцы не раз беседовал с Екатериной Алексеевной (имел к ней доступ как воспитатель великого князя), развивал перед ней свой план передачи престола Павлу Петровичу и назначения самой ее (до совершеннолетия сына) регентшей, хвалил институт конституционной монархии, симпатией к которому проникся за годы службы в Швеции.
Отвергнутая жена Петра внимательно слушала и Никиту Ивановича не оспаривала; ей в ту пору грозила опасность несравненно более реальная, чем стать «всего лишь» правительницей: арест, изгнание, заточение в монастырь... (Впрочем, пройдут годы, и при определенных обстоятельствах Екатерина подчеркнет, что, выслушивая Панина, она никогда не давала ему обещания удовольствоваться ролью регентши.)
Но не только с хитроумным Паниным, Екатерина не откровенна и с юной своей поклонницей, хоть и не сомневается в ту пору в ее беззаветной преданности. Она обманывала Дашкову еще во время их ночной встречи на Мойке: скрыла, что давно составила план действий и что Григорий Орлов уже начал вербовать офицеров. Она ограничивается чувствительной сценой: умоляет Дашкову не подвергать себя из-за нее опасности, рыдая, заключает в свои объятия... Дашкова не замечает фальши в чересчур уж упорных заверениях Екатерины: она говорит другу только чистую правду, нет, она не хочет ничего предпринимать, вся ее надежда исключительно на бога.
Роль, которую Екатерина предоставляет играть Дашковой в июньских событиях 1762 г., скорее эффектная, чем значительная.
Дашковой не было в петергофском павильоне Монплезир ранним утром 28 июня, когда разбуженная спокойным голосом Алексея Орлова: «Пора вставать, все готово, чтоб провозгласить вас», Екатерина, быстро надев будничное черное платье, села в коляску. Лошади помчали ее в Петербург.
Екатерина Романовна, в то время, была у себя дома; заснула она поздно – разволновалась: подвел портной, не принес вовремя «мужское платье». Утром она мирно спала и, что «началось», не знала.
Она не была рядом с Екатериной и когда та, уже поддержанная Измайловским, Семеновским и Преображенским полками, направилась по Невской «першпективе» в Казанскую церковь, а после благодарственного молебна и провозглашения ее «самодержавнейшею императрицею всея России» перешла в Зимний дворец, незадолго перед тем достроенный, где началась церемония приношения присяги.
Исход дерзкого предприятия был фактически уже предрешен, когда, разбуженная небывалым шумом, Екатерина Романовна появилась в Зимнем. «...Мы бросились друг другу в объятия: «Слава богу! Слава богу!»... Я не знаю, был ли когда смертный более счастлив, чем я в эти минуты...»
Вечером того же 28 июня обе Екатерины, одетые в гвардейские мундиры старого петровского покроя, верхом, во главе нескольких полков, выезжают из Петербурга в Петергоф, чтобы сразиться с защитниками фактически низложенного и все же остававшегося еще императором Петра III. Дашкова как будто даже несколько раз выхватывала шпагу.
Зачем Екатерине нужна была Дашкова?
Екатерина была немкой, и в ту пору ей еще следовало об этом помнить; Дашкова принадлежала к высшему кругу русской аристократии: дочь сенатора, племянница канцлера, княгиня... Дружба с Дашковой укрепляла в глазах многих позицию жены Петра III. А в рискованной и расчетливой игре, которую вела в те дни Екатерина Алексеевна, ей не следовало пренебрегать ни одним козырем, она это отлично понимала. Итак, они отправились бок о бок, чтобы вступить «в сражение, которому не суждено было состояться.
Немногочисленная свита, окружавшая Петра в любимом его Ораниенбауме, куда он в ту ночь поехал поразвлечься, быстро таяла. Вельможи, которых он посылал к Екатерине с письмами – поначалу грозными, затем – увещевательными и наконец жалостливыми, видя, какой оборот приняли события, от него отрекались и присягали новой государыне. (В числе немногих, остававшихся верными Петру III, был канцлер Воронцов, за что вскоре и подвергся домашнему аресту; Екатерине он присягнул только после смерти Петра.)
Перепуганный Петр немного пометался и, окончательно сбитый с толку разноречивыми советами, отрекся от всех прав на престол. В одном из последних писем он умолял Екатерину сохранить ему скрипку, любимую собачку, арапа и Елизавету Воронцову, выражал намерение поселиться в уединении и стать философом...
А обе дамы – Екатерина и Дашкова – на пути в Петергоф отдыхают на одной кровати, разостлав на ней плащ гвардейского капитана, в захудалом Красном Кабачке, и Екатерина читает Дашковой проекты своих первых манифестов.
Нечего и говорить, что Дашкова в восторженном, приподнятом состоянии духа. «Я была счастлива, что революция завершилась без пролития крови. Множество чувств, обуревавших меня, неимоверное физическое напряжение, которое я испытала в 18 лет при моем слабом здоровии и необычайной впечатлительности, все это не позволяло мне ни видеть, ни слышать, ни тем более наблюдать происходившее вокруг меня».
Дашкова наивно убеждена, что участвует в революции. Именно к революции она ведь и готовилась. «...Я была поглощена выработкой своего плана и чтением всех книг, трактовавших о революциях в различных частях света...» – пишет Екатерина Романовна о времени, предшествовавшем перевороту.
Даже значительно разочаровавшись в Екатерине, полвека спустя, она продолжает считать 28 июня 1762 г. «самым славным и достопамятным днем» для своей родины.
Но мечты о доверительной дружбе с императрицей и о влиянии на судьбы отечества рушатся.
Понадобились не дни, а часы, чтобы Дашкова убедилась: Екатерина не полностью доверяла ей, действовала за ее спиной.
«Княгиня Дашкова, младшая сестра Елизаветы Воронцовой, хотя она хочет приписать себе всю честь этого переворота, – писала Екатерина Понятовскому, – была на весьма худом счету благодаря своей родне, а ее девятнадцатилетний возраст не вызывал к ней большого доверия. Она думала, что все доходит до меня не иначе как через нее. Наоборот, нужно было скрывать от княгини Дашковой сношения других со мной в течение шести месяцев, а в четыре последние недели ей старались говорить как можно менее». В том же письме Екатерина отдает должное уму Дашковой: «Правда, она очень умна, но ум ее испорчен чудовищным тщеславием и сварливым характером...»
В очерке, посвященном Дашковой, Б.И. Краснобаев, приводя это письмо, подчеркивает, как разнятся здесь характеристика «младшей сестры Елизаветы Воронцовой» и восторженные оценки, на которые не скупилась Екатерина в письмах к Дашковой. «А ведь совсем недавно она писала ей: «Во всей России едва ли отыщется друг, более достойный Вас», «Нельзя не восхищаться Вашим характером...» Но теперь речь шла о реальной власти, об охране этой власти от малейших посягательств на ее авторитет и абсолютность. И сразу рухнули и дружба, и совместные мечты, и чувство благодарности».
На следующее же утро после переворота Дашкова узнает, что существовали люди, несравненно более близкие к Екатерине, чем она.
Неожиданно наткнувшись во внутренних апартаментах Летнего дворца на Григория Орлова, который, лежа на диване, небрежно распечатывал секретные государственные бумаги, Дашкова сперва недоумевает, даже пробует высказать свое возмущение. А поняв характер взаимоотношений с государыней, вспыхивает к Орлову неукротимой ревнивой ненавистью. С годами этой ненависти суждено было все более разгораться: ладить с фаворитами Екатерины Дашкова так никогда и не научилась. Впрочем, пройдет немного времени и Екатерина Романовна, как и все ее здравомыслящие современники, поймет: на Екатерину II никто не влияет – ей служат.
Остроумно написал о самовластии Екатерины II хорошо ее изучивший де Линь: «Сколько говорят о петербургском кабинете. Я не знаю меньшего... в нем лишь несколько дюймов. Он простирается от виска до виска, от носа – до корней волос...»
«Все делается волей императрицы...» – сообщала Дашкова брату в мае 1766 г. Александр Романович Воронцов, в ту пору посланник в Голландии, намеревался вернуться в Россию, чтоб служить в Коллегии иностранных дел; Дашкова отговаривает его: «Простите, мой дорогой друг, если дружба и самая большая нежность требуют, чтоб я сказала вам искренно, что вовсе не одобряю ваше желание... Имея какой угодно ум и способности, тут ничего нельзя сделать, т[ак] к[ак] здесь нельзя ни давать советы, ни проводить систему: все делается волею императрицы – и переваривается господином Паниным, а остальные члены коллегии или переводят из газет или переписывают бумаги Панина...»
В том же письме есть полные горечи строки, свидетельствующие о начавшемся отрезвлении, разочаровании Дашковой в своем кумире: «Маска сброшена... Никакая благопристойность, никакие обязательства больше не признаются...»
Но в первые часы нового царствования юному «Преображенскому поручику» еще некогда предаваться горьким мыслям. Солдаты вломились в дворцовые погреба и черпают касками бургундское – Дашкова устремляется туда и увещевает их. Надо повидать маленькую дочь. Надо наведаться к отцу. Возле его дома она обнаруживает вооруженную охрану, весьма многочисленную, присланную, чтобы стеречь Елизавету Воронцову. Дашкова вызывает офицера и приказывает уменьшить стражу; тот беспрекословно подчиняется.
Этот эпизод послужил поводом для первого открытого выражения недовольства Екатерины: императрица делает Дашковой выговор за самоволие и за то, что она позволила себе говорить в присутствии солдат по-французски. (Екатерина в ту пору особенно стремилась демонстрировать приверженность ко всему русскому.) Правда, чтобы подсластить пилюлю, она тут же награждает Дашкову орденом св. Екатерины.
«...Я вас упрекнула за вашу опрометчивость, а теперь награждаю вас за ваши заслуги, – сказала она, собираясь возложить на меня орден.
Я не стала на, колени, как это полагалось в подобных случаях, и ответила:
– Простите мне, ваше величество, то, что я вам сейчас скажу. Отныне вы вступаете в такое время, когда, независимо от вас, правда не будет доходить до ваших ушей. Умоляю вас, не жалуйте мне этого ордена: как украшению я не придаю ему никакой цены; если же вы хотите вознаградить меня им за мои заслуги, то я должна сказать, что, какими бы ничтожными они ни являлись по мнению некоторых лиц, в моих глазах им нет цены и за них нельзя ничем вознаградить, так как меня никогда нельзя было и впредь нельзя будет купить никакими почестями и наградами.
Ее величество поцеловала меня.
– Позвольте мне, по крайней мере, удовлетворить мое чувство дружбы к вам.
Я поцеловала ей руку и очутилась в офицерском мундире, с лентой через плечо, с одной шпорой, похожая на четырнадцатилетнего мальчика».
Это первое столкновение и одна из последних чувствительных сцен, происшедших между императрицей и Дашковой.
Екатерина «отдалилась от нее, – говорит Герцен, – с быстротой истинно царской неблагодарности».
Общие возвышенные мечты о благе отечества, доверительное обсуждение совместных планов о будущих «просвещенных преобразованиях», где Дашковой, само собой, отводилось место рядом с ее державной подругой, – все это было вчера. И за мечты, да и за реальность – преданность, находчивость, отвагу молодой женщины в деле, которое в случае неудачи грозило ей эшафотом, – Екатерина сочла возможным расплатиться в буквальном смысле этого слова. Известна записка: «Выдать княгине Дашковой за ее ко мне и к отечеству отменные заслуги 24 000 рублей». (В деньгах Дашковы нуждались: князь Михаил, щеголь и кутила, наделал долгов на сумму не меньшую – еле хватило, чтобы выкупить у кредиторов его векселя.)
Дистанция между Екатериной «великой» и Екатериной «малой», как прозвали Дашкову, была означена. И бесповоротно.
Во время коронации она занимает самое скромное место, какое полагалось жене полковника, – в последнем ряду. Правда, вскоре получает высокое звание статс-дамы, чему не придает особого значения. В письме в Лондон брату Александру событие это упомянуто между прочим.
«Любезной братец.
Я не хотела пропустить, чтоб Вам не сообщить, что вчерашнего дня государыня изволила благополучно окороноваться и после обедни изволила жаловать произвождениями... всех армейских генералов и всех тех, которые в знатном сем происшествии участие имели. Меня изволила пожаловать в статс-дамы, князя Мих. Иван. в камер-юнкеры и оставляя притом ему полк его. Прошу ко мне прислать три дюжины ножей без черенков, но одно железо, для того что железо здесь дурно делают, а аглицкия эти лезвия я приделаю к серебряным моим черенкам; а за оныя, так как и за часы, я по. счету здесь, кому назначишь, заплачу. В прочем остаюсь с искренней любовью Вам, государь мой братец, верный друг княгиня Дашкава».
(Письмо запечатано черным сургучом: продолжался траур по императрице Елизавете Петровне.)
Во время короткого царствования Петра III князь Михаил стараниями жены был отправлен послом в Константинополь. Екатерина Романовна опасалась за него, так как Петр успел выразить Дашкову свое недовольство за какой-то промах на одном из разводов. Однако существовали, очевидно, и другие причины, по которым ей хотелось отослать мужа подальше от двора. Удалось это, увы, ненадолго.
Сразу же после воцарения Екатерины князь Дашков был отозван из Константинополя и получил командование Кирасирским полком, где полковником числилась сама императрица. По ее желанию Дашковы переезжают во дворец. Вечерами у них собирается маленькое общество. Часто бывает государыня.
Екатерина Романовна очень любила музыку и по-настоящему чувствовала ее. Она музицирует; поет. Екатерина Алексеевна и князь Михаил, оба к музыке совершенно равнодушные, устраивают пародийные дуэты – они называли это «небесной музыкой» – фальшивят и резвятся вовсю. Должно быть, нелегкими оказались для молодой женщины эти несколько месяцев дворцовой жизни: дочь Дашковых, Анастасия Щербинина, рассказывала Пушкину на балу в своем доме в 1831 г., что ее отец был влюблен в Екатерину.
Не был ли рассказ Щербининой бальной болтовней, рассчитанной на то, чтобы заинтересовать поэта, а заодно и отомстить своей знаменитой матери, с которой Анастасия упорно враждовала («Мучительница моя, безбожная дочь!..» – яростно восклицала Дашкова в одном из предсмертных писем)?
Но если рассказ Щербининой отражал подлинные семейные дела Дашковых тех первых месяцев екатерининского царствования, то можно представить себе, каким источником двойного разочарования должны они были быть для Дашковой.
«Знаю только два предмета, которые были способны воспламенить бурные инстинкты, не чуждые моей природе: неверность мужа и грязные пятна на светлой короне Екатерины», – писала она много лет спустя своей приятельнице миссис Гамильтон.
Почему же о «грязных пятнах светлой короны» Дашкова в «Записках» умалчивает? Ведь довелось ей увидеть их немало.
Дашкова села за свои мемуары уже в старости, в 1805...1806 гг. Прошло много лет с того счастливого для нее дня, когда юная заговорщица; полная самых радужных надежд, под звуки военной музыки и колокольный звон въехала рядом с Екатериной в столицу.
Теперь Екатерина Романовна прекрасно понимала, что надежды не сбылись. И не только в том смысле, что самой ей была уготована трудная человеческая судьба: ранняя смерть мужа, горький разлад с детьми, немилость сильных мира сего, одинокая старость. В этой трудной судьбе были и счастливые, «неженские» свершения, наполнявшие воспоминания гордостью, годы, когда она стояла во главе двух Академий.
Надежды не сбылись в главном для Дашковой: жизнь наносила удары по ее вере в Екатерину как идеал в плане человеческом и общественном, по ее вере в «просвещенного монарха», «создателя блага» подданных, в «философа на троне», пресекшего самовластие «разумными законами» и опирающегося во всех начинаниях на рекомендации просвещенных советчиков (Дашкова отводила себе среди них не последнюю роль)...
Жизнь нанесла сокрушительные удары по этим прекраснодушным иллюзиям и основательно их поколебала. И все же Дашкова долго не могла окончательно с ними расстаться.
Ни неизменная ее заинтересованность в общественной жизни, ни острый ум, ни собственная судьба не способствовали безоговорочному принятию ею истины: «Нет и до скончания мира примера, может быть, не будет, чтобы царь упустил добровольно что-ли[бо] из своея власти, седяй на престоле» .
Автор этих слов, великий современник Дашковой Александр Радищев к тому времени, когда она сама взялась за свои воспоминания, уже окончил земной путь.
Была создана книга, рисующая процесс преодоления либеральных идей, – «Путешествие из Петербурга в Москву».
Была написана ода «Вольность», «совершенно ясно бунтовская, где царям грозится плахой», как правильно оценила ее перепуганная государыня.
А Дашкова в «Записках», нередко противореча самой себе, снова идеализирует то, что, пожалуй, давно перестало быть для нее идеалом. Она будто следует в них романтическому шиллеровскому призыву, который вряд ли знала (иначе непременно упомянула бы – очень уж он ей близок): «Уважай мечты своей юности!»
Вот почему не лишенные достоверности в описании придворной атмосферы в период царствования Петра III (характеристика Дашковой совпадает здесь со свидетельствами других современников), «Записки» сплошь да рядом перестают быть историческим документом, когда Дашкова переходит к Екатерине и своему участию в событиях 1762 г. Она описывает то время так, как ей хочется его видеть спустя полстолетия.
Отсюда, из этой дали, личные обиды и разочарования едва различимы, они блекнут, корона Екатерины снова кажется Дашковой «светлой», и она, насколько может, пытается не видеть ее «грязные пятна» – «бесчестие царствования Екатерины», как скажет она в одном из поздних писем.
На восьмой день царствования Екатерины Петр III был убит, задушен в наглухо занавешенной комнате ропшинского дворца, куда его отправили под охраной врагов – гвардейских офицеров Алексея Орлова, Федора Барятинского, Михаила Баскакова.
Дашкова не хочет верить в причастность Екатерины к убийству. «Слишком рано пришла эта смерть для Вашей славы и для моей» – вот, если верить «Запискам», ее единственные слова, обращенные к императрице. «Для Вашей и для моей...» – Дашковой еще казалось, что обе эти «славы» – рядом.
С того дня Екатерина Романовна откровенно игнорировала Алексея Орлова, а он ее вроде бы побаивался. Почти полстолетия не утихала вражда между этими двумя столпами екатерининской эпохи. «Она не простила ему, что сорок два года тому назад он запятнал ее революцию», – замечательно точно сказал Герцен. Сменятся три царя, прежде чем они помирятся. Старик Орлов-Чесменский придет на поклон к старухе Дашковой, и она впервые взглянет на знаменитый, покрытый одним алмазом портрет императрицы на груди убийцы ее мужа: «Екатерина улыбается с него в своей вечной благодарности».
Закавычены не слова Дашковой. Она бы их себе никогда не позволила. Эти слова принадлежат молодой ирландке Кэтрин Уильмот, на воспоминания которой мы уже ссылались. Кэтрин Уильмот и ее сестра Мэри гостили тогда у Дашковой и были свидетельницами сцены примирения, поразившей их своей театральностью. Они сопровождали Екатерину Романовну и на празднество, устроенное старым екатерининским вельможей в честь долголетнего своего врага в его московском доме близ Донского монастыря.
Молодым девушкам, жившим интересами уже нового, XIX в., этот фантастический пир с иллюминацией, ряжеными дворовыми, карликами и карлицами, роговой музыкой и перегруженными столами показался историческим спектаклем об ушедшем «осьмнадцатом столетии». Дашкова же целиком принадлежала этому «безумному и мудрому» (так назвал его Радищев) XVIII веку.
Возвращаясь мыслями к «своей революции» и к следующим за ней годам, она, как уже говорилось, тщательно обходит все, что может омрачить память о них.
Дашкова охраняет нравственный престиж государыни гораздо ревностней, чем делала это при жизни сама Екатерина. Впрочем, императрица тщательно берегла покаянное письмо Алексея Орлова, быть может ею самою и инспирированное. Письмо это хранилось в специальной шкатулке, Дашкова его видела.
«Матушка милосердная государыня!
Как мне изъяснить, описать, что случилось: не поверишь верному своему рабу, но как перед богом скажу истину. Матушка! Готов идти на смерть, но сам не знаю, как эта беда случилась. Погибли мы, когда ты не помилуешь. Матушка, его нет на свете. Но никто сего не думал, и как нам задумать поднять руки на государя. Но, государыня, свершилась беда. Он заспорил за столом с князь Федором; не успели мы разнять, а его уже и не стало. Сами не помним, что делали; но все до единого виноваты, достойны казни. Помилуй меня хоть для брата. Повинную тебе принес, и разыскивать нечего. Прости или прикажи скорее окончить. Свет не мил: прогневили тебя и погубили душу навек».
Заслуживает внимания и судьба этого документа. Письмо Алексея Орлова было найдено среди бумаг Екатерины на пятый день после ее смерти внуком Александром и А.А. Безбородко (в 1797...1799 гг. – канцлером) и передано императору Павлу. Тот прочитал письмо, вернул Безбородко, а на следующий день опять его «востребовал» да и бросил в камин.
Но Дашкова-то, естественно, знала не копию, а оригинал. Должно быть, Екатерина его показывала – для «пресечения слухов».
Только мимоходом говорится в «Записках» и о другом кровавом эпизоде начала царствования Екатерины II – убийстве Ивана VI Антоновича, этой русской «железной маски».
Провозглашенный в двухмесячном возрасте императором, свергнутый Елизаветой Петровной, он содержался в Шлиссельбургской крепости как «секретный узник». Существовало предписание, согласно которому Иван Антонович должен был быть убит, в случае если кто-нибудь попытается его освободить. Такую попытку и предпринял в 1764 г. В.Я. Мирович.
Историю Мировича изучил В.В. Стасов, выдающийся художественный критик и серьезный исследователь русской старины.
Внук одного из приспешников Мазепы, Василий Мирович, приехал из Малороссии в Петербург ходатайствовать о возвращении ему фамильных земель, конфискованных еще Петром I. Просил он слезно: «сколько из милости ея императорского величества пожаловано будет...» Екатерина отказала. Отменять Петровы указы ей было ни к чему.
Тогда Мирович решил предпринять что-нибудь такое-этакое, что прославило бы его и вывело из нищеты. («...Его жажда была еще более распалена невозможностью быть при дворе, присутствовать на придворных балах и театрах», – писал Стасов.)
До Мировича и раньше доходили слухи о том, что «настоящий царь» – в Шлиссельбурге. Он задумал освободить Ивана Антоновича и возвести его на престол.
Пока Мирович с горстью солдат наводил на крепость где-то ими раздобытую пушку, тюремщики выполнили предписание, данное им два года назад (значит, Екатериной!): они вошли в камеру, где спал убогий Иван Антонович, и закололи его.
Мирович был казнен – «отрублением головы» – 15 сентября 1764 г. на Обжорном рынке. Три капрала и трое рядовых, его помощники, были прогнаны сквозь строй 10 раз и сосланы на каторжные работы. Убийцы же получили повышение по службе и «сделались столько ненавистны всей русской публике, что, когда они потом появлялись при дворе, каждый высказывал им презрение и отвращение», – цитирует Стасов немецкого историка и географа А.Ф. Бюшинга, жившего тогда в Петербурге.
Авантюрный характер всего предприятия, веселая уверенность Мировича в безнаказанности – он смеялся и на допросах, и чуть ли не перед самой казнью – да и многие другие обстоятельства наводили на мысль, что за спиной Мировича кто-то стоял. Какой-то подстрекатель, который искал повод для уничтожения Ивана Антоновича. Многие современники считали, что исполнялась «императрицына воля».
Для Дашковой подобная мысль недопустима. И хотя в деле Мировича сама Екатерина Романовна оказалась лицом пострадавшим (об этом чуть ниже), касаясь его «Записках», она преследует единственную цель – обелить императрицу. Слухи о причастности Екатерины II к убийству шлиссельбургского узника, уже второго российского императора, хоть в малой мере смущавшего покой государыни, Дашкова склонна объяснить кознями «извне».
«...За границей, искренно ли или притворно, приписали всю эту историю ужасной интриге императрицы, которая будто бы обещаниями склонила Мировича на его поступок и затем предала его. В мое первое путешествие за границу в 1770 году мне в Париже стоило большого труда оправдать императрицу в этом двойном предательстве. Все иностранные кабинеты, завидуя значению, какое приобрела Россия в царствование просвещенной и деятельной государыни, пользовались всяким самым ничтожным поводом для возведения клеветы на императрицу...»
Ничего не пишет Екатерина Романовна и о похищении княжны Таракановой и скорой ее гибели в Петропавловской крепости.
Полотно художника Флавицкого сохранило для нас это имя, когда-то, в 70-х годах XVIII в., широко известное.
Наводнение, прекрасная узница в нарядном платье – все это остается в памяти с первых, детских посещений Третьяковской галереи.
Единственная реальность здесь – сам факт петербургского наводнения: оно имело место в 1777 г. Женщины, называвшей себя княжной Таракановой, тогда уже не было на свете, она погибла двумя годами раньше. Да и вряд ли эта несчастная, заключенная в полутемную камеру под круглосуточный надзор двух караульных солдат, измученная «строгостью содержания, уменьшением пищи, одежды и других нужных потребностей» (из доклада ее тюремщика, князя Голицына, Екатерине, требовавшей строгих допросов узницы), походила на героиню картины Флавицкого.
Кем была она, узница Петропавловской крепости? История ее не до конца ясна.
В 1770-х годах в Иране, потом на Балканах, затем в Западной Европе объявилась какая-то молодая женщина, образованная, красивая, состоятельная. Она кочевала из страны в страну, меняла покровителей и имена. То она фрейлен Франк, то мадам де Тремуйль, то дочь турецкого султана, то принцесса Азовская, то... – это была роковая фантазия! – русская, княжна Тараканова, дочь Елизаветы Петровны от тайного брака ее с Разумовским и, значит, претендентка на российский престол.
Претензии ее поддерживал князь Радзивилл. Может быть, еще кто-то играл этой дорогой куклой. Но всерьез ее в общем-то никто не принимал. Никто, кроме Екатерины.
Не будем забывать, что «принцесса Володимирская» – она и так себя величала – промелькнула в истории в грозные для русской царицы годы – годы Пугачевского восстания. «Принцесса» называла себя сестрой Пугачева и заявляла – в письмах Панину, Орлову-Чесменскому и др. и в фантастических манифестах – о намерении с помощью Пугачева вернуть себе «родительский престол».
Попытки отнять у нее трон, сколь бы легкомысленны и нереальны они ни были, Екатерина всегда решительно пресекала. Она приказывает «схватить бродяжку». Выбор падает снова на Алексея Орлова. Генерал-адмирал, герой Чесмы и Наварина, поручением не побрезговал. Он едет в Пизу, где находилась в то время княжна Тараканова, знакомится с ней, притворяется влюбленным. Как-то после обеда у английского консула в Ливорно Орлов предлагает ей и ее спутникам осмотреть русский военный корабль, галантно вызывается сопровождать их. (По некоторым версиям – на корабле был инсценирован обряд венчания.)*. И... мышеловка захлопнулась. С корабля княжна Тараканова – будем называть ее так – попадает прямо в Петропавловскую крепость. Через семь месяцев ее уже нет в живых.
Сохранилось письмо Голицына Екатерине о том, что арестантка страдает чахоткой и вряд ли долго протянет. Должно быть, письмо было написано тогда, когда с Таракановой решили покончить. Екатерина тщательно берегла и этот оправдательный документ.
У Елизаветы Петровны и Разумовского, насколько известно, не было детей. Но полулегендарное их потомство еще долго тревожило покой Екатерины II.
Ходили слухи о какой-то монахине Досифее из московского Ивановского монастыря о том, что будто она и есть родная дочь Елизаветы Петровны и Разумовского – княжна Тараканова. Что якобы была она насильственно пострижена Екатериной и живет в полном уединении, даже богослужения совершаются для нее одной в потайной церкви над монастырскими воротами.
Какая-то Досифея действительно жила в этом монастыре, предназначавшемся для знатных вдов и сирот. На похороны ее в 1810 г. съехалась многочисленная родня Разумовских. Кто была она? Имела ли отношение к императрице Елизавете?..
Княжна Тараканова, должно быть, личность мифическая, хотя и можно найти это имя в Энциклопедическом словаре Брокгауза и Ефрона, где сказано, что именно инокиня Досифея и есть «подлинная Тараканова», дочь Елизаветы, в отличие от самозванки, столь ловко «отловленной» Алексеем Орловым.
Ни о чем, что могло бы повредить славе кумира ее юности, Дашкова не упоминает в «Записках». Должно быть, она действительно не допускала мысли о причастности Екатерины к этим кровавым событиям и тогда, когда писала свои воспоминания, и в те годы, когда события эти были еще у всех на устах.
«Оттого-то, между прочим, что она верила и хотела верить в идеальную Екатерину, – пишет Герцен, – она и не могла удержаться в милости. А она была бы славным министром. Бесспорно одаренная государственным умом, она, сверх своей восторженности, имела два больших недостатка, помешавшие ей сделать карьеру: она не умела молчать, ее язык резок, колок и не щадит никого, кроме Екатерины; сверх того, она была слишком горда, не хотела и не умела скрывать своих антипатий, словом, не могла «принижать своей личности», как выражаются московские староверы» 34.
Уже вскоре после коронации Екатерины II Дашкова в немилости. Ей не прощают ни смелости высказываний, ни желания участвовать в государственных делах, ни популярности. Екатерина «великая» не забывает, что в тот самый июньский день, который решил ее судьбу, солдаты па руках пронесли через всю площадь до самого Зимнего дворца Екатерину «малую» – 18-летнюю Дашкову.
Вокруг Дашковой создается атмосфера подозрительности, недоверия.
Ее имя мелькает в депешах иностранных послов. Ее считают заговорщицей, подстрекательницей. Любое проявление недовольства приписывают ее участию или влиянию.
Полагают, что, имея все основания быть обиженной, она со своим «сумасшедшим нравом» (Г.Р. Державин), «каприсами и неумеренным поведением» (М.И. Воронцов) способна на любые сумасбродные выходки.
«Будучи лишь 22 лет от роду, она уже участвовала в полдюжине заговоров, первый из них удался, но, не получив заслуженной, по ее мнению, награды, она принялась за новые».
Вряд ли можно полностью доверять этому донесению, отправленному в 1767 г. из Петербурга в Лондон. Оно не столько характеризует Дашкову, сколько «славу» о ней в придворных и дипломатических кругах.
И все же на чем-то основывалась эта «слава».
1763 год... Обнаглевший Григорий Орлов метит на русский престол. Германский император заблаговременно уже пожаловал ему титул князя Священной римской империи.
Старик Бестужев, прежний великий канцлер, готовит петицию на имя императрицы: Екатерину умоляют довершить ее «благодеяния русскому народу» избранием супруга, ведь наследник слаб здоровьем. Собирают подписи.
Среди гвардейских офицеров, возмущенных скоропалительным возвышением Григория Орлова, зреет заговор. Решено убить Орловых, если только петиция Бестужева будет принята.
Очень возможно, что в хоре возмущенных голосов звучал и голос Дашковой. С фаворитом у нее отношения открыто враждебные. Как бы то ни было, в один весенний день секретарь императрицы приезжает к Дашковым и тайком от Екатерины Романовны, которая лежит больная, передает ее мужу следующую многозначительную записку: «Я искренне желаю не быть в необходимости предать забвению услуги княгини Дашковой за ее неосторожное поведение. Напомните ей это, когда она снова позволит себе нескромную свободу языка, доходящую до угроз».
Как непохожа эта записка «самодержицы всея Руси» на письма, сплошь состоящие из нежных слов и заверений в вечной дружбе, на которые так щедра была великая княгиня!
Двор уезжает в Петербург, Дашковы остаются в Москве. По словам Дидро, буквально записавшего рассказ Екатерины Романовны, только болезнь спасла ее от ареста.
В месяцы, предшествовавшие заговору Мировича, Екатерина Романовна с детьми жила во флигеле, а дом занимал Н.И. Панин. Мирович бывал у Панина. Не через этого ли доверенного человека, воспитателя великого князя Павла, передавались намеки и посулы государыни?!
Когда начался суд, распространились слухи, что вдохновительницей Мировича была все та же Дашкова и что только влиянию Панина обязана она своим спасением.
Английский посланник Букингем писал: «Захвачены печатные прокламации, которые одобряют предполагавшуюся революцию, и княгиню Дашкову подозревают в участии во всем этом. Очень вероятно, что, настойчиво требуя пытки Мировича, барон Черкасов и другие члены верховного судилища имели в виду раскрытие виновности Дашковой, о чем тогда носилось много слухов...»
Приводя эти слова Букингема в своей «Истории Брауншвейгского семейства», В.В. Стасов решительно отметает «предположение о зачине Дашковой в этом деле».
«...Уже в 1763 году дружба между нею и Екатериною рушилась, императрица не выносила более ее смелого, самостоятельного ума и нрава... Можно было... предположить, что участие Дашковой осталось нераскрыто... вследствие могущественного влияния Панина, которого, по тогдашним всеобщим слухам, она считалась не только незаконной дочерью, но и любовницей. Но... трудно вообразить себе, чтоб какое бы то ни было влияние Панина на императрицу в состоянии было перевесить в ней страх, ненависть к предприимчивой сопернице, чтоб он в то же время в состоянии был совершенно исказить дело в закрыть от императрицы настоящие его пружины...»
Любопытно, что сплетню (Дашкова – Панин) разнес по миру пресловутый Джованни-Джакопо Казанова, приезжавший в 1765...1766 годах в Россию. Он посетил Дашкову в ее деревне. «У меня было письмо мадам Лольо к княгине Дашковой, удаленной из Петербурга после того, как она оказала содействие своей государыне в восшествии на престол, который она надеялась разделить с нею... Мне сказали, что Панин – отец княгини; до тех пор я упорно думал, что он ея возлюбленный...»
Так начинается отрывок из мемуаров Казановы о Дашковой; они были написаны, когда Екатерина Романовна уже возглавляла Петербургскую академию наук, что, надо заметить, сильно раздражало знаменитого венецианца.
«Кажется, Россия есть страна, где отношения обоих полов поставлены совершенно навыворот: женщины тут стоят во главе правления, председательствуют в ученых учреждениях, заведывают государственной администрацией и высшею политикой. Здешней стране недостает одной только вещи, – а этим татарским красоткам – одного лишь преимущества, именно: чтобы оне командовали войсками!»37.
Надо полагать, что Екатерину II вдвойне устраивали любые слухи, отводящие от нее подозрение в «зачине» шлиссельбургского дела, и слухи эти всячески поддерживались и раздувались.
«Я увидела, что мой дом или, скорее, дом графа Панина был окружен шпионами Орловых; я жалела, что императрицу довели до того, что она подозревала лучших патриотов...»
Вокруг Дашковой сгущается атмосфера подозрительности и недоброжелательства. Она одна. Князь Дашков отправлен во главе войск в Польшу. С родственниками-Воронцовыми – отношения натянутые: ей не могут простить крушение карьеры сестры.
От двора она отдалена. Ее нет на бесчисленных празднествах – балах, приемах, гуляньях, которые устраивала и поощряла Екатерина II в первые годы своего правления. Если императрица и вспоминает о вчерашней союзнице, то только с иронией.
Пожалуй, если бы Дашкова и была еще тогда в фаворе, она бы все равно не удержалась. Век Екатерины начался как век веселый, век празднеств и пиров... Дашкова таким настроениям соответствовать не могла по самой своей натуре. Да и судьба в те годы обрушила на нее много лиха. В Москве умирает ее старший сын, остававшийся на попечении бабушки. А осенью того же года, когда случилась «мировическая авантюра», Екатерина Романовна пережила самое тяжелое горе в своей жизни: в Польше умер ее муж. «...Я 15 дней находилась между жизнью и смертью...»
20-летняя вдова остается с двумя детьми и многочисленными долгами; делать их князь Дашков был мастак. «...Меня долго держали в неведении относительно расстроенного материального положения, в котором мы с детьми находились...»
Едва оправившись от болезни, Дашкова решает расплатиться с кредиторами и восстановить благосостояние семьи. Раз поставив себе цель, она борется за ее осуществление со свойственной ей поразительной энергией.
Она переезжает из Петербурга в Москву, до, оказывается, что в Москве ей негде жить: свекровь отдала свой дом дочери. Екатерина Романовна решает поселиться с детьми в подмосковной деревне, но выясняется, что дом там развалился и для жилья непригоден. Тогда она приказывает выбрать крепкие бревна и построить маленький деревянный домик, куда вскоре и перебирается.
Она продает все, что у нее имелось ценного, оставив себе... «из серебра только вилки и ложки на четыре куверта», и за пять лет расплачивается с долгами князя Михаила.
«Если бы мне сказали до моего замужества, что я, воспитанная в роскоши и расточительности, сумею в течение нескольких лет (несмотря на свой двадцатилетний возраст) лишать себя всего и носить самую скромную одежду, я бы этому не поверила; но подобно тому, как я была гувернанткой и сиделкой моих детей, я хотела быть хорошей управительницей их имений, и меня не пугали никакие лишения...»
После смерти мужа Дашкова пять лет почти безвыездно живет в деревне. Хозяйственна, расчетлива, практична.
Об этом ее первом, и лишь отчасти добровольном, изгнании известно совсем мало.

Во главе двух академий
Лия ЛОЗИНСКАЯ
Екатерина «малая»

Екатерина Романовна Дашкова известна как одна из близких подруг императрицы Екатерины II. Она причисляла себя к числу активных участников государственного переворота 1762 года, но документальные подтверждения этому факту отсутствуют. Сама Екатерина заметно к ней охладела после того, как взошла на престол. На всем протяжении ее правления Дашкова не играла никакой заметной роли. При этом она запомнилась как важная фигура российского просвещения, стояла у истоков Академии, созданной в 1783 году по французскому образцу.

В молодости

Екатерина Романовна Дашкова появилась на свет в Санкт-Петербурге в 1743 году. Она была одной из дочерей Ее мать, которую звали Марфа Сурмина, происходила из состоятельной купеческой семьи.

В Российской империи многие ее родственники занимали важные посты. Дядя Михаил Илларионович был канцлером с 1758 по 1765 год, а родной брат Дашковой Александр Романович занимал этот же пост с 1802 по 1805 го. Брат Семен был дипломатом, а сестра Елизавета Полянская - фавориткой Петра III.

С четырех лет героиня нашей статьи воспитывалась у своего дяди Михаила Воронцова, где постигла азы танцев, иностранных языков и рисования. Тогда считалось, что больше женщине уметь и не нужно. Одной из самых образованных представительниц слабого пола своего времени стала совершенно случайно. Она сильно заболела корью, из-за чего был отправлена в деревню под Петербургом. Именно там Екатерина Романовна пристрастилась к чтению. Ее любимыми авторами были Вольтер, Бейль, Буало, Монтескье, Гельвеций.

В 1759 году в возрасте 16 лет, ее выдали замуж за князя Михаила Ивановича Дашкова, с которым она переехала в Москву.

Интересы в политике

Екатерина Романовна Дашкова с ранних лет интересовалась политикой. Интриги и государственные перевороты, среди которых она росла, способствовали развитию честолюбия, желания играть в обществе важную историческую роль.

Будучи молодой девушкой, она оказалась связанной с двором, став во главе движения, поддержавшего Екатерину II при выдвижении на престол. С будущей императрицей она познакомилась в 1758 году.

Окончательное сближение случилось в самом конце 1761 г. во время вступления на престол Петра III. Екатерина Романовна Дашкова, биография которой описана в этой статье, внесла существенный вклад в организацию государственного переворота в России, целью которого было свергнуть с престола Петра III. Не обратив внимания даже на то, что он был ее крестным отцом, а ее сестра могла стать женой императора.

Будущая императрица, задумав свергнуть своего непопулярного супруга с престола, своим главным союзником выбрала Григория Орлова и княгиню Екатерину Романовну Дашкову. Орлов занимался пропагандой в армии, а героиня нашей статьи - среди аристократов и сановников. Когда успешный переворот состоялся, практически все, кто помогал новой императрице, получили ключевые посты при дворе. В некоторой опале оказалась только Екатерина Романовна Дашкова. Отношения между ней и Екатериной охладели.

Смерть мужа

Супруг Дашковой умер достаточно рано, уже через пять лет после заключения их брака. Поначалу она оставалась в своем имении Михалково под Москвой, а затем предприняла поездку по России.

Несмотря на то что императрица к ней охладела, сама Екатерина Романовна оставалась ей верна. При этом часто героине нашей статьи категорически не нравились фавориты правительницы, она сердилась из-за того, сколько внимания им уделяет императрица.

Ее прямолинейные высказывания, пренебрежение фаворитами императрицы, ощущение собственной недооценки создавали весьма напряженные отношения между Екатериной Романовной Дашковой (Воронцовой) и правительницей. В результате она приняла решение попросить позволения уехать Екатерина согласилась.

По некоторым данным, истинной причиной был отказ императрицы назначить Екатерину Романовну Дашкову, биографию которой вы сейчас читаете, полковником в гвардии.

В 1769 году она на три года отправилась в Англию, Швейцарию, Пруссию и Францию. Ее с большим почтением принимали при европейских дворах, княжна Екатерина Романовна много встречалась с иностранными философами и учеными, завела дружбу с Вольтером и Дидро.

В 1775 году она снова отправилась в заграничный вояж ради воспитания своего сына, который учился в Эдинбургском университете. В Шотландии сама Екатерина Романовна Дашкова, фото которой представлено в этой статье, регулярно общалась с Уильямом Робертсоном, Адамом Смитом.

Российская академия

Окончательно она вернулась в Россию в 1782 году. К этому времени ее отношения с императрицей заметно улучшились. Екатерина II с уважением относилась к литературному вкусу Дашковой, а также ее желанию сделать русский язык одним из ключевых в Европе.

В январе 1783 года Екатерина Романовна, фото портрета которой есть в этой статье, была назначена руководителем академии наук в Петербурге. Эту должность она успешно занимала 11 лет. В 1794 году ушла в отпуск, а еще через два года уволилась окончательно. Ее место занял литератор Павел Бакунин.

Екатерина Романовна при Екатерине II превратилась в первую представительницу слабого пола в мире, которой было доверено руководство академией наук. Именно по ее инициативе в 1783 году была открыта еще и императорская российская академия, специализировавшаяся на изучении русского языка. Дашкова начала руководить и ею.

На посту директора академии Екатерина Романовна Дашкова, краткая биография которой есть в этой статье, организовывала публичные лекции, которые пользовались успехом. Было увеличено количество воспитанников академии художеств и студентов-стипендиатов. Именно в это время стали появляться профессиональные переводы лучших произведений иностранной литературы на русский язык.

Интересный факт из жизни Екатерины Романовны Дашковой заключается в том, что она стояла у истоков основания журнала "Собеседник любителей российского слова", который носил публицистический и сатирический характер. На его страницах публиковались Фонвизин, Державин, Богданович, Херасков.

Литературное творчество

Сама Дашкова увлекалась литературой. В частности, она написала послание в стихах к портрету Екатерины Второй и сатирическое произведение под названием "Послание к слову: так".

Выходили из-под ее пера и более серьезные труды. С 1786 на протяжении десяти лет она регулярно выпускала "Новые ежемесячные сочинения".

При этом Дашкова покровительствовала главному научному проекту Российской академии - изданию "Толкового словаря русского языка". Над ним трудилось множество светлейших умов того времени, в том числе и героиня нашей статьи. Она составила собрание слов на буквы Ц, Ш и Щ, много трудилась над точными определениями слов, в основном тех, которые обозначали нравственные качества.

Умелое управление

Во главе академии Дашкова проявила себя как рачительный управленец, все средства расходовались с толком и экономно.

В 1801 году, когда императором стал Александр I, члены российской академии пригласили героиню нашей статьи вернуться в кресло председателя. Решение было единогласным, но она ответила отказом.

Помимо перечисленных ранее ее произведений, Дашкова сочиняла много стихов на французском и русском языках, в основном в письмах к императрице, перевела на русский "Опыт об эпическом стихотворстве" под авторством Вольтера, была автором нескольких академических речей, написанных под влиянием Ломоносова. Ее статьи печатали в популярных журналах того времени.

Именно Дашкова стала автором комедии "Тоисеков, или Человек бесхарактерный", которая была написана специально для театральной сцены, драмы под названием "Свадьба Фабиана, или Алчность к богатству наказанная", которая стала продолжением "Бедности или благородства души" немецкого драматурга Коцебу.

Особое обсуждение при дворе вызвала ее комедия. Под заглавным персонажем Тоисековым, человеком, желающим и то и се, угадывался придворный балагур Лев Нарышкин, а в противопоставляемой ему Решимовой - сама Дашкова.

Для историков важным документом стали мемуары, написанные героиней нашей статьи. Интересно, что первоначально они были изданы только в 1840 году госпожой Вильмонт на английском языке. При этом сама Дашкова писала их на французском. Обнаружить этот текст удалось значительно позже.

В этих воспоминаниях княгиня подробно описывает детали государственного переворота, собственную жизнь в Европе, придворные интриги. Стоит отметить, что при этом нельзя сказать, что она отличается объективностью и беспристрастностью. Часто хвалит Екатерину Вторую, никак это не обосновывая. В то же время часто можно уловить подспудные обвинения в ее неблагодарности, которую княгиня переживала до самой смерти.

Снова в опале

При дворе Екатерины II процветали интриги. Это привело к очередной размолвке, возникшей в 1795 году. Формальной причиной стала публикация Дашковой трагедии "Вадим" Якова Княжнина в сборнике "Российский театр", который издавался при академии. Его произведения всегда были проникнуты патриотизмом, однако в этой пьесе, ставшей последней для Княжнина, появляется тема борьбы против тирана. Российского государя в ней он трактует как узурпатора, находящегося под влиянием революции, произошедшей во Франции.

Трагедия не понравилась императрице, ее текст изъяли из обращения. Правда, самой Дашковой в последний момент удалось объясниться с Екатериной, пояснить свою позицию, почему она приняла решение печатать это произведение. Стоит отметить, что напечатала его Дашкова через четыре года после смерти автора, как считают историки, находясь в то время не в ладах с императрицей.

В тот же год императрица удовлетворила прошение Дашковой о двухгодичном отпуске с последующим увольнением. Она продала свой дом в Петербурге, погасила большую часть долгов и поселилась в своем имении Михалково под Москвой. При этом она оставалась руководителем двух академий.

Павел I

В 1796 году Екатерина Вторая умирает. Ей на смену приходит ее сын Павел I. При нем положение Дашковой усугубляется тем, что ее увольняют со всех занимаемых должностей. А после отправили в ссылку в имение под Новгородом, формально принадлежавшее ее сыну.

Только по просьбе Марии Федоровны ей разрешили вернуться. Она обосновалась в Москве. Жила, уже не принимая никакого участия в политике и отечественной литературе. Большое внимание Дашкова стала уделять Троицкому имению, которое за несколько лет привела в образцовое состояние.

Личная жизнь

Дашкова была замужем только раз за дипломатом Михаилом Ивановичем. От него у нее родились два сына и дочь. Первой появилась Анастасия в 1760 году. Ей было дано блестящее домашнее воспитание. В 16 лет она вышла замуж за Андрея Щербинина. Этот брак был неудачным, супруги постоянно ссорились, время от времени разъезжались.

Анастасия оказалась скандалисткой, которая не глядя тратила деньги, постоянно была всем должна. В 1807 году Дашкова лишила ее наследства, запретив пускать к себе даже на смертном одре. Сама дочь героини нашей статьи была бездетной, поэтому она воспитывала незаконнорожденных детей брата Павла. Заботилась о них, даже оформила на фамилию мужа. Умерла в 1831 году.

В 1761 году у Дашковой родился сын Михаил, который умер в младенчестве. В 1763 на свет появился Павел, ставший губернским предводителем дворянства в Москве. В 1788 году он женился на дочери купца Анне Алферовой. Союз был несчастливым, супруги очень скоро разъехались. Героиня нашей статьи не захотела признавать семью своего сына, а невестку увидела только в 1807 году, когда Павел скончался в возрасте 44 лет.

Смерть

Сама Дашкова умерла в начале 1810 года. Ее похоронили в селе Троицком на территории Калужской губернии в храме Живоначальной Троицы. К концу XIX столетия следы захоронения были окончательно утеряны.

В 1999 году по инициативе Московского гуманитарного института имени Дашковой надгробие было найдено и восстановлено. Его освятил архиепископ Калужский и Боровский Климент. Оказалось, что Екатерина Романовна была похоронена в северо-восточной части церкви, под полом в склепе.

Современники ее запомнили как честолюбивую, энергичную и властную женщину. Многие сомневаются в том, что она искренне любила императрицу. Скорее всего, ее стремление встать в один ряд с ней и стало основной причиной разрыва с проницательной Екатериной.

Дашковой были присущи карьеристские устремления, которые редко можно было встретить у женщины ее времени. К тому же они распространялись на области, в которых тогда в России главенствовали мужчины. В результате это ожидаемо не принесло никаких результатов. Не исключено, что если бы эти планы удалось претворить в жизнь, они бы принесли пользу всей стране, как и близость к Екатерине Второй таких видных исторических деятелей, как братья Орловы или граф Потемкин.

Среди ее недостатков многие подчеркивали чрезмерную скупость. Утверждали, что она собирала старые гвардейские эполеты, рассучивая их на золотые нити. Причем княгиня, которая была обладательницей огромного состояния, нисколько этого не стеснялась.

Она умерла в возрасте 66 лет.

Иван Шмелев. Биография Ивана Сергеевича Шмелева

Иван Сергеевич Шмелев (21 сентября 1873 - 24 июня 1950) - величайший русский писатель. В его произведениях открывается уникальный мир простого русского человека, верующего христианина, вся жизнь которого проникнута евангельским духом, согрета детской, простой и глубокой верой.

Писатель родился в Кадашёвской слободе Замоскворечья. Отец писателя был из купеческого сословия. Сергей Иванович выполнял работу подрядчика, владел большой плотничьей артелью, держал банные заведения. Семья была патриархальная, религиозная. Отца мальчик потерял в семь лет, и именно его писатель Шмелев будет так часто упоминать в своих произведениях.

Окончив гимназию, в 1894 году Шмелев поступает на юридический факультет Московского университета. Первый рассказ Шмелева «У мельницы» появился в журнале «Русское обозрение» в 1895 году. В октябре 1895 года вместе с молодой женой Ольгой Александровной Шмелев отправился в свадебное путешествие на Валаам. После поездки Шмелев напишет книгу очерков «На скалах Валаама». По распоряжению обер-прокурора Синода К. Победоносцева книга была задержана цензурой. После публикации в 1897 г. значительно исправленного произведения и неудачной продажи Шмелев какое-то время не решался снова заняться написанием книг. Однако перед первым свадебным путешествием Шмелев и его супруга посетили старца Варнаву Гефсиманского. И он благословил писателя, провидя будущий творческий труд Ивана Сергеевича, который станет делом его жизни.

После окончания университета в 1898 году он прошел военную службу, позже служил несколько лет чиновником. Получив в 1907 году отставку, Шмелев стал жить в Москве.

Особую популярность получили его произведения, написанные в 1906-1907 гг. после событий первой русской революции («По спешному делу», «Распад», «Вахмистр»). Он печатался в журналах «Русское богатство», «Русская мысль», в сборниках издательства «Знание», организованного М. Горьким. В 1911 г. он написал одно из ярких своих произведений — «Человек из ресторана», которое имело значительный успех. Критики сравнивали этот успех с дебютом Федора Михайловича Достоевского.

В 1912 году Шмелев становится членом-вкладчиком нового издательства - «Книгоиздательства писателей в Москве» (там состояли также И. Бунин, Б. Зайцев, В. Вересаев). Именно в нем вышло собрание его сочинений в восьми томах.

Во время Первой мировой войны Шмелев написал сборник рассказов «Суровые дни».

Шмелев принял февральскую революцию восторженно, а вот ко времени начала октябрьской проявил истинную непримиримость. Растерянность писателя, которая также обуревала его в те дни, видится по рассказу «Неупиваемая чаша». Тогда же создается цикл из семи сказок и написанный на материале Первой мировой войны рассказ «Чужой крови» (1918-1923).

Осенью 1918 года он уезжает в Алушту. Его сын Сергей в 1920 году вернулся из Добровольческой армии Деникина и проходил лечение от туберкулеза в госпитале Феодосии. В ноябре 1920 года он был арестован чекистами и около трех месяцев больной юноша провел в душных арестантских подвалах. В январе 1921 года он был расстрелян без суда и следствия. Долгое время Шмелев не знал о случившемся и надеялся на лучшее, однако в 1922 году один человек засвидетельствовал смерть сына писателя.

События этого времени отразились в автобиографической повести «Солнце мертвых» (1923). В конце 1922 года Шмелев с женой Ольгой Александровной уехал в Берлин, откуда через два месяца переехал в Париж. За границей он часто печатается, одно за другим выходят его произведения (всего более двадцати книг). У писателя появился верный читатель - верующая русская эмиграция. В его произведениях через описание праздников Русской Православной Церкви, радостных моментов русской природы и московской старины происходит приобщение читателя к русской духовности.

Однако писатель жил беднее всех среди русской эмиграции - семье часто не хватало денег на отопление, новую одежду. Иван Сергеевич не умел и не хотел заискивать перед богатыми издателями, не искал себе покровителей.

В 1934 году писатель заболел тяжелой формой желудочного заболевания, его должны были оперировать, на что он не мог решиться. В тот самый день, когда доктор сказал, что операция не понадобится, Ивану Сергеевичу приснились рентгеновские изображения и на них слова: «Св. Серафим». Шмелев считал, что именно преподобный Серафим Саровский помог ему выздороветь. После этого писатель напишет очерк «Милость преподобного Серафима» (1935). Переживание чуда отразилось на многих произведениях писателя.

После кончины супруги в 1936 году Шмелев посетил Псково-Печерский монастырь, находившийся тогда на территории Эстонии. Сам писатель умер от сердечного приступа во время посещения обители Покрова Божьей Матери Бюсси-ан-Отт (140 км от Парижа), чтобы взять благословение на продолжение работы над книгой «Пути небесные». В мае 2001 г. по инициативе русской общественности супругов перезахоронили в некрополе Донского монастыря в Москве.

Увлекательные повести, романы и рассказы Ивана Сергеевича полюбились и современному читателю. Издательство «Русский Паломник» с большой любовью относится к творчеству писателя и старается предложить Вам лучшие его творения.

Среди житейской суеты как-то совсем незамеченным прошел юбилей - 140 лет со дня рождения замечательного русского писателя Ивана Шмелёва...

"Шмелёв теперь — последний и единственный из русских писателей, у которого ещё можно учиться богатству, мощи и свободе русского языка. Шмелёв изо всех русских самый распрерусский, да ещё и коренной, прирождённый москвич, с московским говором, с московской независимостью и свободой духа"

(А. И. Куприн )

"Более всего я люблю Ивана Сергеевича Шмелева. Это — пламенное сердце и тончайший знаток русского языка. Утробного, земного, земельного и надземного языка, также и все разнообразия русской речи ему ведомы как волшебнику. Он истинно русский человек, и каждый раз, как с ним поговоришь, расстаешься с ним обогащенный — и вновь найдя самого себя, лучшее, что есть в душе.
Шмелев, на мой взгляд, самый ценный писатель из всех нынешних, живущих за границей или там, в этом Чертовом болоте. Там, впрочем, почти никого и нет. А из зарубежных он один воистину горит неугасимым огнем жертвенности и воссоздания, в образах, истинной Руси."

(Константин Бальмонт )

Иван Сергеевич Шмелёв родился 3 октября (21 сентября по ст. ст.) 1873 года в Донской слободе Москвы, в доме по адресу: Б.Калужская, 13, в известной московской купеческой семье Шмелёвых. Семья Шмелёвых была благополучная, православная с патриархальным ладом. Детство Шмелева прошло в тесном общении с мастеровыми, что позволило ему хорошо узнать и полюбить народную, трудовую Россию.
Изначально Шмелёв получал образование на дому, где в роли учителя выступала его мать, которая постепенно вводила юного писателя в мир литературы (изучение Пушкина, Гоголя, Толстого и др.) Далее учится в шестой Московской гимназии. После её окончания, поступает в 1894 году на юридический факультет Московского университета. А затем, спустя 4 года, окончив его, проходит военную службу в течение 1 года и далее служит чиновником в глухих местах Московской и Владимирской губерниях.

Стремление к литературному творчеству пробудилось у Шмелева еще во время обучения в московской гимназии. В 1895 в журнале «Русское обозрение» был напечатан первый рассказ «У мельницы». В том же году, совершая свадебное путешествие на Валаам, Шмелев заехал в Троице-Сергиеву лавру, чтобы получить благословение почитаемого подвижника, иеромонаха Варнавы Гефсиманского. Старец предрек Шмелеву предстоящий ему «крест» страданий, прозрел и укрепил в нем писательский дар, сказав: «Превознесешься своим талантом».
Книга очерков «На скалах Валаама» (1897), описывающая Валаамский монастырь с точки зрения светского туриста, была, по словам Шмелева, наивной, незрелой и не имела успеха у читателя. На 10 лет Шмелев отходит от писательского труда. Окончив в 1898 юридический факультет Московского университета, он служит чиновником в центральных губерниях России. «Я знал столицу, мелкий ремесленный люд, уклад купеческой жизни. Теперь я узнал деревню, провинциальное чиновничество, мелкопоместное дворянство», — скажет позднее Шмелёв.

Дореволюционные произведения Шмелева вдохновлены верой в земное счастье людей в радостном будущем, упованиями на социальный прогресс и просвещение народа, ожиданиями перемен в общественном строе России. Вопросы веры, религиозного сознания в это время мало занимают писателя: увлекшись в юности идеями дарвинизма, толстовства, социализма, Шмелев на долгие годы отходит от Церкви и становится, по собственному признанию, «никаким по вере». Однако уже в этот период явственно звучат в его произведениях очень важные для Шмелева темы страдания и сострадания человеку, которые станут определяющими во всем последующем творчестве.

И.С. Шмелев с женой Ольгой Александровной и сыном Сергеем

Февральскую революцию изначально Шмелёв принимает восторженно и с энтузиазмом, как и многие его современники. Он едет в Сибирь, чтобы встретить политкаторжан, выступает на собраниях и митингах, рассуждает о «чудесной идее социализма». Но в скором времени Шмелёву приходится разочароваться в революции, он открывает для себя её чёрную сторону, видит во всем этом насилие над судьбой России. Октябрьский переворот он сразу не принимает и последующие её события повлекли за собой мировоззренческий перелом в душе писателя.

Во время революции Шмелёв уезжает с семьёй в Алушту, где покупает дом с участком земли. Осенью 1920 года Крым был занят красными частями. Трагичной оказалась судьба Сергея — единственного сына Шмелёва. Двадцатипятилетний офицер Русской армии, находясь в госпитале, был арестован. Несмотря на все усилия отца освободить Сергея, он был приговорён к смерти.

Сергей Шмелёв

Это событие, а также пережитый его семьёй страшный голод в оккупированном городе, ужасы массовой резни, устроенной большевиками в Крыму в 1920—1921, привели Шмелёва к тяжёлой душевной депрессии.

Шмелёв не мог принять, когда гибнет всё живое вокруг, происходит повсеместный красный террор, зло, голод, озверение людей. В связи с этими переживаниями, писатель пишет эпопею «Солнце мёртвых» (1924), где раскрывает свои личные впечатления о революции и Гражданской войне. Шмелев рисует торжество зла, голод, бандитизм, постепенную утрату людьми человеческого облика. Стиль повествования отражает запредельное отчаяние, смятенное сознание рассказчика, который не в силах понять, как мог осуществиться такой разгул безнаказанного зла, почему вновь настал «каменный век» с его звериными законами. Рефреном проходит через книгу образ пустых небес и мертвого солнца: «Бога у меня нет. Синее небо пусто…». Эпопея Шмелева, с огромной художественной силой запечатлевшая трагедию русского народа, была переведена на многие языки и принесла автору европейскую известность.

Эмиграция

Писатель тяжело переживал трагические события, связанные с революцией и военными событиями, и по приезде в Москву, он всерьёз задумывается над эмиграцией. В принятии этого решения активно участвовал И.А. Бунин, который звал Шмелёва за границу, обещая всячески помочь его семье. В январе 1923 года Шмелёв окончательно уехал из России в Париж, где прожил 27 лет.

Годы, проведённые в эмиграции, отличаются активной плодотворной творческой деятельностью. Шмелёв публикуется во многих эмигрантских изданиях: «Последние новости», «Возрождение», «Иллюстрированная Россия», «Сегодня», «Современные записки», «Русская мысль» и др.
И все эти годы Иван Сергеевич пертеживал разлуку с родиной. К России он возвращался в своем творчестве.

Самая известная книга Шмелева — «Лето Господне». Обращаясь к годам детства, Шмелев запечатлел мировосприятие верующего ребенка, доверчиво принявшего в свое сердце Бога. Крестьянская и купеческая среда предстает в книге не диким «темным царством», но целостным и органичным миром, полным нравственного здоровья, внутренней культуры, любви и человечности. Шмелев далек от романтической стилизации или сентиментальности. Он рисует подлинный уклад русской жизни не столь давних лет, не затушевывая грубых и жестоких сторон этой жизни, ее «скорбей». Однако для чистой детской души бытие открывается прежде всего своей светлой, радостной стороной. Существование героев неразрывно связано с жизнью церковной и богослужением. Впервые в русской художественной литературе столь глубоко и полно воссоздан церковно-религиозный пласт народной жизни. В психологических переживаниях, молитвенных состояниях персонажей, среди которых и грешники, и святые, открывается духовная жизнь православного христианина.
Смысл и красота православных праздников, обычаев, остающихся неизменными из века в век, раскрыты настолько ярко и талантливо, что книга стала подлинной энциклопедией русского Православия. Удивительный язык Шмелева органически связан со всем богатством и разнообразием живой народной речи, в нем отразилась сама душа России. И. А. Ильин отмечал, что изображенное в книге Шмелева — не то, что «было и прошло», а то, что «есть и пребудет… Это сама духовная ткань верующей России. Это — дух нашего народа». Шмелев создал «художественное произведение национального и метафизического значения», запечатлевшее источники нашей национальной духовной силы».

Живое соприкосновение с миром святости происходит и в примыкающей к «Лету Господню» книге «Богомолье» (1931), где в картинах паломничества в Троице-Сергиеву лавру предстают все сословия верующей России. Подвижническое служение «старца-утешителя» Варнавы Гефсиманского воссоздано Шмелевым с признательной любовью.

Роман «Няня из Москвы» (1934), написанный в излюбленной Шмелевым форме сказа (в которой писатель достиг непревзойденного мастерства), — это повествование бесхитростной русской женщины, попавшей в бурный водоворот событий истории ХХ в. и оказавшейся на чужбине. Глубокая вера, внутреннее спокойствие, безграничная доброта и духовное здоровье позволяют Дарье Степановне трезво оценивать все происходящее с людьми и страной. В простых словах няни о грехе и воздаянии открывается смысл страданий России как необходимой и спасительной кары для ее очищения.

Поэтический очерк «Старый Валаам» (1936) вводит читателя в мир православного русского монастыря, рисует жизнь, погруженную в атмосферу святости. Со светлой грустью вспоминая свою юношескую поездку на остров, Шмелев показывает, как монашеское бытие озаряет человеческую жизнь светом вечности, претворяет скорбь в высокую радость. Образы Святой Руси наполняют также очерк «Милость прп. Серафима» (1935) — о том, как Шмелев был спасен от смертельной болезни после горячей молитвы к батюшке Серафиму Саровскому, и повесть «Куликово поле» (1939) — о чудесном явлении в Советской России прп. Сергия Радонежского, ободряющего и укрепляющего оставшихся там христиан.

В Париже Шмелёв начинает тесно общаться с русским философом И.А. Ильиным. На протяжении долгого времени между ними велась переписка (233 письма Ильина и 385 писем Шмелёва). Она является важным свидетельством политического и литературного процесса времён русской эмиграции первой волны.
На чужбине, сошлись три русских Ивана - Иван Шмелёв, Иван Ильин и Иван Бунин - в чьих сердцах навсегда осталась любовь к России.

Но критиков раздражал патриотизм и национальная устремленность творчества писателя. «Черносотенной полицейщиной» окрестила эмигрантская пресса роман «Солдаты», где достойно показаны царские офицеры. Видный критик русского зарубежья Г. Адамович преследовал Шмелева оскорбительными, игриво-глумливыми рецензиями. Шмелеву не могли простить «православные русские традиции… то, что он осмелился встать на защиту исторической России против революции».

Среди друзей и единомышленников Шмелева можно назвать И. Ильина, семью генерала А. Деникина, Н. Кульмана, В. Ладыженского, К. Бальмонта, А. Куприна.

Как на родине, так и в эмиграции на Шмелева одно за др. обрушивались «предельные испытания». В 1936 умерла жена Шмелева Ольга Александровна, его верная спутница, и с этого момента он несет крест одиночества. Это был непоправимый и непереносимый удар для Ивана Сергеевича. Нельзя было даже себе представить, как он будет жить без нее... Тихая, спокойная, вечно работающая, беззаветно любящая, она была другом его жизни, его помощницей, нянькой, сестрой милосердия. Он не умел дня прожить без нее.
И вот... Пришлось жить, болеть, работать годы в полном, горчайшем одиночестве... Только глубокая вера спасала писателя.

Шмелев страдал тяжелой болезнью, обострения которой не раз ставили его на грань смерти. Материальное положение Шмелева порой доходило до нищенства. Война 1939—45, пережитая им в оккупированном Париже, клевета в печати, которой недруги пытались очернить имя писателя, усугубляли его душевные и физические страдания.

Престарелого писателя обвиняли чуть ли не в сотрудничестве с нацистами (он публиковался в изданиях, которые потом стали считаться коллаборционистскими, однако вряд ли пожилой писатель мог разбираться в таких вещах). Но ведь Шмелёв всегда был добрым, сострадательным человеком. По воспоминаниям современников, Шмелев был человеком исключительной душевной чистоты, не способным ни на какой дурной поступок. Ему были присущи глубокое благородство натуры, доброта и сердечность. О пережитых страданиях говорил облик Шмелева — худого человека с лицом аскета, изборожденным глубокими морщинами, с большими серыми глазами, полными ласки и грусти.

Ксения Деникина, жена генерала Деникина вспоминала:
...Когда началась последняя война, И.С. очень тяжело это переживал. Я приведу несколько слов из его писем от 1939 года, которые звучат, как будто они написаны сейчас: "Я знаю: чистая наша Россия будет. Увенчанная страдалица... Теперь уже открылись глаза мира и все понятно. Будем же верить, что отыщется затерянный путь к правде, что истинная Россия себя найдет... Идет новое поколение, молодое, хватившее всего и дерзкое. Да будет приход его под знаком Господним!"

Неважно, что не одобряют Шмелева многие суровые критики, что находят в нем недостатки, что доказывают, будто он не на высоте классических образцов.

Он - Богоищущая душа, последний писатель той исконной русской жизни, в которой, невзирая на прогресс, большие города и всякую современную технику и комфорты, жила еще российская кондовая душа со своим стремлением к праведному. Он - нам понятный и наш родной писатель.

Иван Сергеевич Шмелёв умер в 1950 году в результате сердечного приступа. Смерть писателя, так любившего монастырскую жизнь, стала глубоко символичной: 24 июня 1950 года, в день именин старца Варнавы, который ранее благословлял его «на путь», Шмелёв приезжает в русский монастырь Покрова Божией Матери в Бюсси-ан-От и в тот же день умирает.
Рассказывают, что писатель тихо сидел в трапезной монастыря, тихо заснул... и больше не проснулся. Говорят, такую смерть Господь посылает праведникам, много страдавшим при жизни...

Иван Сергеевич Шмелёв был похоронен на парижском кладбище Сент-Женевьев-де-Буа. В 2000 году было выполнено заветное желание Шмелёва: прах его и его жены перевезён на родину и погребён рядом с могилами родных в московском Донском монастыре.

Упокой, Господи, душу раба Твоего Иоанна.

Книги на столе: «Лето Господне» (о ней русский философ Иван Ильин написал: «Это сама духовная ткань верующей России») - такая светло-радостная, что дух захватывает; а рядом - «Солнце мертвых», от которой судорогами сжимается горло («Читал ее… задыхаясь», - отзовется один из современников). Такие разные книги вышли из-под пера одного автора - Ивана Шмелева (1873-1950). В день его рождения - 4 октября (21 сентября по ст.ст.) - и в год 65-летия смерти вспомним о нелегкой судьбе писателя.

Среднего роста, тонкий, худощавый, большие серые глаза… Эти глаза владеют всем лицом… склонны к ласковой усмешке, но чаще глубоко серьезные и грустные. Его лицо изборождено глубокими складками-впадинами от созерцания и сострадания… лицо русское - лицо прошлых веков, пожалуй, - лицо старовера, страдальца…

Ю.А. Кутырина. Иван Шмелев (Париж, 1960)

Неразвеянный экстракт русскости

Когда рождается ребенок, мир словно распахивает ему свои объятия. У малыша еще всё впереди. Родители, близкие полны радости и надежд. Рождение ребенка - это всегда чудо, которое наполняет счастьем всё вокруг.

А между тем есть культуры, в которых всё наоборот: люди радуются смерти как переходу в лучшее состояние и оплакивают рождение. Ведь что ждет только что появившегося на свет человека - никто не ведает.

«В мире будете иметь скорбь, но мужайтесь: Я победил мир» (Ин. 16: 33).

Знай бы родители маленького Ивана, появившегося на свет далеким 1873 годом, 21 сентября, как сложится его жизнь, они бы, наверно, горько плакали. Ему предстояла долгая и тяжелая жизнь. Судьба, так похожая на судьбу Родины.

Но, по милости Божией, провидеть будущее нам не дано.

Иван Сергеевич родился в Москве, в Замоскворечье. Мир белокаменной древней столицы в сорок сороков до конца жизни подпитывал писателя силами и вдохновением.

«Что во мне бьется так, наплывает в глазах туманом? Это - мое, я знаю. И стены, и башни, и соборы… и дымные облачка за ними, и эта моя река, и черные полыньи, в воронах, и лошадки, и заречная даль посадов… - были во мне всегда. И всё я знаю. Там, за стенами, церковка под бугром - я знаю. И щели в стенах - знаю. Я глядел из-за стен… когда?.. И дым пожаров, и крики, и набат… всё помню! Бунты, и топоры, и плахи, и молебны… - все мнится былью… - будто во сне забытом».

(Иван Шмелев. Лето Господне)

“Это не случайно, что Шмелев родился и вырос в Москве… Вот откуда у него эта национальная почвенность”

В своем труде «О тьме и просветлении» великий русский философ Иван Ильин, рассуждая о творчестве Ивана Шмелева, отмечал: «Это не случайно, что Шмелев родился и вырос в Москве, проникаясь от юности всеми природными, историческими и религиозными ароматами этого дивного города… Вот откуда у Шмелева эта национальная почвенность, этот неразвеянный, нерастраченный, первоначально-крепкий экстракт русскости. Он пишет как бы из подземных пластов Москвы, как бы из ее вековых подвалов, где откапываются старинные бердыши и первобытные монеты. Он знает, как жил и строился первобытный русский человек. И, читая его, чувствуешь подчас, будто время вернулось вспять, будто живет и дышит перед очами исконная Русь, ее израненная историей и многострадальная, но истовая и верная себе, певучая и талантом неистощимая душа».

Мама писателя, Евлампия Гавриловна Савинова, происходила из купеческого рода. Она окончила один из московских институтов благородных девиц и была образованнее своего мужа. В воспитании детей была строга. Близости с матерью Иван не чувствовал. Шмелев вспоминал: когда его пороли, веник превращался в мелкие кусочки. О матери Иван Сергеевич практически не пишет, зато об отце - Сергее Ивановиче Шмелеве - бесконечно. С восхищением, любовью и нежностью. Сергей Иванович вообще умел расположить к себе людей: он был открытым и радушным и обладал неиссякаемей энергией. Набожность была неразрывно связана с бытом и делом. Благодаря этим качествам, получив от своего отца (который умер, когда Сергею Ивановичу было 16 лет) 3 тысячи рублей наличными, дом на Калужской улице в Замоскворечье (купеческая сторона Москвы) и долг на 100 тысяч рублей, он сумел наладить дела и спасти семью от нищенства и разорения.

Сергей Иванович владел большой плотничьей артелью, в которой трудилось более 300 работников, и банными заведениями, а также брал подряды. Рабочие Шмелевых были даже представлены царю Александру II за прекрасно выполненную работу - помосты и леса храма Христа Спасителя. Последним делом С.И. Шмелева стала работа по изготовлению мест для публики на открытии памятника А.С. Пушкину. За несколько дней до открытия памятника Сергея Ивановича трагически не стало: он разбился на лошади и так и не сумел выздороветь. Ивану тогда было 7 лет.

Несомненно, смерть отца стала тяжелым ударом для мальчика. Много лет спустя он опишет эти события в мельчайших подробностях в романе «Лето Господне». И сколько ни перечитывай эти страницы, сердце вновь и вновь сжимается от сострадания к мальчику, впервые столкнувшемуся со смертью.

«Мы сидим в темноте, прижимаясь друг к дружке, и плачем молча, придавленно, в мохнатую обивку. Я стараюсь думать, что папашенька не совсем умрет, до какого-то срока только… будет там, где-то, поджидать нас… И теперь папашеньку провожают в дальнюю дорогу, будут читать отходную. И все мы уйдем туда, когда придет срок…»

(Иван Шмелев. Лето Господне)

Собственно, похоронами отца Шмелев и закончит свое самое известное произведение - «Лето Господне». С уходом отца детство закончилось. Началась уже совсем другая жизнь - взрослая.

«Превознесешься своим талантом»

После окончания 6-й московской гимназии Иван Сергеевич поступил на юридический факультет Московского университета.

Весной 1891 года Шмелев познакомился с Ольгой Александровной Охтерлони; тогда ему было 18, а ей 16 лет. Женитьба состоялась 14 июля 1894 года. Вместе они проживут 41 год. 6 января 1896 года у них родится единственный сын Сергей. По просьбе молодой жены они едут в несколько необычное свадебное путешествие - на остров Валаам. Перед отъездом отправляются в любимую Шмелевым с детства Троице-Сергиеву Лавру. Еще мальчиком он ходил туда пешком на богомолье и получил благословение от отца Варнавы.

«И кажется мне, что из глаз его светит свет. Вижу его серенькую бородку, острую шапочку - скуфейку, светлое, доброе лицо, подрясник, закапанный густо воском. Мне хорошо от ласки, глаза мои наливаются слезами, и я, не помня себя, трогаю пальцем воск, царапаю ноготком подрясник».

(Иван Шмелев. Лето Господне)

И вот, спустя столько лет, он снова приехал за благословением, хотя, как сам признавался, делал это скорее по инерции, чем по велению сердца. Но встреча со старцем снова пробудила душу писателя.

В смотревшись в юношу, старец положил руку ему на голову и раздумчиво произнес: “Превознесешься своим талантом”

Еще при жизни старца «современники находили духовное родство между иеромонахом Варнавой и преподобным ». У Шмелева богомольцы видят старца в сиянии света, его слова и улыбка озаряют, освещают душу, «как солнышко Господне».

Всмотревшись в юношу, старец положил руку ему на голову и раздумчиво произнес: «Превознесешься своим талантом». Предсказание сбылось.

«И написалась книга, путь открылся. Батюшка Варнава благословил “на путь”. Дал крестик и благословил. Крестик - и страдания, и радость. Так и верю», - завершает свой очерк об отце Варнаве Шмелев. Так начался крестный путь Ивана Сергеевича.

Шмелев, видя множество несправедливости и неправды в окружающей действительности, надеялся на очищающую силу Февральской революции. Он был воодушевлен «идеей чудесного социализма» и даже отправился в Сибирь для встречи политкаторжан. Однако «красного октября» Шмелев не принял - последовало разочарование, так знакомое многим его современникам. Большевистский переворот привел к значительным переменам в мировоззрении писателя.

Одна роковая буква

В июне 1918 года он вместе с женой и сыном, отравленным газами на фронтах Первой мировой войны, уехал в Алушту. Уже оттуда горячо любимый сын Сережа был мобилизован в армию . Во время отступления Белой армии Шмелевы вынуждены были остаться: у Сергея открылся туберкулез.

Сергей, как и многие его сослуживцы, поверил в объявленную большевиками амнистию. Но оказался жестоко обманутым.

Он был расстрелян без суда и следствия в январе 1921 года, после трехмесячного пребывания в арестантских подвалах.

В служебной записке от 25 мая 1921 года председатель ВЦИК М.И. Калинин писал наркому просвещения А.В. Луначарскому: «Расстрелян, потому что в острые моменты революции под нож революции попадают часто в числе контрреволюционеров и сочувствующие ей. То, что кажется так просто и ясно для нас, никогда не понять Шмелеву».

Иван Сергеевич долго не знал о судьбе сына.

«Без сына, единственного, я погибну. Я не могу, не хочу жить… У меня взяли сердце. Я могу только плакать бессильно. Помогите, или я погибну. Прошу Вас, криком своим кричу - помогите вернуть сына. Он чистый, прямой, он мой единственный, не повинен ни в чем».

(Из писем А.В. Луначарскому)

Стоит ли говорить о величине горя отца, узнавшего о гибели единственного сына…

“Ни Родины, ни России не знали те, что убивать ходят”

Эти события в истории получили название «красного террора в Крыму» и стали самыми массовыми убийствами за всё время гражданской войны. По сей день общее число жертв неизвестно. Современники событий были под таким впечатлением от размаха террора, что говорили о совершенно невероятном количестве жертв - до 120 тысяч. Позднее исследователи называли разные данные - от 20 до 56 тысяч жертв. Но несомненно одно: ужас от произвола и осознание собственной беспомощности проникли в сердце каждого, кто находился в то время на полуострове.

«Не знаю, сколько убивают на чикагских бойнях. Тут дело было проще: убивали и зарывали. А то и совсем просто: заваливали овраги. А то и совсем просто-просто: выкидывали в море. По воле людей, которые открыли тайну: сделать человечество счастливым. Для этого надо начинать - с человечьих боен.

…в подвалы Крыма свалены были десятки тысяч человеческих жизней и дожидались своего убийства. А над ними пили и спали те, что убивать ходят. А на столах пачки листков лежали, на которых к ночи ставили красную букву… одну роковую букву. С этой буквы пишутся два дорогих слова: Родина и Россия. “Расход” и “Расстрел” - тоже начинаются с этой буквы. Ни Родины, ни России не знали те, что убивать ходят ».

(Иван Шмелев. Солнце мертвых)

На семи ветрах

В 1922 году Иван Сергеевич и его жена Ольга Александровна покинули Советскую Россию и отправились сначала в Берлин, а затем в Париж, где и прожили до конца жизни.

Началась жизнь «на семи ветрах, у семидесяти семи дорог». Так называется одна из статей Шмелева.

В марте-сентябре 1923 года в Париже и в Грассе, в гостях у , Иван Сергеевич пишет «Солнце мертвых». Эпопею об ужасах большевистского террора. Хронику распада мира и человека. «Читайте, если у вас хватит смелости», - писал Нобелевский лауреат по литературе Томас Манн.

С библейской простотой книга рассказывает об апокалиптических событиях не только - а может, и не столько - российской истории, сколько истории мировой, общечеловеческой. Ритмику почти документальной эпопеи исследователи сравнивают с ритмикой и напевностью псалмов царя Давида.

«О чем книга И.С. Шмелева?
О смерти русского человека и русской земли.
О смерти русских трав и зверей, русских садов и русского неба.

О смерти русского солнца.
О смерти всей вселенной - когда умерла Россия, - о мертвом солнце мертвых…» (Иван Лукаш).

Весь прежний миропорядок, складывавшийся веками, рушится.

Новых хозяев мира - «тех, что убивать ходят», - Шмелев изображает больше похожими на животных, чем на людей:

«Спины у них - широкие, как плита, шеи - бычачьей толщи; глаза тяжелые, как свинец, в кровяно-масляной пленке, сытые; руки-ласты могут плашмя убить. Но бывают и другой стати: спины у них - узкие, рыбьи спины, шеи - хрящевый жгут, глазки востренькие, с буравчиком, руки - цапкие, хлесткой жилки, клещами давят…

Теперь люди говорят срыву, нетвердо глядят в глаза. Начинают рычать иные…

…здесь отнимают соль, повертывают к стенкам, ловят кошек на западни, гноят и расстреливают в подвалах, колючей проволокой окружили дома и создали “человечьи бойни”! На каком это свете деется? …звери в железе ходят, здесь люди пожирают детей своих, и животные постигают ужас!..»

(Иван Шмелев. Солнце мертвых )

“Солнце мертвых” - это предостережение: не заигрывайтесь лозунгами! не становитесь частью толпы!

Настоящая литература - это всегда не только и не столько о прошлом, сколько о будущем. Пророчество или предостережение. «Солнце мертвых» - это предостережение сытому и успокоившемуся человечеству. Не заигрывайтесь лозунгами! Не становитесь частью толпы! Даже если она упорно твердит о грядущем счастье миллионов. Потому что жизнь одного ничуть не менее ценна, чем жизнь десятков и сотен людей. Потому что Господь пострадал за каждого…

В книге очень много солнца. Оно присутствует почти на каждой странице! Для любителей статистики отметим: солнце упоминается в произведении более 100 раз. Это очень много для такой небольшой по объему книги. Но это солнце не дает жизни. Принося новый день, оно несет только муку и смерть.

Позже в творчестве Ивана Сергеевича снова засветит солнце жизни, солнце памяти - «солнце живых». Будут написаны «Богомолье» и «Лето Господне», так полюбившиеся в среде русских эмигрантов и любимые нынешней Россией. Эти произведения полны солнечного света, радости и любви. Любви к Родине и к людям, которые ее населяли.

«Зажмуришься и вдыхаешь - такая радость! Такая свежесть, вливающаяся тонко-тонко, такая душистая сладость-крепость - со всеми запахами согревшегося сада, замятой травы, растревоженных теплых кустов черной смородины. Нежаркое уже солнце и нежное голубое небо, сияющее в ветвях, на яблочках…

И теперь еще, не в родной стране, когда встретишь невидное яблочко, похожее на грушовку запахом, зажмешь в ладони, зажмуришься - и в сладковатом и сочном духе вспомнится, как живое, - маленький сад, когда-то казавшийся огромным, лучший из всех садов, какие ни есть на свете, теперь без следа пропавший… с березками и рябиной, с яблоньками, с кустиками малины, черной, белой и красной смородины, крыжовника виноградного, с пышными лопухами и крапивой, далекий сад… - до погнутых гвоздей забора, до трещинки на вишне с затеками слюдяного блеска, с капельками янтарно-малинового клея, - все, до последнего яблочка верхушки за золотым листочком, горящим, как золотое стеклышко!.. И двор увидишь, с великой лужей, уже повысохшей, с сухими колеями, с угрязшими кирпичами, с досками, влипшими до дождей, с увязнувшей навсегда опоркой… и серые сараи, с шелковым лоском времени, с запахами смолы и дегтя, и вознесенную до амбарной крыши гору кулей пузатых, с овсом и солью, слежавшеюся в камень, с прильнувшими цепко голябями, со струйками золотого овсеца… и высокие штабеля досок, плачущие смолой на солнце, и трескучие пачки драни, и чурбачки, и стружки…»

(Иван Шмелев. Лето Господне )

Будут и «Пути небесные», и очерки, романы, статьи… Но всё же «Солнце мертвых» стои т особняком среди всего творческого наследия Ивана Сергеевича. Это произведение сегодня незаслуженно забыто. А ведь поколению, выросшему в относительном комфорте и покое, так важно знать о тех событиях вековой давности. Знать, чтобы суметь распознать «Бабу-Ягу с железной метлой» еще на дальних подступах. Помнить, чтобы не повторить.

Завещание исполнилось

“Я хочу умереть в Москве и быть похороненным на Донском кладбище, имейте в виду. На Донском!”

24 июня 1950 года Иван Сергеевич Шмелев переехал в обитель Покрова Пресвятой Богородицы в Бюси-ан-От в 140 километрах от Парижа. В тот же день сердечный приступ оборвал его жизнь.

Иван Сергеевич писал:

«Да, я сам хочу умереть в Москве и быть похороненным на Донском кладбище, имейте в виду. На Донском! В моей округе. То есть если я умру, а Вы будете живы, и моих никого не будет в живых, продайте мои штаны, мои книжки, а вывезите меня в Москву».

Похоронен он был на парижском кладбище Сент-Женевьев-де-Буа.

Памятник-бюст писателю торжественно был открыт 29 мая 2000 года в старом столичном районе Замоскворечья, где прошло его детство.

А на следующий день, 30 мая 2000 года, в родной Москве на кладбище Донского монастыря прах Ивана Сергеевича был захоронен рядом с могилой отца. Перед погребением останков Ивана Шмелева и его жены Ольги Александровны Патриарх Московский и всея Руси Алексий II отслужил панихиду.

Завещание исполнилось: прах обрел покой под солнцем Родины.