Conditions inside the Bomb Shelter

Exhibition pieces

Items from the work of M.N. Mokh

At the Small Entrance
Drawing by
A. Nikolsky

The Schools Office
Drawing by
A. Nikolsky

The Hermitage Bomb Shelter
Drawing by
A. Nikolsky

A memorial exhibition has opened in former bomb shelter number 3, one of the 12 shelters that were set up in the cellars of museum buildings. In his introductory address at the opening, Hermitage Director Mikhail B. Piotrovsky said: "I would like to believe that after all the troubles and adversities, it is not hate or anger that people harbor the longest, but the feeling of gratitude and admiration for those who have preserved and salvaged the pride and cultural continuity of the nation amidst the horrors of death and destruction.

"The wartime history of the Hermitage symbolizes the invincible might of our culture. The Hermitage fought for its survival both in Leningrad under siege and in the remote city of Sverdlovsk: both in the city built by the first Russian emperor, and in the city where the last emperor met his death. The entire glorious history of Russian culture, the pride and traditions of its former imperial capital, behooved the Hermitage to survive.

"The museum not only withstood the bombings, but continued its routine work, safeguarding its exhibits and buildings, hosting surrealistic tours of its vacant halls and no less surrealistic anniversary research conferences dedicated to the memory of oriental poets, whom there was never time enough to honor in the world at large outside the Siege.

"The starving defenders of the Hermitage found solace in the thought that core collections would survive though they themselves might die."

The exhibition recreates a typical Hermitage bomb shelter from the Siege era. Next to a simple iron bed stands a museum armchair; on an ordinary wooden table rest an abacus, some old books, oil lamps, and wedding candles, which Hermitage staff started using when electricity went off. Scanned reproductions of drawings by A.S. Nikolsky, an architect who lived in a museum shelter, show what Leningrad and the Hermitage looked like in the days of the Siege, both from the outside and inside the halls of the museum. These drawings are extremely valuable as few documentary photographs have survived. Only press photographers were allowed to take photographs during wartime, but few of them visited the museum. Of particular interest are a lacquer box with cover and a goblet painted with motifs from the poems of the great Uzbek poet Alisher Navoi by the artist M.N. Mokh for the 500th anniversary of the poet"s birth, which was marked by the Hermitage. The exhibition also displays a small vodka tumbler Mokh gave to B.B. Piotrovsky for his birthday on 14 February 1942, painted with the artist"s initials and an oriental motif with a grapevine and a bird.

The Hermitage School Center has developed a multimedia software program called The Hermitage During the Siege dedicated to those who preserved the art treasures of the museum during the war. The program, which runs on a large screen in the Fieldmarshal"s Hall of the Winter Palace, consists of documentary material: wartime photographs and drawings as well as eyewitness accounts. There are statements by O.A. Orbeli, B.B. Piotrovsky, M.E. Matie, A.V. Bank, V.F. Levinson-Lessing, P.F. Gubchevsky, and many other heroes who saved the Hermitage in besieged Leningrad, and also by those who looked after those parts of the collection which were moved to the evacuation center of Sverdlovsk. The Research Library of the State Hermitage has contributed a book exhibition dedicated to the feats of the Hermitage during the Siege. The exhibition includes original Siege-era film footage.

The exhibition was prepared by the State Hermitage in collaboration with the Hermitage Bridge Studio and with contributions from the National Academic Mariinsky Theater, the Hermitage Music Academy and the publishing house Slavia. The general sponsor is Gazprombank, the bank of the gas industry.

The exhibition is open to the general public from 27 January through 7 February daily except Mondays. Documentary viewings are held at 12.00, 14.00, and 16.00. For invitations, please contact the administrator in the Main Lobby. Entrance to the exhibition is from the Small Entrance.

О блокаде рассказывают те, кто вынес на своих плечах тяготы военного времени. Те, кто спасал музей, оставаясь в Ленинграде. Те, кто хранил сокровища из коллекций Государственного Эрмитажа в Свердловске, куда уже в июле двумя эшелонами было эвакуировано 1 миллион 118 тысяч экспонатов.

«22 июня 1941 года все работники Эрмитажа были вызваны в музей. Научные сотрудники Эрмитажа, работники его охраны, технические служащие — все принимали участие в упаковке, затрачивая на еду и отдых не более часа в сутки. А со второго дня к нам пришли на помощь сотни людей, которые любили Эрмитаж… К еде и отдыху этих людей приходилось принуждать приказом. Им Эрмитаж был дороже своих сил и здоровья»

Директор Эрмитажа академик И. А. Орбели

«Все советские граждане вступили в 1941 год с тревогой. В Эрмитаже, в крепких подвалах строились надежные бомбоубежища; для эвакуации ценностей музея были подготовлены ящики, каждый из них имел свой номер, список предметов, которые должны быть в нем помещены, упаковочный материал, а в ящиках, предназначенных для картин, были подготовлены гнезда по размеру подрамников, что значительно облегчало упаковку».

Б. Б. Пиотровский

«Все, что могло понадобиться для эвакуации, было заготовлено задолго до войны. Помню, у меня в кабинете чуть ли не два года стояли в углу несколько длинных струганных палок. Я сама не верила, что придет время, когда мы накатаем на эти палки ткани коптского Египта, отправляя их на Урал».

М. Э. Матье

«Все мы находились на казарменном положении. Работы велись круглосуточно… Ящики, в которые укладывались вещи, стояли на полу, и все время приходилось работать внаклонку. Вскоре у многих из нас появилось носовое кровотечение. Выбившись из сил, прикорнешь под утро на полчаса… Сознание мгновенно выключится, а полчаса или час спустя какой-то внутренний толчок снова включит сознание, отряхнешься — и опять за дело».

А. В. Банк

«Орбели кликнул клич. Это была самомобилизация всей ленинградской интеллигенции: профессора Академии, искусствоведы, старые и молодые художники пришли сюда в первые же часы войны, пришли по зову сердца. Надо было торопиться. Враг подходил к городу. Реставраторы дали согласие срезать картины с подрамников. Так было быстрее. Но что значит срезать картины?! Художники на это не пошли. Сократили время отдыха, сна».

Художница
Л. А. Рончевская

«Работаем с утра до позднего вечера. Ноги гудят. Снимаем картины со стен… Обычного чувства трепета перед шедеврами нет, хотя «Данаю» заворачиваем нарочито медленно. Скорее, скорее все это убрать! Внизу скульпторы что-то упаковывают в ящики. По залам всюду Орбели. С каждым днем бригада художников редеет. Пустой Эрмитаж похож на дом, из которого вынесли покойника».

Художница
Е. В. Байкова

«Дорогие товарищи!
146 ребят живы и здоровы и шлют привет своим родителям. Наша дорога была очень трудна. Мы не только не могли всех ребят положить на ночь, но даже посадить. Я не говорю о персонале, который стоял или, если сидел, то на подножке вагона, на ступеньках. Ехали трое суток. Несмотря на большой запас воды, на вторые сутки вода стала иссякать. Кипятка на станциях почти не было, а если и был, то на 2500 ребят эшелона — 80 литров. Каждая кружка воды бралась с боя. Нам пришлось ввести норму».

Письмо Л. В. Антоновой

Приказ по Государственному Эрмитажу:

«Полагать в длительной командировке с 4 июля с.г. для сопровождения эвакуируемых детей… зав. Школьным лекторием Антонову Л.В.»

«В перспективе событий, в центре которых находитесь Вы и оставшиеся на месте наши товарищи, все наши заботы представляются мелкими… Но от этих мелочей во многом зависит судьба доверенного нам имущества и самый смысл нашей командировки».

Из письма В. Ф. Левинсона-Лессинга

«После ухода второго эшелона в Эрмитаже дел оставалось еще очень много. Следовало снять со стен и накатать на валы большие полотна, спустить с пьедесталов и перенести вниз мраморные и бронзовые статуи, убрать из залов люстры, мебель, бронзу. Все эти предметы были спущены по деревянному настилу в залы первого этажа и расположены под монументальными сводами здания в строго определенном, продуманном порядке».

М. И. Щербачева

«Эвакуация отшумела, началась наша жизнь на крышах. Воздушные тревоги становились все более длительными, и в первый период блокады мы буквально не слезали с крыш. Во время воздушных бомбардировок и артиллерийских обстрелов от чердаков во многом зависела судьба эрмитажных залов. На крышах дежурили кладовщица и экскурсовод, археолог и кровельщик».

П. Ф. Губчевский

«Вечером дежурил в будке на дворцовой крыше с реставратором древней русской живописи Федором Антоновичем Каликиным. У него самого какой-то иконописный вид — длинная окладистая борода, высокий открытый лоб и ясные голубые глаза. При известии о нашем отходе на фронтах он при мне на дежурстве вдруг разрыдался, а ведь обычно Федор Антонович спокоен и сдержан. Какая огромная сила любви к Родине у этого человека! 27 октября 1941 г.»

Из дневника В. В. Калинина

«Начались будни пожарной команды.

В Эрмитаже было очень много работы. Надо было укрыть оставшиеся музейные ценности в надежные места, приспособить все залы и помещения к военной обстановке. На стекла многочисленных окон наклеивали полоски бумаги крест-накрест, для того чтобы при ударе взрывной волны стекла не рассыпались мелкими осколками. Надо было для противопожарной обороны в залы нанести горы песка и поставить ванны с водой для тушения зажигательных бомб».

Б. Б. Пиотровский

«Самой объемной работой была подготовка бомбоубежищ в подвалах, которые надо было приспособить для жилья, изготовить и расставить койки, заложить кирпичом окна, подготовить канализацию.

Когда в сентябре начались систематические налеты немецкой авиации, то в бомбоубежищах Эрмитажа и Зимнего дворца жило две тысячи человек: оставшиеся сотрудники музея с семьями, ученые, музейные работники, деятели культуры и другие, также с семьями…»

Б. Б. Пиотровский

«Вход в бомбоубежища 2-е и 3-е — через Двадцатиколонный зал. Ночью этот путь был поистине фантастичным до жуткости. Светомаскировки на больших музейных окнах не было, и, следовательно, света зажигать было нельзя. Поэтому в Двадцатиколонном зале — в торцах его — стояли на полу аккумуляторы с маленькими электрическими лампочками. Все остальное было черно как сажа. Впереди в кромешной тьме мерцал маленький путеводный огонек. Собьешься с пути — наткнешься на колонну, витрину или косяк двери».

Архитектор А. С. Никольский
(1884 — 1953)

«10 декабря 1941 года в окруженном, скованном полной блокадой Ленинграде, в одном из залов Эрмитажа, где температура дошла уже до минус 12 градусов, проходило торжественное заседание, посвященное 500-летию великого узбекского поэта Навои. Когда звучали стихи Навои, воздух содрогался от разрывов немецких снарядов, но никто из зала, где шло заседание, не вышел».

Директор Эрмитажа академик И.А. Орбели

«В ноябре продовольственное положение резко ухудшилось. Гражданское население стало получать на день 125 грамм хлеба, бойцы местной обороны 200 грамм и изредка суп… Иногда в качестве десерта выдавалась половина таблички столярного клея, а кусочек осетрового клея из реставрационных запасов казался верхом роскоши».

Б. Б. Пиотровский

«Невыносимо хотелось есть зимой 1941 -1942 года… Как-то раз особенно щедрыми оказались матросы на Дворцовой набережной. Они кинули мне целую охапку душистых веток сосны. Весь путь домой я их грызла, дотла уничтожила и нежную кору и иглы… Весной же 1942 года трава была таким же спасением, как столярный клей, как сыромятные ремни».

Художница
В. В. Милютина
(1903-1987)

«Долгие часы дежурства на постах научные сотрудники даром не теряли, они занимали время разговорами на научные темы. Одно время в ротонде Зимнего дворца я стоял на посту вместе с великолепным ученым, безвременно погибшим, А.Я.Борисовым; я его образовывал в области археологии, а он меня в области семитологии. Научная работа облегчала нам тяжелую жизнь. Те, кто был занят работой, легче переносили голод».

Б. Б. Пиотровский

«Полностью использована вся площадь в Висячем саду и почти вся полезная площадь на Большом дворе. Окучка картофеля и прополка гряд произведены своевременно».

Из отчёта за июль 1942 г.

«Когда установились сухие солнечные дни, мы вытащили всю мягкую мебель во двор. Обивка на диванах, креслах, стульях не была видна под толстым пушистым слоем плесени, будто не бархатом и атласом были они обиты, а отвратительной зелено-желтой цигейкой. Солнце высушивало плесень, и тогда мы пускали в ход щетки и метелки. Весь день — пыль столбом и резкий, едкий запах сернистого газа…»

А. М. Аносова

В подвале под залом Афины нужно было укрыть тысячи предметов. Каждую вещь мы до половины закапывали в песок. Фарфоровые статуэтки, вазы, сервизы мы старались расставлять не только по размерам, но и по стилям — давала себя знать профессиональная привычка музейщика. Работали недели две. Огляделись перед уходом, сами поразились: экспозиция! Закончили мы работу утром 18 сентября».

Т. М. Соколова

«Вспоминается один из дней 1942 года, когда Петр Петрович Фирсов, главный инженер Эрмитажа, в нашем присутствии стал выламывать замок ржавой железной двери, ведущей в подвал. Открыв дверь, мы увидели море воды с плавающим в нем фарфором и люстры, сорвавшиеся в воду с прогнивших канатов. Многие были из Павильонного зала. В абсолютной темноте мы на ощупь доставали со дна этого моря затопленные вещи, наполненные грязью и песком».

Из воспоминаний
О.Э. Михайловой

«Сегодня в полковом клубе был выпускной вечер младших командиров, только что закончивших курс боевой подготовки. Тотчас же после вечера все отправляются на фронт. Приехали шефы — научные сотрудники Эрмитажа во главе с Иосифом Абгаровичем Орбели. После отъезда шефов военком сказал: «Я немного боялся. Думаю, приедет, разведет здесь научную теорию часа на два — прерывать неудобно, а людям в бой идти. А получилось неплохо. Хоть и академик, а как просто говорить умеет».

Текст из дневника
В.В. Калинина

«Доктор исторических наук профессор Наталья Давыдовна Флиттнер была всем известна как крупный исследователь культуры Древнего Востока. В годы блокады эта маленькая и сухонькая старушка читала лекции в военных госпиталях. Один из ее слушателей говорил: «Придет, бывало, к нам ваш профессор, сядет на стул или даже на стол и начнет рассказывать про гробницы древних фараонов, да так увлекательно, что мы и о ранах своих забывали».

О. Э. Михайлова

«В феврале 1942 г. я была включена в число пяти художников, которым поручено зафиксировать «ранения Эрмитажа».
В группу были зачислены: живописцы В.В. Кучумов и В.В. Пачулин, график А.В. Каплун и я — театральный художник, а кто был пятым, к сожалению, забыла…»

«…Нам предлагалось немедленно, завтра же приступить к изображению:

1/ разрушений зданий, причиненных бомбежками и артиллерийскими обстрелами,

2/ уборки помещений силами оставшихся в Ленинграде сотрудников музея

3/ вида залов, уже приведенных в порядок после эвакуации экспонатов и ликвидации разрушений».

«Опустевшие залы величественны и огромны, их стены в кристаллах измороси. Никогда они еще не казались мне такими великолепными. Прежде внимание обычно приковывали к себе живопись, скульптура или прикладное искусство, и малозаметным оставалось искусство создавших дворцы замечательных архитекторов и декораторов. Сейчас же здесь осталось только их изумительное искусство (да повсюду следы жестокого, безмозглого фашистского варварства)».

«Великолепие пустого, местами разрушенного Эрмитажа казалось нереальным. Мрамор и позолота под слоем инея. Иорданская лестница… страшно ступать на ступени, сплошь устланные кусочками какой-то пленки — это отслаивается и осыпается живопись плафона».

В. Милютина

«Месяц и один день идет бомбежка города. Месяц и один день слушаем мы с женой в темени чердака тянущее за душу пение немецких моторов, свист бомб и мягко качаемся вместе с домом от взрыва на этот раз не в нас попавшей бомбы. Вот тут-то и возник перед нами наш замечательный Эрмитаж с его замечательным директором и замечательными работниками. Мы перебрались в третье бомбоубежище и как камни заснули под несокрушимыми сводами».

«3-е бомбоубежище, предназначенное для сотрудников Эрмитажа, — это подвал под итальянскими залами с «просветами». Вдали налево в углу стоят наши постели.
В левом ближнем углу живут Верейские…»

«31 декабря 1941 года. В убежище нет света около полутора недель. Нет отопления. Сидим в темноте при коптилках. Но чувствуем себя неплохо и предполагаем встретить новый 1942 год. Я склеил из полуватмана небольшую елку. Делаю на нее украшения из золотой бумаги. Лучше ее подвесить к потолку…»

Из дневника
А.С. Никольского

Бомбоубежище № 5 — под египетскими залами. Рисунок А.С.Никольского.

Бомбоубежище № 7 — под итальянскими залами. Рисунок А.С.Никольского.

«Тридцать снарядов, выпущенных из дальнобойных орудий, и две авиабомбы попали в здания Музея, нанеся им значительные повреждения, десятки снарядов и бомб разорвались в непосредственной близости от зданий, осыпая осколками фасады и кровлю, а через оконные проемы также облицовки стен и потолки выставочных зал. Более
20 тысяч квадратных метров стекла было выбито из окон и световых фонарей; полностью оказались разрушены отопительная и водопроводная сети».

А. В. Сивков
(1890-1968),
с 1925 г. главный архитектор Эрмитажа

Снаряд попал в портик Нового Эрмитажа.

«18 марта с.г. во время артиллерийского обстрела в здания Эрмитажа попало шесть снарядов и четыре снаряда в непосредственной близости. Пять снарядов попало в крыши, пробило их и разорвалось на чердаке, причем пострадало 400 кв. м кровли, повреждены стропила и чердачные перекрытия…

От попавших в здание Зимнего дворца и упавших рядом с ним снарядов разбито до 3000 стекол и нанесено большое количество повреждений кладке и штукатурке фасадов и внутренних помещений Зимнего дворца».

«У всех карет и других предметов, находящихся в хранилище, выбиты стекла, частично испорчена резьба, повреждена лаковая роспись, испорчена обивка и отделка. Полностью разрушено 7 карет».

«После каждой бомбежки, каждого артобстрела надлежало произвести обход зданий — когда все гремит и грохочет, легко недоглядеть на нашей огромной территории даже серьезное происшествие. Однажды, обходя здание Нового Эрмитажа, я вошел в Двенадцатиколонный зал, где до войны помещался Отдел нумизматики. Поглядел вокруг — над галереей, где мы упаковывали монеты и медали, зияет дыра от прямого попадания снаряда!»

июль 1942 г.
П.Ф. Губчевский

«Случилось это через неделю после прорыва блокады. 25 января фугасная бомба весом в тонну разорвалась на Дворцовой площади. Зимний дворец …колоссальное здание колыхнулось, как утлый челн в бурном море. Взрывная волна, пройдя через Висячий сад, ворвалась в Павильонный зал и вышибла здесь уцелевшие стекла даже в окнах, обращенных на Неву…»

«…Ночью разыгралась пурга. Утром стало таять, а к вечеру ударил мороз. Мокрый снег смерзся с битым стеклом, образовав на полу сплошную ледяную кору. В моих руках был железный ломик. Сантиметр за сантиметром я осторожно скалывал лед и стекло».

«Почти все стекла в окнах Зимнего дворца на фасадах, обращенных в сторону Дворцовой площади и Адмиралтейства, выбиты; сделанная в летний сезон зашивка сорвана. Окна фасадов, обращенных внутрь Большого двора, имеют тот же характер повреждений… По другим зданиям Эрмитажа выбиты стекла и сорвана фанерная зашивка в 97 местах».

Из докладной записки о повреждениях,
причиненных зданиям музея

Снаряд попал в Большой двор Зимнего дворца.

«Выбито до 750 кв. метров стекла — в том числе в Гербовом зале, Фельдмаршальском зале, Петровском зале и в эрмитажных помещениях, имеющих богатую внутреннюю художественно-историческую отделку. Государственный Эрмитаж просит оказать содействие в получении 5,5 куб. метров фанеры».

Последний, тридцатый снаряд разорвался в Гербовом зале.

Из докладной записки о повреждениях, причиненных зданиям музея

В Растреллиевской галерее, находящейся ниже, образовалась большая пробоина. В соседнем Петровском зале взрывная волна от этого снаряда сорвала бронзовую люстру.

«Летом 1944 г., когда основные коллекции Эрмитажа находились еще в тылу, было решено устроить в Эрмитаже выставку тех экспонатов, которые не были эвакуированы. Выставка была размещена в двух галереях у висячего сада и в Павильонном зале. Эти помещения меньше пострадали от обстрелов и могли быть отремонтированы в сравнительно короткий срок. Несмотря на отсутствие самых ценных частей коллекции, выставка давала представление о характере основных разделов Эрмитажа».

А. Н. Изергина
(1906 — 1969),
специалист в области западноевропейского искусства

«Предстояло провести значительные работы в назначенных к открытию залах: восстановить отопительную сеть; вставить большое количество стекол в окна; привести в порядок полы и 24 сильно разрушенных люстры из Павильонного зала; повесить их на место и, наконец, натереть полы. Все это должен был сделать коллектив Эрмитажа, к моменту выставки насчитывающий лишь 130 человек».

А.В. Сивков

«Значение выставки было очень велико: это был первый этап восстановления нормальной жизни Музея, переход на работу мирного времени, ответ на никогда не угасавшие культурные запросы населения.

Жители Ленинграда воспринимали возможность вновь ходить по чистым и теплым залам Эрмитажа как заслуженную награду после перенесенных испытаний, как реальное доказательство блестящих побед над врагом».

А.Н. Изергина

11 октября 1945 г. началась разгрузка двух эшелонов, прибывших из Свердловска. «Проверка наличия ящиков установила полное совпадение их количества, шифров и номеров со списками ящиков, вывезенных из Эрмитажа в 1941 году в составе первого и второго эшелонов. 14 октября началась развеска картин Рембрандта».

«К 4 ноября 1945 года было открыто 69 залов общей площадью 10 083 квадратных метра. Вход в Музей был временно допущен с Халтуринского подъезда.

Программу "Путешествие в Эрмитаж" ведет из петербургской студии "Радио России" Анна Всемирнова .

28 января в фойе Эрмитажного театра открылась выставка. Она называется "Эрмитаж в годы блокады" . Среди событий нынешней памятной ленинградской недели января это экспозиция занимает негромкое, но особое место. Выставка продлится месяц, и за это время сюда не раз придут и все эрмитажники, поскольку для них это домашняя, семейная история, ведь в Эрмитаже работают династии, и непременно все посетители Эрмитажа, путешествующие по залам музея.

Здесь они увидят, как выглядели в годы войны залы живописи с пустыми рамами. Полотна были отправлены в тыл страны, в эвакуацию, а рамы оставались на своих местах. Увидят и особый план зданий Эрмитажа. Сегодня ведь все умеют читать планы залов Зимнего дворца (Эрмитажа), чтобы найти нужный. Но вот на том, что представлен на выставке, отмечены места попадания снарядов и авиабомб. 30 снарядов попали в Эрмитаж. Первый разорвался вечером 18 сентября 1941 года. Взрывная волна вышибла зеркальные окна зала Афины. Последний разорвался в Гербовом зале Зимнего дворца 2 января 1944 года, за 25 дней до того, как Ленинград был освобождён от вражеской блокады.

На выставке повседневная жизнь Эрмитажа предстаёт по рисункам художников, которые жили в бомбоубежищах, устроенных в подвалах Зимнего дворца. Напомню, фотографии в окружённом вражескими войсками Ленинграде могли делать только военные корреспонденты. Ещё и поэтому так высока ценность этих рисунков, отметил на открытии выставки директор Эрмитажа Михаил Пиотровский .

М. Пиотровский: Знаменитые рисунки лишний раз показывают, что рисованное рукой лучше, чем фотография, как бы хороша фотография ни была. Как вы знаете, рисунки заменяют фотографию там, где фотография запрещена, например, в судах. Вот этот суд по поводу блокады и продолжается. События жизни Эрмитажа во время блокады стали предметом многих книг и исследований и превратились в символ противостояния злу, превратились в символ того, как культура должна осваивать то, что происходит в истории. Несколько лет тому назад Эрмитаж в наших знаменитых бомбоубежищах создал инсталляцию, воспроизводящую то бомбоубежище, которое там тогда было. Всё это брало за душу. Тогда же именно Эрмитаж вместе с Александром Сокуровым, и это не превзойдено, дали образец того, что нас ждёт на Дворцовой площади, когда благодаря свету прожекторов Александровская колонна превращалась в свечу. Вокруг неё лежал венок памяти со свечами, и прошёл маленький военный парад.

О блокаде не только надо помнить, надо эту память всё время вбивать в головы людям, всему миру. Так вот, что касается возрождения Музея обороны Ленинграда . В какой форме он теперь будет существовать, это тоже очень важная вещь для Эрмитажа ещё и потому, что учёный секретарь Эрмитажа Лев Львович Раков был создателем этого музея и был одним из тех, кто пострадал невинно за этот музей, был репрессирован. И это тот музей, который действительно был репрессирован.

Поэтому мы должны приложить все усилия, духовные, не только физические, чтобы он возродился таким, каким он должен быть, и отвечал на многие вопросов, на которые надо отвечать сегодня, когда мы говорим о блокаде, не просто вспоминая, как было страшно или как всё-таки мы победили. Есть два подхода к рассказу о блокаде. Рассказывать о ней, как о варианте Холокоста или как о неком варианте Сталинграда. И то и другое присутствует. Но есть очень важная вещь, которая прозвучала многажды в эти дни, что новая формулировка событий, которым 70 лет, не просто безграмотная, она предполагает исключение не просто гражданского населения из тех, кто помог снять блокаду, а просто исключение Ленинграда из чего-то особенного, а включение его просто в обычный ряд. Да, было много сражений, много побед, среди них - победа под Ленинградом. Это не совсем так. Потому что никакой победы под Ленинградом не состоялось бы, если бы люди, которые жили в Ленинграде, душой своей (это мистика) не защитили бы город. Ленинград - особая вещь. Собственно, за эту особость и было "ленинградское дело", за эту особость и был ликвидирован Музей обороны Ленинграда. Поэтому его возрождение - это очень важный исторический жест, а не только отдача долга памяти. Хиросима , Дрезден и Ленинград - вот лицо второй мировой войны. И об этом в первую очередь надо помнить и рассказывать.

Архивные документы, фотографии, приказ о назначении дежурных дневной и ночной смен на крышах музея. Во время воздушных бомбардировок и обстрелов в их задачу входило тушить зажигательные бомбы. На выставке представлена медаль "За оборону Ленинграда" директора Эрмитажа в годы блокады Иосифа Абгаровича Орбели . Отчёт о состоянии пациентов стационара Эрмитажа… Вот, например, листок за 22 февраля 1942 года: "На довольствии состояли: лежачих - 67, ходячих - 33 человека. Итого: 100 человек" . Удостоверение научного сотрудника . Он был начальником охраны Эрмитажа в 1942 году. И в его обязанность входили ежедневные обходы зданий.

Рассказывает одна из сегодняшних ветеранов Эрмитажа, ведущий методист научно-просветительского отдела Людмила Николаевна Воронихина , супруга Павла Филипповича Губчевского .

Л. Воронихина: В Двадцатиколонном зале, через который мы проходили, колонны массивные, и вот представьте себе его абсолютно чёрной ночью, и ты идёшь с маленьким фитильком, когда уже не было света. Бывало идёшь и смотришь, потому что упадёшь, а все голодными были, еле держались на ногах, и никто тебя не найдёт.

После войны было подсчитано, что общая протяжённость маршрута по всем залам Эрмитажа составляла 22 километра, а до линии фронта от Дворцовой площади было меньше - всего 14 километров. Вместе с Людмилой Николаевной Воронихиной группа журналистов идёт сегодня тоже особым маршрутом в подвалы Зимнего дворца.

Л. Воронихина: Мы в третьем бомбоубежище, самом, пожалуй, знаменитом. И вот в том коридоре, в котором вы ожидали общей встречи, всё это пространство было сердцем блокадного Эрмитажа: штаб Эрмитажа, телефоны для связи с городом. Всего было 12 бомбоубежищ. Начали их делать своими собственными руками, и они есть в рисунках на выставке. Что надо было сделать? Надо было заложить полуподвальные окна, надо было найти мебель, но ни в коем случае не музейную. Музейная мебель хранилась отдельно, а что надо, уже уехало в далёкий тыл. Надо было что-то сделать с полами. Было холодно. И застланы они были здесь местами фанерой, а сверху были положены старые дорожки. Кроме того, здесь был, как можно увидеть на рисунках, стол, и обычная простыня висела между группами людей, которые здесь размещались. Сюда попадали, помимо эрмитажных сотрудников, сотрудники Русского музея, Музея революции, Академии художеств, художники, люди, прежде всего связанные с искусством.

Что делали эти люди? Если это была семья, то они могли с семьёй сюда прийти. Бабушка с детьми могли выйти и немножко воздухом подышать, а люди шли на работу. И для тех, кто оставался в музее, это была непрерывная работа. Тем самым люди себя держали.

Во время блокады были созданы или продолжены сотрудниками многие научные труды. В частности, Борис Борисович Пиотровский начал и почти закончил здесь свою книгу о Кармиер-Блуре, раскопках в Армении, в Ереване, которые проводились. И получил потом за эту книгу Государственную премию.

Здесь шли постоянные разговоры об искусстве, чтобы передать свои знания другому. Если убьют, чтобы другой рассказал. Тревоги иногда длились по семь часов подряд. Вот здесь в 3-м бомбоубежище слева в серединке есть дверь. Это была одна из комнат пожарной команды. И пожарная команда, там был и Б. Пиотровский, по тревоге должна была отсюда выбежать и быстро добежать до отдалённых залов. Но у неё была ещё другие помещения. Вон там есть маленькая лестница наверх, две комнаты - с одной стороны, своего канцелярия, и одна - с печкой. Вот там вечерами люди собирались и вели разговоры об искусстве, о том, что можно сделать в Эрмитаже, как что-то сохранять. Нужно было спасать вещи, которые оставались. И особенно нужно это было делать в 1942 году весной, когда была вода на полу, когда из Колыванской вазы вычерпнуто 500 вёдер воды, а из-под Висячего сада - тысяча вёдер. Всё надо было поднимать наверх. А в Эрмитаже остался преимущественно женский коллектив. В начале 1943 года было всего лишь 19 научных сотрудников. Среди них пожилые женщины, которые отказались эвакуироваться. Они сказали, что Ленинград не сдадут.

Весной 1942 года лопнули трубы в подвалах под залами античного искусства. Там хранилась часть коллекции фарфора, которую не успели эвакуировать из Ленинграда. Фарфор закопали в мягкий песок, но всё залила вода. В высоких резиновых сапогах в кромешной тьме научные сотрудницы Эрмитажа, двигаясь, чтобы не наступить на хрупкий фарфор, несколько часов на ощупь вынимали вещь за вещью. 16 тысяч предметов! А потом по тёмной крутой лестнице, нащупывая ступени ногами, выносили всё спасённое на свет, мыли от грязи, сушили. И все диву дались, так как ничего не было разбито. Это лишь один из примеров блокадной жизни музея и его хранителей.

Л. Воронихина: А стоим мы сейчас в той части, где размещался художник Александр Никольский , чьи работы в большом количестве представлены на выставке. Он под Новый год в 1941 году собрал и тех, кто здесь жил, и тех, кто был знаком ему из других бомбоубежищ, и показал свои большие рисунки. На них запечатлено, во что превратились прекрасные залы, по которым мы сейчас идём и в которых мы показываем замечательные достижения культуры, искусства, труды многих поколений, в те холодные, жёсткие дни блокады. И здесь вы видите на белой стене Noli. Это девиз, который он начертал. |Это слова Архимеда , который их произнёс, когда над ним занёс меч римлянин: "Не тронь мои чертежи" ("Noli turbare circulos meos") . Вот эти слова здесь как раз и начертаны.

На чердаке Зимнего дворца над Комендантским подъездом, а это сторона, которая при артобстреле была наиболее опасна, мы тоже увидели следы войны. Рассказывает Сергей Маценков , научный сотрудник отдела истории и реставрации памятников архитектуры Эрмитажа.

С. Маценков: В этой будке до революции находился пост пожарного часового. Она раньше стояла у флагштока на крыше, теперь она стоит здесь. Во время войны в ней несли дежурство бойцы команд самозащиты Эрмитажа. Они защищали Эрмитаж от зажигательных бомб. Ещё на крыше находились две будки вышковых наблюдателей - на Георгиевском зале и у стеклянных просветов Нового Эрмитажа. Там несли дежурство бойцы команды ПВО, которые докладывали о возгораниях, которые происходили в городе. На территорию Эрмитажа, вернее, в комплекс дворцовых зданий, попали две авиабомбы и три снаряда, в том числе снаряды рвались и здесь. И мы сейчас стоим около повреждений стропильной фермы. Снаряд разорвался вон там, досталось и этой ферме. Таких мест с повреждениями на чердаке мы нашли девять.

"Мёртвый, как гробница, Эрмитаж" , - так с болью и горечью написала об Эрмитаже в своей "Ленинградской поэме" Вера Инбер . Застывший от холода над Невой он таким казался, но таким не был. А о том, как он жил и боролся, рассказывает мемориальная доска с именами погибших сотрудников Эрмитажа и открывшаяся в эти дни экспозиция в фойе Эрмитажного театра.

27 января 1944 года была снята блокада Ленинграда. Мы решили напомнить читателям, как жители героического города боролись не только за жизни, но и за то, что отличает человека от животного — за свою культуру…

После освобождения города дворцы и музеи, Петергоф и Царское село — все превратилось в развалины. Картины, статуи, мебель были либо уничтожены, либо вывезены в Германию, как, например, знаменитая Янтарная комната. Было потеряно множество библиотек, находившихся в частном хранении. Погибая от холода и голода, ленинградцы боролись не только за свою жизнь, но и за сохранения великого культурного и исторического наследия своего города.

«Казалось, хлеб, прежде всего хлеб, ну еще вода и тепло! И все говорили и думали, что все желания сосредоточились только на этом, на самом насущном. Ничего другого. Так ведь нет. В иссушенном организме душа, страдающая и униженная голодом, тоже искала себе пищи. Жизнь духа продолжалась. Человек порой сам себе удивлялся, своей восприимчивости к слову, музыке, театру. Стихи стали нужны. Стихи, песни, которые помогали верить, что не бесполезны и не тщетны его муки беспредельные…»

Алесь Адамович, Даниил Гранин «Блокадная книга»

Эрмитаж

В первый день войны все работники Эрмитажа были вызваны в музей. Началась круглосуточная кропотливая работа — необходимо было упаковать экспонаты для транспортировки в Свердловск. Сотрудники Эрмитажа, технические служащие, охрана — все принимали участие в упаковке, но этого было не достаточно. Со второго дня на помощь пришли сотни ленинградцев, которые любили Эрмитаж… Благодаря им уже в июле двумя эшелонами было эвакуировано 1 миллион 118 тысяч экспонатов.

Во время эвакуации экспонатов было принято решение оставить рамы на своих местах. И по пустым залам музея, где еще недавно были великие картины, сотрудники Эрмитажа водили самые настоящие экскурсии.

«Это было весной, где-то в конце апреля сорок второго года. В данном случае это были курсы младших лейтенантов. Курсанты помогли нам вытащить великолепную ценную мебель, которая оказалась под водой… А потом я взял этих ребят из Сибири и повел по Эрмитажу, по пустым рамам. Это была самая удивительная экскурсия в моей жизни. И пустые рамы, оказывается, впечатляют».

Павел Филиппович Губчевский, научный сотрудник Эрмитажа

Это не единственная удивительная история, связанная с известным музеем. Научный сотрудник Эрмитажа Павел Губчевский вспоминал, как уже после прорыва блокады 25 января 43-го года на Дворцовой площади разорвалась фугасная бомба весом в тонну. Взрывная волна, пройдя через Висячий сад, ворвалась в Павильонный зал музея и вышибла уцелевшие стекла даже в окнах, обращенных на Неву. А ночью порывами ветра в залы задуло мокрый снег, который к утру подтаял. А к вечеру вновь ударил мороз.

«Мокрый снег смерзся с битым стеклом, образовав на полах сплошную ледяную кору, — вспоминал Павел Губчевский. — Все мы принялись спасать от этого губительного настила фигурные паркеты и мозаичные полы. Мне достался Павильонный зал. Толстый слой бугристого льда, смешанного с осколками стекла, покрывал здесь чудесную мозаику, вделанную в пол перед входом в Висячий сад. В моих руках был железный ломик, и я знал, что под моими ногами. Сантиметр за сантиметром я осторожно скалывал лед и стекло».

Город пережил блокаду и войну. Летом 1944 года, когда основные коллекции Эрмитажа находились еще в тылу, было решено устроить в музее выставку тех экспонатов, которые не были эвакуированы. Это был символ восстановления мирной жизни ленинградцев и Эрмитажа.

Книги

Война нанесла серьезный урон частным коллекциям и личным библиотекам ленинградцев. Чтобы согреться, людям приходилось топить печи мебелью и книгами. Понимая необходимость этого, жители блокадного Ленинграда оплакивали книги, как людей.

«Книжки я жег собственноручно, причем я их старался как-то отбирать, сначала что похуже. Сначала всякую ерунду — то, чего я даже до войны не видел. За стеллажом оказалось много всякой ерунды — какие-то брошюры, инструкции по техническим вопросам, случайно, видно, попавшие. Потом начал с наименее интересных для меня — журнал „Вестник Европы“, что-то еще было. Потом спалили сначала, по-моему, немецких классиков. Потом уже Шекспира я спалил. Пушкина я спалил. Вот и не помню чье издание. По-моему, марксовское, синее с золотом. Толстого — знаменитый многотомник, серо-зеленая такая обложка, и медальон в уголке вклеен металлический».

Владимир Рудольфович Ден, житель блокадного Ленинграда

Адмиралтейство

Архитектурные доминанты Ленинграда в блокадные годы служили главным ориентиром для вражеских бомбежек. Для дезориентации врага необходимо было замаскировать знаменитые шпили. Такая задача легла на плечи четырех молодых альпинистов. Шпиль Петропавловского собора и купол Исаакиевского вместе со звонницами было решено покрыть серо-голубой масляной краской. Она хорошо сливается с осенним мглистым ленинградским небом и надежно закрывает эти объекты.

Однако масляную краску можно было использовать не на всех доминантах, это уничтожило бы хрупкую позолоту. И для шпилей сшили специальные чехлы. Так, для того чтобы , потребовалась «юбка», которая весила полтонны. Ее пришлось надевать при помощи воздушного шара. Работая в сорокаградусные морозы, по ночам, обстреливаемые немцами, альпинисты сумели «спрятать» объекты от врага.

Исаакиевский собор

Существует легенда, объясняющая, как самый известный собор города остался целым и невредимым. В начале войны началась спешная эвакуация художественных ценностей из дворцов Павловска, Пушкина, Петергофа, Гатчины и Ломоносова в глубь страны. Однако все вывезти не успели. Необходимо было найти надежное хранилище для картин, скульптур, мебели, фарфора, книг и многочисленных музейных архивов. Но решить, куда можно надежно спрятать столь важные экспонаты, никак не могли.

Как повествует легенда, по предложению бывшего артиллерийского офицера было решено создать центральное хранилище в подвалах Исаакиевского собора — самого высокого здания в городе. Расчет офицера был такой: немцы, начав обстрел Ленинграда, воспользуются куполом собора как ориентиром и постараются сохранить эту наиболее высокую точку города для пристрелки. Так, все девятьсот дней блокады музейные сокровища пролежали в этом, как оказалось, надежном убежище и ни разу не подверглись прямому артобстрелу.

Огороды

Первый год блокады унес сотни тысяч жизней ленинградцев. Чтобы не умереть от голода, блокадники прямо на улицах осажденного города. Посевами покрылись пустыри, сады, стадионы, парки и скверы, откосы рек и каналов. Огород был разбит даже на Исаакиевской площади — там выращивали капусту, а на площади Декабристов — картошку. В Летнем саду на грядках росли белокочанная и цветная капуста, морковь, свекла, картофель и укроп.

Владельцам подсобных хозяйств власти города оказывали поддержку — раздавали рассаду и помогали рационально ее использовать, предоставляли инвентарь и удобрения.

Первый урожай помог тысячам блокадников пережить следующую зиму. А уже в 1943 году почти каждая семья в Ленинграде обрабатывала свой или коллективный огород.

«В 1942 и 1943 годах их засевали одним турнепсом. Весной 1944 года посадили куски картофельной кожуры с глазками. Хоть и небольшой, но получился урожай картофеля. Потом появилась картошка сорта „берлиха“, красная, с желтой мякотью, необыкновенно вкусная».

Вера Егорова

«Овощей хватало не только поесть в свежем виде, но и запасти на зиму. В ванной комнате появились десятилитровые бутыли с маринованной свеклой и морковью».

Эльвира Михайлова

Дорога Победы

После прорыва блокады Ленинграда 18 января 1943 года, появилась возможность построить железную дорогу, которая связала бы осажденный город с Большой землей. Трасса, вошедшая в историю как , была проложена всего за 17 дней.

Задача по ее возведению была архисложной. Во-первых, болотистая и пересеченная местность была очень неудобной для строительства стальной магистрали. Во-вторых, отсутствие дорог осложняло доставку необходимых материалов. В-третьих, торфяники находились в непосредственной близости с линией фронта — в 5-6, а местами в 3-4 километра. Работа велась под постоянными артиллерийскими и минометными обстрелами.

Ежедневно рабочие рисковали жизнью, вновь возводя то, что было разрушено неприятелем, и двигались вперед. В условиях суровой зимы строители таскали тяжелые мешки с грунтом, рубили деревья, изготавливали шпалы и рельсы.

К 5 февраля дорога была готова, и уже 7 февраля ленинградцы на Финляндском вокзале с ликованием встретили первый поезд с продовольствием.

По железной Дороге Победы в Ленинград доставлялись продукты, топливо, боеприпасы, а из него уходили грузы для фронта и эвакуировались люди.

За перевозки приходилось платить высокую цену. Немцы, засевшие на Синявинских высотах, постоянно обстреливали поезда из пушек и минометов. Гибель машинистов, уничтожение груза, разрушения железнодорожного полотна были обычным делом. Для конспирации составы двигались только ночью, а чтобы обеспечить город всем необходимым, следовали один за другим. Железнодорожники называли трассу «Дорогой смерти».

Дорога Победы сыграла важнейшую роль в снятии блокады Ленинграда через год.

Симфония Шостаковича

За год до этого, в сентябре 41-го, композитор выступил на ленинградском радио. Фашистские самолеты бомбили город, и Шостакович говорил под разрывы бомб и грохот зенитных орудий:

«Час тому назад я закончил партитуру двух частей большого симфонического сочинения. Если это сочинение мне удастся написать хорошо, удастся закончить третью и четвертую части, то тогда можно будет назвать это сочинение Седьмой симфонией. Для чего я сообщаю об этом? Для того, чтобы радиослушатели, которые слушают меня сейчас, знали, что жизнь нашего города идет нормально. Все мы несем сейчас свою боевую вахту…»

Работа над этой симфонией началась в самом начале войны. С первых ее дней Шостакович, как и многие его земляки, стал трудиться для фронта. Он рыл окопы, дежурил по ночам во время воздушных тревог. В октябре композитор вместе с семьей был эвакуирован в Куйбышев, где закончил свою симфонию 27 декабря 1941 года.

Исполненное в осажденном Ленинграде, новое произведение Шостаковича потрясло слушателей — многие из них плакали, не скрывая слез. Великая музыка сумела выразить то, что объединяло людей в то трудное время: веру в победу, жертвенность, безграничную любовь к своему городу и стране. Во время исполнения симфония транслировалась по радио, а также по громкоговорителям. Ее слышали не только жители города, но и осаждавшие его немецкие войска.

Седьмая симфония Дмитрия Шостаковича стала одним из ярких символов сопротивления ленинградцев фашистской агрессии.

Радио

Для оповещения ленинградцев о вражеских атаках на улицах города было установлено 1500 громкоговорителей. Кроме того, сообщения транслировались через городскую радиосеть. Сигналом тревоги стал звук метронома: его быстрый ритм означал начало воздушной атаки, медленный — отбой.

Радиовещание в блокадном Ленинграде было круглосуточным. В городе действовало распоряжение, запрещающее отключать радиоприемники в домах. По радио дикторы рассказывали о ситуации в городе. Когда прекращалось вещание радиопередач, стук метронома все равно продолжал транслироваться в эфире. Его называли живым биением сердца Ленинграда.

Зоопарк

До войны в Ленинградском зоопарке жило больше 160 зверей и птиц. К началу сентября 1941-го, когда город полностью окружили, из него успели эвакуировать в Казань около половины животных. Вывезли белых медведей, носорога, тигров, пантер и других.

В зоопарке остались бизоны, олени, слониха, бегемоты, медвежата, лисята, тигрята, тюлень, два ослика, обезьяны, страусы, черный гриф и множество мелких животных. Немало питомцев гибло от бомбежек, холода и голода. Например, жертвами авиаударов стали любимица ленинградцев — слониха Бетти, олени, медвежата, тигрята.

Но работники зоосада и жители осажденного города прикладывали все усилия, чтобы спасти зверушек, и чтобы зоопарк продолжал работать, показывая, что и сам Ленинград живет.

Кормили животных овощами с огорода, который разбили прямо на территории зоопарка. Там выращивали капусту, картофель, овес, брюкву. На городских газонах косили траву. Осенью собирали рябину и желуди.

Особенно повезло бегемотихе Красавице, которая выжила и умерла от старости только в 1951 году. Все благодаря тому, что в блокаду за животным ухаживала ленинградка Евдокия Дашина — она кормила, поливала бегемотиху, шкура которой без купания трескалась, и смазывала ее раны килограммами мази.

Также были сохранены медведь Гришка, антилопа-нильгау Маяк, черный гриф Верочка и многие другие блокадные животные и птицы.

Удивительный факт: за всю блокаду зоопарк закрылся лишь однажды — зимой 1941-42 годов. В остальное время он принимал жителей осажденного города. Также все блокадные годы в зоосаде работал театр зверей.

Майя Пешкова

М. ПЕШКОВА: 8 сентября, 71 год назад сомкнулось кольцо Ленинградской блокады. «Они не знают правды о нас, они говорят как о фильме « Светлый путь»,- так писала в дневнике Ольга Берггольц, когда по линии Союза писателей поехала в Москву рассказать о том, что было в Ленинграде в годы блокады. Именно о блокаде говорили с историком, ведущим научным сотрудником Эрмитажа, Юлией Кантор, во время недавней встречи в Эрмитаже, куда приходят множество писем, среди которых письмо из Болгарии от ленинградской девочки. В самую лютую зиму, вместе с мамой пережившую бомбоубежище Эрмитажа. Рассказывает Юлия Кантор,доктор исторических наук, профессор, ведущий научный сотрудник Государственного Эрмитажа . Как случилось так, что эти материалы оказались в Эрмитаже? Что это было? Материалы, которые интересовали ту девочку, жительницу, которая была ребенком в подвалах Эрмитажа.

Ю. КАНТОР: В вопросе есть ответ. В огромном архиве Эрмитажа, где хранятся самые разнообразные материалы с момента его основания, еще как Императорского музея, потом как Государственного Эрмитажа. Хранится все, что связано с деятельностью Эрмитажа в разные эпохи, конечно, и в связи с блокадой. У Эрмитажа есть документальные материалы, связанные с бытованием бомбоубежища, которое в Эрмитаже существовало в течение всей войны. Главным образом, в течение блокады, т.е. с 41 по 44 год. Поскольку Эрмитаж самое знаменитое в культурном и искусствоведческом плане здание, но и в политическом тоже. Здание, которое имеет огромные подвалы с толстенными стенами, с тяжелыми сводами, пуленепробиваемыми. Это огромная подземная территория, то было решено, совершенно справедливо, что спасаться от бомбежек нужно под сводами этих залов, над которыми Эрмитаж. В этом здании в течение всех блокадных зим и лет блокады обитало огромное количество людей, отнюдь не только сотрудников Эрмитажа. Документы о тех, кто был в этом бомбоубежище Эрмитажа, естественно, сохранились в нашем архиве. Естественно, потому что это пропуска, списки, все, что связано с функционированием такого сложного института, как бомбоубежище. Елена Михайловна Петрова, написавшая нам. К нам на сайт и обычной почтой часто приходят самые разные письма с самыми разными вопросами. Елена Михайловна написала письмо с просьбой посмотреть документы, подтверждающие то, что она была со своей мамой в блокадном бомбоубежище Эрмитажа, соответственно, она была эвакуирована. Эвакуирована она была позже, как мы уже выяснили. Естественно, такие материалы нашлись, даже пропуск, номера карточек, которыми пользовались на территории музея. Наши архивисты, сотрудники, найдя документы по ее девичьей фамилии: не Петрова, а Максимова, что нас сначала никак не насторожило. Мы эти документы отослали в Софию. Поскольку она писала, что много лет, выйдя замуж в студенческие годы за болгарина, живет в Софии. В прошлом году пришло еще одно письмо от Елены Михайловны, во-первых, о том, что благодаря найденным документам она смогла получить знак жителя блокадного Ленинграда. Это памятный знак, который каждому ленинградцу дорог. В посольстве России, в Софии, ей этот знак был вручен. Относительно недавно Елена Михайловна была в Петербурге с группой соотечественников, живущих в Софии в поездке по памятным местам. Это Пискаревское кладбище, Царское село с Янтарной комнатой, ну, и т.д. Она написала, что она хотела бы побывать в Эрмитаже, но не только в Эрмитаже, но и в подвалах Эрмитажа, чтобы вспомнить свое военное детство. Разумеется, в такой просьбе мы не могли ей отказать. Вот, мы с Еленой Михайловной ходили по этим же сводами, сейчас имеющими абсолютно другой вид. Они покрашены. Там аппаратура, связанная с климат контролем, вентиляция и т.д. и с прочими техническими структурами, обслуживающими наш музей. Время оживало по мере того, как мы ходили под этими сводами. Елена Михайловна с фотографической точностью говорила, что под этими сводами жила такая-то семья. «Нам с мамой не хватило место в нише, наш топчан стоял в проходе». Она вспоминала и об академике Орбели, который был с эрмитажниками. Вспоминала, как он вбежал в бомбоубежище со словами: « Попала бомба. Срочно выходите», зажигательная бомба. Детское воспоминание о том, когда она с мамой вышла на миллионную улицу, шипел снег. Шипел он, т.к. в нем остывали горячие осколки, упавшие от знаменитых эрмитажных атлантов, которые небо держат на каменных руках. Эти раны на атлантах оставлены, как память о войне, так же как раны на колонах Исаакиевского собора. Оставлены так, чтоб было видно, как это происходило. Вот так мы познакомились с Еленой Михайловной, с совершенно чудесной женщиной, с молодыми ярко-голубыми глазами. Сразу понятно, что это была живая и непосредственная девочка. Поэтому воспоминания очень живые, очень молодые. В воспоминаниях нет, что меня поразило за несколько часов общения, нет никакого пафоса. Нет, с другой стороны, гербария - воспоминания. Это все в ней очень живо. Даже мне запали в память очень спокойные реплики. Буржуйка, ленинградская зима и любимые книги, которые в ней горят. Это мини зарисовка этого быта. И про саночки, в которых везут воду, через паузу она сказала, еще саночки - везут покойника. Это ленинградская картина, которая в детской памяти осталась навсегда. Собственно, мы много часов провели в бомбоубежище Эрмитажа, вернувшись в то время. Она вернулась, а я слушала и вспоминала, что когда-то рассказывали старшие мои. Я из блокадной семьи. Дедушка и бабушка были на фронте, а трехлетняя мама, в 42 году моей маме было 3 года, они остались в блокадном Ленинграде. Дедушка, естественно, ушел на фронт. Эти воспоминания с детства, мною впитанные. Мама мало что помнила, а бабушка очень подробно, потому что она и на оборонных работах работала и ранена была в Ленинграде. Для каждого петербуржца это своя история. Елена Михайловна рассказывала о своих родителях. С мамой и бабушкой она была в Ленинграде, папа был на фронте, как у всех тех, кто пережил войну. Ее отец, Михаил Максимов, автор стихов «Синенького скромного платочка». Тот самый вариант, благодаря Клавдии Шульженко он стал песней номер один на всех фронтах. В послевоенное время ассоциируется с Великой Отечественной. Это тот вариант, стихи написал Михаил Максимов.

Михаил Максимов, весна 1945 г.

М. ПЕШКОВА: Где они встретили друг друга, Клавдия Ивановна и Максимов?

Ю. КАНТОР: Это такая военная, будничная история, потому что Максимов ушел на фронт добровольцем, хотя имел бронь в августе 41 года. Через некоторое время был прикомандирован к газете Волховского фронта. Он кроме репортажей из окопов имел задания и светского характера: репортажи с концертов, интервью и т.д. В связи с награждением одной из дивизии Волховского фронта, присвоением ей статуса гвардейской, Максимов был командирован на концерт, который в честь этого события давала Клавдия Ивановна Шульженко. Она исполняла « Синенький, скромный платочек», только в предыдущей редакции. Разговорившись с молодым военкором, узнав, что он играет на фортепьяно, Елена Михайловна рассказывала, что дома был такой аттракцион: отцу играли незнакомую мелодию, он садился к роялю и воспроизводил ее. Какая-то симпатия между ними пробежала. Шульженко сказала: « Не напишите ли вы, раз вы еще и стихи пишите, слова, которые были бы нужны и понятны всем». Максимов написал за ночь « Синенький, скромный платочек». Когда он отдал свои стихи, он предложил руководству своей газеты напечатать их в одном из ближайших номеров. Они сказали: « Бомбы, какие платочки?» Песня стала популярной мгновенно. Она была исполнена впервые70 лет назад, летом 42 года. Михаил Максимов писал жене, я просто просила Елену Михайловну привезти в Петербург фронтовую переписку. Он писал жене, что эту песню писал весь Сталинградский фронт, о чем ему сообщили друзья - коллеги, которые участвовали в Сталинградском сражении. Стихи публиковались на открытках. Он писал о том, что одну открытку с этими стихами ему подарили. Если он увидит где-то еще, он обязательно пришлет им в Ленинград или Череповец. Они были эвакуированы из Ленинграда в Череповец по дороге жизни. Елена Михайловна тоже об этом вспоминала, как известная Ленинградская полуторка шла по льду, и как градом обдавало брезент машины. Это осколки льда, взрываемые этими снарядами. Они эвакуировались еще по нормальному льду без этой каши, где машины тонули. Им относительно повезло, они добирались по крепкому льду. Максимов писал не только письма и репортажи в газету, но и стихи. Елена Михайловна, насколько я почувствовала, была папиной дочкой. Даже переписка в стихах шла и через газету. Одно из стихотворений, которое он написал дочке, той самой Лапуле, о которой он пишет своей жене в письме. Стихотворение называется « Дочке»

Получил сегодня папа по утру твое письмо,

И хоть дождик мелкий крапал, стало ясно и тепло

Много папам милых дочек пишут дети − цап царап,

Очень много славных дочек ждут своих хороших пап.

Папа твой к тебе вернется, расцелует, обоймет,

Помни, детка, тот дождется, кто как ты папулю ждет.

« Жди меня», только на детский лад. Кстати, в стихах Максимова есть ментальная перекличка с Симоновым. Например, есть одно стихотворение, которое перекликается. Это не творческий плагиат, но душевно очень перекликается со стихотворением Симонова, написанного в 41-м году. «И вот опять вокзал, перрон, где и обняться-то нет места, и летний клязьминский вагон, в котором ехать мне до Бреста», ну, и так далее. И абсолютно, мне кажется, с той же интонацией, может, чуть проще, но абсолютно та же интонация мужская звучит в стихотворении Максимова «Воспоминание». Стихотворение 1943 года:

Расставаясь, оба мы не знали: быть в разлуке месяц, иль года.

Одного лишь слова избегали, горестного слова − навсегда.

Мы с тобою в верности до гроба никогда друг другу не клялись,

Но без слов ей присягнули оба, в час, когда прощаясь, обнялись.

Помню все: и как стоял в вагоне паровоза тягостный гудок,

И твою фигурку на перроне, и слезами смоченный платок.

И тогда, на всех других похожий, я, себя вчерашнего кляня,

Понял ясно, что всего дороже, заново ты стала для меня.

Ю.КАНТОР: Ясно, что это была замечательная семья. Поэтому воспоминания у Елены Михайловны такие живые и об отце, и о матери, и вообще о том теплом Ленинградском детстве, несмотря на войну, воспоминания остались. Кстати, знаете, среди фотографий, которые Елена Михайловна мне привезла показать, есть такая замечательная, я бы сказала, почти постановочная фотография Михаила Максимова, сделанная весной 1945 года. Знаете, яблони в цвету и молодой элегантный военный в погонах, которые были введены в 1943 году. Все это смотрится, как адрес хорошего старого фильма. И сама она красавица, синеглазая брюнетка, очень похожая на отца и внешне тоже. И мамины фотографии. Но одно фото меня потрясло особенно, оно датировано 22 июня 1941 года. У Петербургского фонтана стоят две девочки, одна из которых Елена Михайловна, причем легко узнаваемая и по глазам, и по локонам. Только какие-то тревожные личики у них, хотя солнце сияет, фотография черно-белая, но видно, что солнечный яркий день, 22 июня было солнечным, прохладным, но солнечным. Елена Михайловна рассказала, что 22 июня, в воскресенье, как известно, семья поехала в Петергоф, куда ездят Ленинградцы, в Пушкино, Царское Село, Петергоф, на фонтаны. И вот, семья, и еще семья друзей, еще с подружкой Елены Михайловны, поехали погулять утром, и вдруг, через какое-то время, часов в 10 утра обнаружили, что люди стремительно направляются к выходам. Что, они не знали, потому что приехали достаточно рано, когда объявления по радио еще и не было. И как раз началась война. И Елена Михайловна вспоминает о том, что приехали домой, начали обсуждать, что, как. И она говорит: «Я повторила папину фразу, которую он сказал, когда начиналась финская война». Ведь ленинградцы еще живо помнили зимнюю войну, Советско-Финляндскую. Она повторила папину фразу: « Мы их шапками закидаем». А папа так серьезно посмотрел 22 июня и сказал, что война будет долгой. «Шапками мы никого не закидаем». «И мне стало страшно», - сказала Елена Михайловна. И когда они гуляли по Петергофу, как и сейчас это модно, фотографировались у Петергофских фотографов. И, естественно, в этой суматохе и забыли о том, что фотографию должны получать, что оставлен адрес, и так далее. Так эта фотография уже во время войны к ним все-таки пришла. И она сохранилась, и они увозили её с собой в эвакуацию, и вернулись обратно уже в конце войны, после снятия блокады, то есть, в 1944 году. Вот эта фотография жива до сих пор. Понимаете, фотография датирована 22 июня. Люди еще в мирной жизни фотографировались, то есть, последние секунды мирного времени.

М.ПЕШКОВА: Каков был быт до того, как попали в убежище и после убежища?

Ю.КАНТОР: Это такие три отдельные серии, я бы сказала. Когда Елена Михайловна с мамой и бабушкой, как раз после того, как бомба попала в бомбоубежище, вернулись на Никольскую улицу в свою квартиру, промороженную абсолютно, то надо было налаживать заново жизнь. Вот тогда стали гореть книги, потому что топить в Ленинграде было нечем. Если чудом удавалось найти какие-нибудь старые ящики, что хоть чуть-чуть хватило на растопку, то это считалось большим благом. А вообще, конечно, в топку шла и мебель, и книги, и все, что было, чтобы как-то обогреться. Для Ленинградцев это не новость, а ведь мало, кто сейчас помнит, что помимо 125 блокадных грамм «с огнем и кровью пополам», как писала Ольга Берггольц, кроме этого страшного голода и бомбежек, был еще и холод, и не работала канализация, ничего не было в Ленинграде. Никто ведь не делал запасов, война началась для людей внезапно абсолютно. И, вот, чудом найденные какие-то крошки или запасы, завалившиеся между шкафов, между полок, где хранилась крупа и прочее, вот такие подарки из мирной жизни, это было огромным счастьем. И, однажды, бабушка Елены Михайловны нашла две вещи, два предмета из мирной жизни. Во-первых, это флакончик с касторкой из домашней аптечки, а, значит, масло, значит, жиры. И маленький сверток с кофейной гущей, которую в начале июня 1941 года она приготовила в качестве естественного удобрения для дачного участка. Собирались выезжать на дачу. И, вот эту кофейную гущу, это было не настоящее, конечно, кофе, тогда в довоенном Ленинграде настоящего кофе не было. Вот эта обжаренная рожь или что-то, что имитировало кофе, оставалось, и эта гуща использовалась, как удобрение. И их этой самой кофейной ржаной гущи на касторовом масле были сделаны лепешки, и Елена Михайловна говорит, что до сих пор у неё ощущение, уже 70 лет прошло с тех пор, что ничего более вкусного, чем эти лепешки на касторке сделанные, она не ела в своей жизни. Вот, такое характерно блокадное воспоминание. А вообще, об этой семье говорит еще один эпизод, ситуация первых послевоенных месяцев. Ведь в Ленинграде с момента снятия Ленинграда с блокады, ну, и, соответственно в первые послевоенные годы, было очень много пленных немцев, которых, естественно, пригоняли на восстановительные работы. На строительство дорог, на восстановление домов, на разборку завалов. И Елена Михайловна вспоминает, что в её доме, работали немцы, и её учили музыке, как в нормальной Ленинградской семье, где ребенок должен окончить музыкальную школу, что и было. Кстати, у Елены Михайловны и дочка замечательная пианистка, то есть, и музыкальная жилка тоже передалась. Так вот, когда работали немцы в её дворе, в доме напротив, она старалась открыть окно летом, и играть именно Баха. Как она говорила, как бы назло, вот, вы хотели нас всех разбомбить, а я вам вашего Баха играть буду. Ну, и сама, улыбаясь, говорит, что зла надолго не хватало. «Я бежала в кухню, брала картошку». А всем ленинградцам после снятия блокады давали маленькие земельные участки, потому что говорили, что надо «отъедаться», в магазинах еще особо ничего и не было, но уже можно было выезжать в ближайшие пригороды, или на окраину города, имея огород, там что-то сажать. Картошку, морковку, и так далее. Елена Михайловна говорит, что она тайком, в карман фартучка или платья брала 1-2 картошины и давала этим оголодавшим немцам. Но тихонько, чтобы бабушка не заметила, ну, мама на работе, а бабушка дома. А потом она выяснила, что бабушка все прекрасно замечала, и просто не хотела спугнуть внучку с её этим состраданием. Люди, которые чудом выжили после такого страшного испытания, как блокада, тем не менее, сохранили в себе этот гуманизм.

М.ПЕШКОВА: И еще был случай, о котором вам рассказала Елена Михайловна, это в бомбоубежище. Что было за перегородкой, за простыней?

Ю.КАНТОР: Да, там не простыня, там была, видимо, какая-то занавеска. Но, опять же, стояли топчаны, как и в любом бомбоубежище, что-то в нишах, что-то, как раз, в проходах между этими нишами, ну, там анфиладная система этих подвалов. Конечно, тема голода, и тема еды для блокадника всегда доминирующая, естественно. Елена Михайловна вспоминала, что за занавеской, за которой находился другой топчан, где жила другая семья, девочка постоянно что-то жевала. То есть, ей что-то приносили, видимо, из спец. пойка или что-то такое. Раздавался какой-то хруст и жевание, что было очень тяжело для абсолютно голодного ребенка, находящегося рядом, но, по-своему понятная ситуация, никто не будет делиться, в буквальном смысле, последним куском, когда этот последний кусок принесен твоему ребенку. То есть, с чужим ребенком далеко не всегда будешь делиться, хотя, в Ленинграде такое тоже было. Когда кусок или довесок от этих 125 грамм, когда добавляли, там не хватало нескольких граммов, и тогда продавец булочной давала еще маленький кусочек, чтобы нарастить этот недостающий вес. И отдавали, отдавали чужим и умирающим. Это, кстати, описано и в дневниках ленинградцев, и документальных свидетельствах, и так далее. И такое тоже было.

М.ПЕШКОВА: Бабушка, видимо, была вообще фантастическим человеком, потому что истории, которые она рассказывала Елене Михайловне, одну вы воспроизводите. Вот эта та самая история, когда бабушка пошла отоваривать карточки, что это была за история?

Ю.КАНТОР: С карточками в Ленинграде − это отдельная история. Карточки − это жизнь в прямом смысле. Только по карточкам можно было получить те самые 125 грамм хлеба, которыми питались ленинградцы. Что это был за хлеб и из чего он состоял: из жмыха, целлюлозы. С него текла вода, потому что муки в городе не было, и доставлялась она с колоссальными трудностями, это совершенно вообще отдельная тема. Почему и как город остался в таком положении во время войны, после того, как началась блокада? Почему в городе вообще не было запасов? Елена Михайловна, как и любой блокадник, вспомнит, что огромные очереди за хлебом, многочасовые. С 4-5 утра в ожидании, пока подвезут хлеб то в одну булочную, то в другую. И в этих очередях умирали, а иногда этот хлеб не доносили до дома и до семьи, потому что люди, дошедшие до крайней стадии дистрофии, кто еще мог двигаться, получив хлеб на несколько человек, то есть, на семью, могли просто не совладать с собой и съесть это по пути. Тогда, семья оказывалась обреченной на голодную смерть. Самое страшное − это потерять карточки. Карточки и крали, чего греха таить, конечно, в городе было и воровство тоже. Так вот, Елена Михайловна вспоминает из ужасных случаев, к счастью, окончившихся счастливо. Бабушка ушла с карточками на всю семью отоваривать хлеб, и час, два, три - нету, четыре − нету. И, вдруг, приводят бабушку совершенно незнакомые люди под мышки, под руки. Она потеряла сознание на улице, а это случай распространенный, и дай Бог, если человек вообще приходил в себя после такого обморока на морозе, и выживал. При этом большая вероятность была, что у человека без сознания могли утащить карточки. Так вот, у неё не только не украли карточки, но и с этими карточками привели домой.

М.ПЕШКОВА: До января 27 числа 1944 года продолжалась блокада города на Неве. От голода, холода и бомбежек погибло от 700 до 800 тысяч человек. 2 миллиона воинов полегли, защищая город Петра.