Архитектонически устойчивое и динамически живое отношение автора к герою должно быть понято как в своей общей принципиальной основе, так и в тех разнообразных индивидуальных особенностях, которые оно принимает у того или другого автора в том или другом произведении. В нашу задачу входит лишь рассмотрение этой принципиальной основы, и затем мы лишь вкратце наметим пути и типы ее индивидуации и, наконец, проверим наши выводы на анализе отношения автора к герою в творчестве Достоевского, Пушкина и других.

Мы уже достаточно говорили о том, что каждый момент произведения дан нам в реакции автора на него, которая объемлет собою как предмет, так и реакцию героя на него (реакция на реакцию); в этом смысле автор интонирует каждую подробность своего героя, каждую черту его, каждое событие его жизни, каждый его поступок, его мысли, чувства, подобно тому как и в жизни мы ценностно реагируем на каждое проявление окружающих нас людей; но эти реакции в жизни носят разрозненный характер, суть именно реакции на отдельные проявления, а не на целое человека, всего его; даже там, где мы даем такое законченное определение всего человека, определяем его как доброго, злого, хорошего человека, эгоиста и проч., эти определения выражают ту жизненно-практическую позицию, которую мы занимаем по отношению к нему, не столько определяют его, сколько дают некоторый прогноз того,. что можно и чего нельзя от него ожидать, или, наконец, это просто случайные впечатления целого или дурное эмпирическое обобщение; нас в жизни интересует не целое человека, а лишь отдельные поступки его, с которыми нам приходится иметь дело в жизни, в которых мы так или иначе заинтересованы. Как мы увидим дальше, менее всего в себе самом мы умеем и можем воспринять данное целое своей собственной личности. В художественном же произведении в основе реакции автора на отдельные проявления героя лежит единая реакция на целое героя, и все отдельные его проявления имеют значение для характеристики этого целого как моменты его. Специфически эстетической и является эта реакция на целое человека-героя, собирающая все познавательно-этические определения и оценки и завершающая их в единое и единственное конкретно-воззрительное, но и смысловое целое. Эта тотальная реакция на героя имеет принципиальный и продуктивный, созидающий характер. Вообще всякое принципиальное отношение носит творческий, продуктивный характер. То, что мы в жизни, в познании и в поступке называем определенным предметом, обретает свою определенность, свой лик лишь в нашем отношении к нему: наше отношение определяет предмет и его структуру, но не обратно; только там, где отношение становится случайным с нашей стороны, как бы капризным, когда мы отходим от своего принципиального отношения к вещам и миру, определенность предмета противостоит нам как что-то чужое и независимое и начинает разлагаться и мы сами подпадаем господству случайного, теряем себя, теряем и устойчивую определенность мира.

И автор не сразу находит неслучайное, творчески принципиальное видение героя, не сразу его реакция становится принципиальной и продуктивной и из единого ценностного отношения развертывается целое героя: много гримас, случайных личин, фальшивых жестов, неожиданных поступков обнаружит герой в зависимости от тех случайных эмоционально-волевых реакций, душевных капризов автора, через хаос которых ему приходится прорабатываться к истинной ценностной установке своей, пока наконец лик его не сложится в устойчивое, необходимое целое. Сколько покровов нужно снять с лица самого близкого, по-видимому, хорошо знакомого человека, покровов, нанесенных на него нашими случайными реакциями, отношениями и случайными жизненными положениями, чтобы увидеть истинным и целым лик его. Борьба художника за определенный и устойчивый образ героя есть в немалой степени борьба его с самим собой.

Этот процесс как психологическая закономерность не может быть непосредственно изучаем нами, мы имеем с ним дело лишь постольку, поскольку он отложился в художественном произведении, то есть с его идеальной, смысловой историей и ее идеальною смысловою закономерностью; каковы были его временные причины, психологическое течение - об этом вообще можно строить лишь догадки, но эстетики это не касается.

Эту идеальную историю автор рассказывает нам только в самом произведении, а не в авторской исповеди, буде такая имеется, и не в своих высказываниях о процессе своего творчества; ко всему этому должно относиться крайне осторожно по следующим соображениям: тотальная реакция, создающая целое предмета, активно осуществляется, но не переживается как нечто определённое, ее определенность именно в созданном ею продукте, то есть в оформленном предмете; автор рефлектирует эмоционально-волевую позицию героя, но не свою позицию по отношению к герою; эту последнюю он осуществляет, она предметна, но сама не становится предметом рассмотрения и рефлектирующего переживания; автор творит, но видит свое творение только в предмете, который он оформляет, то есть видит только становящийся продукт творчества, а не внутренний психологически определенный процесс его. И таковы все активные творческие переживания: они переживают свой предмет и себя в предмете, но не процесс своего переживания; творческая работа переживается, но переживание не слышит и не видит себя, а лишь создаваемый продукт или предмет, на который оно направлено. Поэтому художнику нечего сказать о процессе своего творчества - он весь в созданном продукте, и ему остается только указать нам на свое произведение; и действительно, мы только там и будем его искать. (Технические моменты творчества, мастерство ясно осознаются, но опять же в предмете.) Когда же художник начинает говорить о своем творчестве помимо созданного произведения и в дополнение к нему, он обычно подменяет свое действительное творческое отношение, которое не переживалось им в душе, а осуществлялось в произведении (не переживалось им, а переживало героя), своим новым и более рецептивным отношением к уже созданному произведению. Когда автор творил, он переживал только своего героя и в его образ вложил все свое принципиально творческое отношение к нему; когда же он в своей авторской исповеди, как Гоголь и Гончаров, начинает говорить о своих героях, он высказывает свое настоящее отношение к ним, уже созданным и определенным, передает то впечатление, которое они производят на него теперь как художественные образы, и то отношение, которое он имеет к ним как к живым определенным людям с точки зрения общественной, моральной и проч.; они стали уже независимы от него, и он сам, активный творец их, стал также независим от себя - человек, критик, психолог или моралист. Если же принять во внимание все случайные факторы, обусловливающие высказывания автора-человека о своих героях: критику, его настоящее мировоззрение, могшее сильно измениться, его желания и претензии (Гоголь), практические соображения и проч., становится совершенно очевидно, насколько ненадежный материал должны дать эти высказывания автора о процессе создания героя. Этот материал имеет громадную биографическую ценность, может получить и эстетическую, но лишь после того как будет освещен [нрзб.] художественного смысла произведения. Автор-творец поможет нам разобраться и в авторе-человеке, и уже после того приобретут освещающее и восполняющее значение и его высказывания о своем творчестве. Не только созданные герои отрываются от создавшего их процесса и начинают вести самостоятельную жизнь в мире, но в равной степени и действительный автор-творец их. В этом отношении и нужно подчеркивать творчески продуктивный характер автора и его тотальной реакции на героя: автор не носитель душевного переживания, и его реакция не пассивное чувство и не рецептивное восприятие, автор - единственно активная формирующая энергия, данная не в психологически конципированном сознании, а в устойчиво значимом культурном продукте, и активная реакция его дана в обусловленной ею структуре активного видения героя как целого, в структуре его образа, ритме его обнаружения, в интонативной структуре и в выборе смысловых моментов.

Только поняв эту принципиальную творческую тотальную реакцию автора на героя, поняв самый принцип видения героя, рождающий его как определенное во всех своих моментах целое, можно внести строгий порядок в формально-содержательное определение видов героя, придать им однозначный смысл и создать неслучайную систематическую классификацию их. В этом отношении до сих пор царит полный хаос в эстетике словесного творчества и в особенности в истории литературы. Смешение различных точек зрения, разных планов подхода, различных принципов оценки здесь встречается на каждом шагу. Положительные и отрицательные герои (отношение автора), автобиографические и объективные герои, идеализованные и реалистические, героизация, сатира, юмор, ирония; эпический, драматический, лирический герой, характер, тип, персонаж, фабулический герой, пресловутая классификация сценических амплуа: любовник (лирический, драматический), резонер, простак и проч. - все эти классификации и определения его совершенно не обоснованы, не упорядочены по отношению друг к другу, да и нет единого принципа для их упорядочения и обоснования. Обычно эти классификации еще некритически скрещиваются между собой. Наиболее серьезные попытки принципиального подхода к герою предлагают биографические и социологические методы, но и эти методы не обладают достаточно углубленным формально-эстетическим пониманием основного творческого принципа отношения героя и автора, подменяя его пассивными и трансгредиентными творящему сознанию психологическими и социальными отношениями и факторами: герой и автор оказываются не моментами художественного целого произведения, а моментами прозаически понятого единства психологической и социальной жизни.

Самым обычным явлением даже в серьезном и добросовестном историко-литературном труде является черпать биографический материал из произведений, и, обратно, объяснять биографией данное произведение, причем совершенно достаточными представляются чисто фактические оправдания, то есть попросту совпадение фактов жизни героя и автора, производятся выборки, претендующие иметь какой-то смысл, целое героя и целое автора при этом совершенно игнорируются; и следовательно, игнорируется и самый существенный момент - форма отношения к событию, форма его переживания в целом жизни и мира. Особенно дикими представляются такие фактические сопоставления и взаимообъяснения мировоззрения героя и автора: отвлеченно-содержательную сторону отдельной мысли сопоставляют с соответствующей мыслью героя. Так, социально-политические высказывания Грибоедова сопоставляют с соответствующими высказываниями Чацкого и утверждают тождественность или близость их социально-политического мировоззрения; взгляды Толстого и взгляды Левина. Как мы увидим далее, не может быть и речи о собственно теоретическом согласии автора и героя, здесь отношение совершенно иного порядка; всюду здесь игнорируют принципиальную разнопланность целого героя и автора, самую форму отношения к мысли и даже к теоретическому целому мировоззрения. Сплошь дa рядом начинают даже спорить с героем как с автором, точно с бытием можно спорить или соглашаться, игнорируется эстетическое опровержение. Конечно, иногда имеет место непосредственное вложение автором своих мыслей в уста героя с точки зрения их теоретической или этической (политической, социальной) значимости, для убеждения в их истинности и для пропаганды, но это уже не эстетически продуктивный принцип отношения к герою; но обычно при этом помимо воли и сознания автора происходит переработка мысли для соответствия с целым героя, не с теоретическим единством его мировоззрения, а с целым его личности, где рядом с наружностью, с манерой, с совершенно определенными жизненными обстоятельствами мировоззрение - только момент, то есть вместо обоснования и убеждения происходит все же то, что мы называем инкарнацией смысла бытию. Там же, где эта переработка не происходит, оказывается не растворенный в целом произведения прозаизм, и объяснить такой прозаизм, а также найти и учесть отклонение от чисто теоретически значимой для автора - инкарнируемой, приобщаемой к целому героя мысли, то есть направление ее переработки, можно, только поняв предварительно основной эстетически продуктивный принцип отношения автора к герою. Все сказанное нами отнюдь не имеет в виду отрицать возможность научно продуктивного сопоставления биографии героя и автора и их мировоззрения, продуктивного как для истории литературы, так и для эстетического анализа. Мы отрицаем лишь тот совершенно беспринципный, чисто фактический подход к этому, который является единственно господствующим в настоящее время, основанный на смешении автора-творца, момента произведения, и автора-человека, момента этического, социального события жизни, и на непонимании творческого принципа отношения автора к герою; в результате непонимание и искажение - в лучшем случае передача голых фактов - этической, биографической личности автора, с одной стороны, непонимание целого произведения и героя - с другой. Чтобы пользоваться источником, необходимо понять его творческую структуру; и для пользования художественным произведением как источником для биографии совершенно недостаточны обычные в исторической науке приемы критики источников, ибо они как раз не учитывают специфической структуры его,- это должно быть предварительным философским условием [нрзб.]. Впрочем, должно сказать, что от указанного нами методологического недостатка в отношении к произведению - значительно менее страдает история литературы, чем эстетика словесного творчества, историко-генетические образования здесь особенно губительны. <…>

Вообще должно сказать, что эстетика словесного творчества много бы выиграла, если бы более ориентировалась на общую философскую эстетику, чем на квазинаучные генетические обобщения истории литературы; к сожалению, приходится признаться, что важные явления в области общей эстетики не оказали ни малейшего влияния на эстетику словесного творчества, существует даже какая-то наивная боязнь философского углубления; этим объясняется чрезвычайно низкий уровень проблематики нашей науки.

Теперь нам предстоит дать самое общее определение автора и героя как коррелятивных моментов художественного целого произведения и затем дать только общую формулу их взаимоотношения, подлежащую дифференциации и углублению в следующих главах нашей работы.

Автор - носитель напряженно-активного единства завышенного целого, целого героя и целого произведения, трансгредиентного каждому отдельному моменту его. Изнутри самого героя, поскольку мы вживаемся в него, это завершающее его целое принципиально не может быть дано, им он не может жить и руководиться в своих переживаниях и действиях, оно нисходит на него - как дар - из иного активного сознания - творческого сознания автора. Сознание автора есть сознание сознания, то есть объемлющее сознание героя и его мир сознание, объемлющее и завершающее это сознание героя моментами, принципиально трансгредиентными ему самому, которые, будучи имманентными, сделали бы фальшивым это сознание. Автор не только видит и. знает все то, что видит и знает каждый герой в отдельности и все герои вместе, но и больше их, причем он видит и знает нечто такое, что им принципиально недоступно, и в этом всегда определенном и устойчивом избытке видения и знания автора по отношению к каждому герою и находятся все моменты завершения целого - как героев, так и совместного события их жизни, то. .есть целого произведения. В самом деле, герой живет познавательно и этически, его поступок ориентируется в открытом этическом событии жизни или в заданном мире познания; автор ориентирует героя и его познавательно-этическую ориентацию в принципиально завершенном мире бытия, ценного помимо предстоящего смысла события самим конкретным многообразием своей наличности. Своею завершенностью и завершенностью события жить нельзя, нельзя поступать; чтобы жить, надо быть незавершенным, открытым для себя - во всяком случае, во всех существенных моментах жизни, - надо ценностно еще предстоять себе, не совпадать со своею наличностью.

Сознание героя, его чувство и желание мира - предметная эмоционально-волевая установка - со всех сторон, как кольцом, охвачены завершающим сознанием автора о нем и его мире; самовысказывания героя охвачены и проникнуты высказываниями о герое автора. Жизненная (познавательно-этическая) заинтересованность в событии героя объемлется художественной заинтересованностью автора. В этом смысле эстетическая объективность идёт в другом направлении, чем познавательная и этическая: эта последняя объективность - нелицеприятная, беспристрастная оценка данного лица и события с точки зрения общезначимой или принимаемой за таковую, стремящейся к общезначимости, этической и познавательной ценности; для, эстетической объективности ценностным центром является целое героя и относящегося к нему события, которому должны быть подчинены все этические и познавательные ценности; эстетическая объективность объемлет и включает в себя познавательно-этическую. Ясно, что моментами завершения уже не могут быть познавательные и этические ценности. В этом смысле эти завершающие моменты трансгредиентны не только действительному, но и возможному, как бы продолженному пунктиром сознанию героя: автор знает и видит дольше не только в том направлении, в котором смотрит и видит герой, а в ином, принципиально самому герою недоступном; занять такую позицию и должен автор по отношению к герою.

Чтобы найти так понятого автора в данном произведении, нужно выбрать все завершающие героя и события его жизни, принципиально трансгредиентные его сознанию моменты и определить их активное, творчески напряженное, принципиальное единство; живой носитель этого единства завершения и есть автор, противостоящий герою как носителю открытого и изнутри себя незавершимого единства жизненного события. Эти активно завершающие моменты делают пассивным героя, подобно тому как часть пассивна по отношению к объемлющему и завершающему ее целому.

Отсюда непосредственно вытекает и общая формула основного эстетически продуктивного отношения автора к герою - отношения напряженной вненаходимости автора всем моментам героя, пространственной, временнóй, ценностной и смысловой вненаходимости, позволяющей собрать всего героя, который изнутри себя самого рассеян и разбросан в заданном мире познания и открытом событии этического поступка, собрать его и его жизнь и восполнить до целого теми моментами, которые ему самому в нем самом недоступны, как-то: полнотой внешнего образа, наружностью, фоном за его спиной, его отношением к событию смерти и абсолютного будущего и проч., и оправдать и завершить его помимо смысла, достижений, результата и успеха его собственной направленной вперед жизни. Это отношение изъемлет героя из единого и единственного объемлющего его и автора-человека открытого события бытия, где он как человек был бы рядом с автором - как товарищ по событию жизни, или против - как враг, или, наконец, в нем самом - как он сам, изъемлет его из круговой поруки, круговой вины и единой ответственности и рождает его как нового человека в новом плане бытия, в котором он сам для себя и своими силами не может родиться, облекает в ту новую плоть, которая для него самого не существенна и не существует. Это - [нрзб.] вненаходимость автора герою, любовное устранение себя из поля жизни героя, очищение всего поля жизни для него и его бытия, участное понимание и завершение события его жизни реально-познавательно и этически безучастным зрителем.

Это здесь в несколько слишком общей форме формулированное отношение глубоко жизненно и динамично: позиция вненаходимости завоевывается, и часто борьба происходит не «на жизнь, а на смерть, особенно там, где герой автобиографичен, но и не только там: иногда трудно стать и вне товарища по событию жизни и вне врага; не только нахождение внутри героя, но и нахождение ценностно рядом и против него искажает видение и бедно восполняющими и завершающими моментами; в этих случаях ценности жизни дороже ее носителя. Жизнь героя переживается автором в совершенно иных ценностных категориях, чем он переживает свою собственную жизнь и жизнь других людей вместе с ним - действительных участников в едином открытом этическом событии бытия, - осмысливается в совершенно ином ценностном контексте.

Теперь несколько слов о трех типических случаях отклонения от прямого отношения автора к герою, которые имеют место, когда герой в жизни совпадает с автором, то есть когда он в существенном автобиографичен.

Согласно прямому отношению, автор должен стать вне себя, пережить себя не в том плане, в котором мы действительно переживаем свою жизнь; только при этом условии он может восполнить себя до целого трансгредиентными жизни из себя, завершающими ее ценностями; он должен стать другим по отношению к себе самому, взглянуть на себя глазами другого; правда, и в жизни мы это делаем на каждом шагу, оцениваем себя с точки зрения других, через другого стараемся понять и учесть трансгредиентные собственному сознанию моменты: так, мы учитываем ценность нашей наружности с точки зрения ее возможного впечатления на другого - для нас самих непосредственно эта ценность не существует (для действительного и чистого самосознания), - учитываем фон за нашей спиной, то есть все то, окружающее нас, чего мы непосредственно не видим и не знаем и что не имеет для нас прямого ценностного значения, но что видимо, значимо и знаемо другими, что является как бы тем фоном, на котором ценностно воспринимают нас другие, на котором мы выступаем для них; наконец, предвосхищаем и учитываем и то, что произойдет после нашей смерти, результат нашей жизни в ее целом, конечно, уже для других; одним словом, мы постоянно и напряжение подстерегаем, ловим отражения нашей жизни в плане сознания других людей, и отдельных ее моментов и даже целого жизни, учитываем и тот совершенно особый ценностный коэффициент, с которым подана наша жизнь для другого, совершенно отличный от того коэффициента, с которым она переживается нами самими в нас самих. Но все эти через другого узнаваемые и предвосхищаемые моменты совершенно имманентизуются в нашем сознании, переводятся как бы на его язык, не достигают в нем оплотнения и самостояния, не разрывают единства нашей вперед себя, в предстоящее событие направленной, не успокоенной в себе, никогда не совпадающей со своей данной, настоящей наличностью жизни; когда же эти отражения оплотневают в жизни, что иногда имеет место, они становятся мертвыми точками свершения, тормозом и иногда сгущаются до выдавания нам из ночи нашей жизни двойника; но об этом после. Эти могущие нас завершить в сознании другого моменты, предвосхищаясь в нашем собственном сознании, теряют свою завершающую силу, только расширяя его в его собственном направлении; даже если бы нам удалось охватить завершенное в другом целое нашего сознания, то это целое не могло бы завладеть нами и действительно завершить нас для себя самих, наше сознание учло бы его и преодолело бы его как один из моментов своего заданного и в существенном предстоящего единства; последнее слово принадлежало бы нашему собственному сознанию, а не сознанию другого, а наше сознание никогда не скажет самому себе завершающего слова. Взглянув на себя глазами другого, мы в жизни снова всегда возвращаемся в себя самих, и последнее, как бы резюмирующее событие совершается в нас в категориях собственной жизни. При эстетической самообъективации автора-человека в героя этого возврата в себя не должно происходить: целое героя для автора-другого должно остаться последним целым, отделять автора от героя - себя самого должно совершенно нацело, в чистых ценностях для другого должно определить себя самого, точнее, в себе самом увидеть другого до конца; ибо имманентность возможного фона сознанию отнюдь не есть эстетическое сочетание сознания героя с фоном: фон должен оттенять это сознание в его целом, как бы ни было глубоко и широко это сознание, хотя бы весь мир оно осознавало и имманентизовало себе, эстетическое должно подвести под него трансгредиентный ему фон, автор должен найти точку опоры вне его, чтобы оно стало эстетически завершенным явлением - героем. Так же и моя собственная, отраженная через другого наружность не есть непосредственно художественная наружность героя.

Если эту ценностную точку вненаходимости герою теряет автор, то возможны три общих типичных случая его отношения к герою, внутри каждого возможно множество вариаций. Здесь, не предвосхищая дальнейшего, мы отметим лишь самые общие черты.

Первый случай: герой завладевает автором. Эмоционально-волевая предметная установка героя, его познавательно-этическая позиция в мире настолько авторитетны для автора, что он не может не видеть предметный мир только глазами героя и не может не переживать только изнутри события его жизни; автор не может найти убедительной и устойчивой ценностной точки опоры вне героя. Конечно, для того чтобы художественное целое, хотя бы и незавершенное, все же состоялось, какие-то завершающие моменты нужны, а следовательно, и нужно как-то стать вне героя (обычно герой не один, и указанные отношения имеют место лишь для основного героя), в противном случае окажется или философский трактат, или самоотчет-исповедь, или, наконец, данное познавательно-этическое напряжение найдет выход в чисто жизненных, этических поступках-действиях. Но эти точки вне героя, на которые все же становится автор, носят случайный, непринципиальный и неуверенный характер; эти зыбкие точки вненаходимости обыкновенно меняются на протяжении произведения, будучи заняты лишь по отношению к отдельному данному моменту в развитии героя, затем герой снова выбивает автора из временно занятой им позиции, и он принужден нащупывать другую; часто эти случайные точки опоры дают автору другие действующие лица, с помощью которых, вживаясь в их эмоционально-волевую установку по отношению к автобиографическому герою, он пытается освободиться от него, то есть от самого себя. Завершающие моменты при этом носят разрозненный и неубедительный характер. Иногда автор, когда борьба безнадежна с самого начала, удовлетворяется условными точками опоры вне своего героя, которые предоставляют чисто технические, узкоформальные моменты рассказа, композиции произведения; произведение выходит сделанным, а не созданным, стиль как совокупность убедительных и могучих приемов завершения вырождается в условную манеру. Подчеркиваем, что дело здесь идет не о теоретическом согласии или несогласии автора с героем: для нахождения обязательной точки опоры вне героя вовсе не нужно и не достаточно найти основательное теоретическое опровержение его воззрений; напряженно-заинтересованное и уверенное несогласие есть столь же неэстетическая точка зрения, как и заинтересованная солидарность с героем; нет, нужно найти такую позицию по отношению к герою, при которой все его мировоззрение во всей его глубине, с его правотою или Неправотою, добром и злом - одинаково-стало бы лишь моментом его бытийного, интуитивно-воззрительного конкретного целого, переместить самый ценностный центр из нудительной заданности в прекрасную данность бытия героя, не слышать и не соглашаться с ним, а видеть всего героя в полноте настоящего и любоваться им; при этом познавательно-этическая значимость его установки и согласие или несогласие с ней не утрачиваются, сохраняют свое значение, но становятся лишь моментом целого героя; любование осмысленно и напряженно; согласие и несогласие - значимые моменты целостной позиции автора по отношению к герою, не исчерпывая этой позиции. В нашем случае эта единственная позиция, с которой только и можно увидеть целое героя и мир как его извне обрамляющий, ограничивающий и оттеняющий, вне героя не достигается убедительно и устойчиво всею полнотою видения автора, и следствием этого является, между прочим, следующая характерная для этого случая особенность художественного целого: задний план, мир за спиною героя не разработан и не видится отчетливо автором-созерцателем, а дан предположительно, неуверенно, изнутри самого героя, так, как нам самим дан задний план нашей жизни. Иногда он вовсе отсутствует: вне героя и его собственного сознания нет ничего устойчиво реального; герой не соприроден оттеняющему его фону (обстановка, быт, природа и проч.), не сочетается с ним в художественно необходимое целое, движется на нем, как живой человек на фоне мертвой и неподвижной декорации; нет органического слияния внешней выраженности героя (наружность, голос, манеры и проч.) с его внутренней познавательно-этической позицией, эта первая облегает его как не единственная и несущественная маска или же совсем не достигает отчетливости, герой не повертывается к нам лицом, а переживается нами изнутри только; диалоги цельных людей, где необходимыми, художественно значимыми моментами являются и лица их, костюмы, мимика, обстановка, находящаяся за границей данной сцены, начинают вырождаться в заинтересованный диспут, где ценностный центр лежит в обсуждаемых проблемах; наконец, завершающие моменты не объединены, единого лика автора нет, он разбросан или есть условная личина. К этому типу относятся почти все главные герои Достоевского, некоторые герои Толстого (Пьер, Левин), Киркегора, Стендаля и проч., герои которых частично стремятся к этому типу как к своему пределу. (Нерастворенность темы.)

Второй случай: автор завладевает героем, вносит вовнутрь его завершающие моменты, отношение автора к герою становится отчасти отношением героя к себе самому. Герой начинает сам себя определять, рефлекс автора влагается в душу или в уста героя.

Герой этого типа может развиваться в двух направлениях: во-первых, герой не автобиографичен и рефлекс автора, внесенный в него, действительно его завершает; если в первом разобранном нами случае страдала форма, то здесь страдает реалистическая убедительность жизненной эмоционально-волевой установки героя в событии. Таков герой ложноклассицизма, который в своей жизненной установке изнутри себя самого выдерживает чисто художественное завершающее единство, придаваемое ему автором, в каждом своем проявлении, в поступке, в мимике, в чувстве, в слове остается верен своему эстетическому принципу. У таких ложноклассиков, как Сумароков, Княжнин, Озеров, герои часто весьма наивно сами высказывают ту завершающую их морально-этическую идею, которую они воплощают с точки зрения автора. Во-вторых, герой автобиографичен; усвоив завершающий рефлекс автора, его тотальную формирующую реакцию, герой делает ее моментом самопереживания и преодолевает ее; такой герой незавершим, он внутренне перерастает каждое тотальное определение как неадекватное ему, он переживает завершенную целостность как ограничение и противопоставляет ей какую-то внутреннюю тайну, не могущую быть выраженной. «Вы думаете, что я весь здесь,- как бы говорит этот герой,- что вы видите мое целое? Самое главное во мне вы не можете ни видеть, ни слышать, ни знать». Такой герой бесконечен для автора, то есть все снова и снова возрождается, требуя все новых и новых завершающих форм, которые он сам же и разрушает своим самосознанием. Таков герой романтизма: романтик боится выдать себя своим героем и оставляет в нем какую-то внутреннюю лазейку, через которую он мог бы ускользнуть и подняться над своею завершенностью.

Наконец, третий случай: герой является сам своим автором, осмысливает свою собственную жизнь эстетически, как бы играет роль; такой герой в отличие от бесконечного героя романтизма и неискупленного героя Достоевского самодоволен и уверенно завершен.

Охарактеризованное нами в самых общих чертах отношение автора к герою осложняется и варьируется теми познавательно-эстетическими определениями целого героя, которые, как мы видели это раньше, неразрывно слиты с чисто художественным его оформлением. Так, эмоционально-волевая предметная установка героя может быть познавательно, этически, религиозно авторитетной для автора - героизация; эта установка может разоблачаться как неправо претендующая на значимость - сатира, ирония и проч. Каждый завершающий, трансгредиентный самосознанию героя момент может быть использован во всех этих направлениях (сатирическом, героическом, юморическом и проч.). Так, возможна сатиризация наружностью, ограничение, высмеивание познавательно-этической значимости ее внешней, определенной, слишком человеческой выраженностью, но возможна и героизация наружностью (монументальность ее в скульптуре); задний план, то невидимое и незнаемое, происходящее за спиной героя, может сделать комической его жизнь и его познавательно-этические претензии: маленький человек на большом фоне мира, маленькое знание и уверенность в этом знании человека на фоне бесконечного и безмерного незнания, уверенность в своей центральности и исключительности одного человека рядом с такою же уверенностью других людей - всюду здесь эстетически использованный фон становится моментом разоблачения. Но фон не только разоблачает, но и облачает, может быть использован для героизации выступающего на нем героя. Далее мы увидим, что сатиризация и иронизация предполагают все же возможность самопереживания тех моментов, которыми они работают, то есть они обладают меньшею степенью трансгредиентности. Ближайшим образом нам предстоит доказать ценностную трансгредиентность всех моментов эстетического завершения самому герою, их неорганичность в самосознании, их непричастность миру жизни из себя, то есть миру героя помимо автора, - что в самом себе они не переживаются героем как эстетические ценности - и, наконец, установить их связь с внешними формальными моментами: образом и ритмом. При одном, едином и единственном участнике не может быть эстетического события; абсолютное сознание, которое не имеет ничего трансгредиентного себе, ничего вненаходящегося и ограничивающего извне, не может быть эстетизовано, ему можно только приобщиться, но его нельзя видеть как завершимое целое. Эстетическое событие может совершиться лишь при двух участниках, предполагает два несовпадающих сознания. Когда герой и автор совпадают или оказываются рядом друг с другом перед лицом общей ценности или друг против друга как враги, кончается эстетическое событие и начинается этическое (памфлет, манифест, обвинительная речь, похвальное и благодарственное слово, брань, самоотчет-исповедь и проч.); когда же героя вовсе нет, даже потенциального, - познавательное событие (трактат, статья, лекция); там же, где другим сознанием является объемлющее сознание бога, имеет место религиозное событие (молитва, культ, ритуал). <…>

В настоящей главе мы должны подвести некоторые резюмирующие итоги и затем точнее определить автора как участника художественного события.

1. В самом начале нашего исследования мы убедились, что человек - организующий формально-содержательный центр художественного видения, притом данный человек в его ценностной наличности в мире. Мир художественного видения есть мир организованный, упорядоченный и завершенный помимо заданности и смысла вокруг данного человека как его ценностное окружение: мы видим, как вокруг него становятся художественно значимыми предметные моменты и все отношения - пространственные, временные и смысловые. Эта ценностная ориентация и уплотнение мира вокруг человека создают его эстетическую реальность, отличную от реальности познавательной и этической (реальности поступка, нравственной реальности единого и единственного события бытия), но, конечно, не индифферентную к ним. Далее мы убедились в глубоком, принципиальном ценностном различии я и другого, различии, носящем событийный характер: вне этого различения не возможен никакой ценностно весомый поступок. Я и другой суть основные ценностные категории, впервые делающие возможной какую бы то ни было действительную оценку, а момент оценки или, точнее, ценностная установка сознания имеет место не только в поступке в собственном смысле, но и в каждом переживании и даже ощущении простейшем: жить - значит занимать ценностную позицию в каждом моменте жизни, ценностно устанавливаться. Далее мы сделали феноменологическое описание ценностного сознания себя самого и сознания мною другого в событии бытия (событие бытия есть понятие феноменологическое, ибо живому сознанию бытие является как событие и как в событии оно действенно в нем ориентируется и живет) и убедились, что только другой как таковой может быть ценностным центром художественного видения, а следовательно, и героем произведения, только он может быть существенно оформлен и завершен, ибо все моменты ценностного завершения - пространственного, временного и смыслового - ценностно трансгредиентны активному самосознанию, не лежат на линии ценностного отношения к себе самому: я, оставаясь для себя самим собою, не могу быть активным в эстетически значимом и уплотненном пространстве и времени, в них меня ценностно нет для себя самого, я не созидаюсь, не оформляюсь и не определяюсь в них; в мире моего ценностного самосознания нет эстетически значимой ценности моего тела и моей души и их органического художественного единства в цельном человеке, они не построяются в моем кругозоре моею собственною активностью, а следовательно, мой кругозор не может успокоенно замкнуться и обстать меня как мое ценностное окружение: меня нет еще в моем ценностном мире как успокоенной и себе равной положительной данности. Ценностное отношение к себе самому эстетически совершенно непродуктивно, я для себя эстетически нереален. Я могу быть только носителем задания художественного оформления и завершения, но не его предметом - героем. Эстетическое видение находит свое выражение в искусстве, в частности в словесном художественном творчестве; здесь присоединяется строгая изоляция, возможности которой были заложены уже в видении, что нами было показано, и определенное формальное ограниченное задание, выполняемое с помощью определенного материала, в данном случае словесного. Основное художественное задание осуществляется на материале слова (которое становится художественным, поскольку управляется этим заданием) в определенных формах словесного произведения и определенными приемами, обусловленными не только основным художественным заданием, но и природою данного материала - слова, который приходится приспособлять для художественных целей (здесь вступает в свои права специальная эстетика, учитывающая особенности материала данного искусства). <…>Мы видели, что я сам как определенность могу стать субъектом (а не героем) только одного типа высказывания - самоотчета-исповеди, где организующей силой является ценностное отношение к себе самому и которое поэтому совершенно внеэстетично.

Во всех эстетических формах организующей силой является ценностная категория другого, отношение к другому, обогащенное ценностным избытком видения для трансгредиентного завершения. Автор становится близким герою лишь там, где чистоты ценностного самосознания нет, где оно одержимо сознанием другого, ценностно осознает себя в авторитетном другом (в любви и интересе его) и где избыток (совокупность трансгредиентных моментов) сведен к минимуму и не носит принципиального и напряженного характера. Здесь художественное событие осуществляется между двумя душами (почти в пределах одного возможного ценностного сознания), а не между духом и душою.

Всем этим определяется художественное произведение не как объект, предмет познания чисто теоретического, лишенный событийной значимости, ценностного веса, но как живое художественное событие - значимый момент единого и единственного события бытия; и именно как такое оно и должно быть понято и познано в самых принципах своей ценностной жизни, в его живых участниках, а не предварительно умерщвленное и низведенное до голой эмпирической наличности словесного целого (событийно и значимо не отношение автора к материалу, а отношение автора к герою). Этим определяется и позиция автора - носителя акта художественного видения и творчества в событии бытия, где только и может быть, вообще говоря, весомо какое бы то ни было творчество, серьезно, значительно и ответственно. Автор занимает ответственную позицию в событии бытия, имеет дело с моментами этого события, а потому и произведение его есть тоже момент события.

Герой, автор-зритель - вот основные живые моменты, участники события произведения, только они одни могут быть ответственными, и только они могут придать ему событийное единство и существенно приобщить единому и единственному событию бытия. Героя и его формы мы достаточно определили: его ценностную другость, его тело, его душу, его цельность. Здесь необходимо точнее остановиться на авторе.

В эстетический объект входят все ценности мира, но с определенным эстетическим коэффициентом, позиция автора и его художественное задание должны быть поняты в мире в связи со всеми этими ценностями. Завершаются не слова, не материал, а всесторонне пережитый состав бытия, художественное задание устрояет конкретный мир: пространственный с его ценностным центром - живым телом, временнóй с его центром - душою и, наконец, смысловой - в их конкретном взаимопроникающем единстве.

Эстетически творческое отношение к герою и его миру есть отношение к нему как к имеющему умереть (moriturus), противоставление его смысловому напряжению спасительного завершения; для этого ясно нужно видеть в человеке и его мире именно то, чего сам он в себе принципиально не видит, оставаясь в себе самом и всерьез переживая свою жизнь, умение подойти к нему не с точки зрения жизни, а с иной - внежизненно активной. Художник и есть умеющий быть внежизненно активным, не только изнутри причастный жизни (практической, социальной, политической, нравственной, религиозной) и изнутри ее понимающий, но и любящий ее извне - там, где ее нет для себя самой, где она обращена вовне себя и нуждается во вненаходящейся и внесмысловой активности. Божественность художника - в его приобщенности вненаходимости высшей. Но эта вненаходимость событию жизни других людей и миру этой жизни есть, конечно, особый и оправданный вид причастности событию бытия. Найти существенный подход к жизни извне - вот задача художника. Этим художник и искусство вообще создают совершенно новое видение мира, образ мира, реальность смертной плоти мира, которую ни одна из других культурно-творческих активностей не знает. И эта внешняя (и внутренне-внешняя) определенность мира, находящая свое высшее выражение и закрепление в искусстве, сопровождает всегда наше эмоциональное мышление о мире и о жизни. Эстетическая деятельность собирает рассеянный в смысле мир и сгущает его в законченный и самодовлеющий образ, находит для преходящего в мире (для его настоящего, прошлого, наличности его) эмоциональный эквивалент, оживляющий и оберегающий его, находит ценностную позицию, с которой преходящее мира обретает ценностный событийный вес, получает значимость и устойчивую определенность. Эстетический акт рождает бытие в новом ценностном плане мира, родится новый человек и новый ценностный контекст - план мышления о человеческом мире.

Автор должен находиться на границе создаваемого им мира как активный творец его, ибо вторжение его в этот мир разрушает его эстетическую устойчивость. Позицию автора по отношению к изображенному миру мы всегда можем определить по тому, как изображена наружность, дает ли он цельный трансгредиентный образ ее, насколько живы, существенны и упорны границы, насколько тесно герой вплетается в окружающий мир, насколько полно, искренне и эмоционально напряженно разрешение и завершение, насколько спокойно и пластично действие, насколько живы души героев (или это только дурные потуги духа своими силами обратить себя в душу). Только при соблюдении всех этих условий эстетический мир устойчив и довлеет себе, совпадает с самим собою в нашем активном художественном видении его.

<…>Остается вкратце коснуться проблемы отношения зрителя к автору, которой мы уже касались и в предшествующих главах. Автор авторитетен и необходим для читателя, который относится к нему не как к лицу, не как к другому человеку, не как к герою, не как к определенности бытия, а как к принципу, которому нужно следовать (только биографическое рассмотрение автора превращает его в героя, в определенного в бытии человека, которого можно созерцать). Индивидуальность автора как творца есть творческая индивидуальность особого, неэстетического порядка; это активная индивидуальность видения и оформления, а не видимая и не оформленная индивидуальность. Собственно индивидуальностью автор становится лишь там, где мы относим к нему оформленный и созданный им индивидуальный мир героев или где он частично объективирован как рассказчик. Автор не может и не должен определиться для нас как лицо, ибо мы в нем, мы вживаемся в его активное видение; и лишь по окончании художественного созерцания, то есть когда автор перестает активно руководить нашим видением, мы объективируем нашу пережитую под его руководством активность (наша активность есть его активность) в некое лицо, в индивидуальный лик автора, который мы часто охотно помещаем в созданный им мир героев. Но этот объективированный автор, переставший быть принципом видения и ставший предметом видения, отличен от автора - героя биографии (формы, научно достаточно беспринципной). Попытка объяснить из индивидуальности его лица определенность его творчества, объяснить активность творческую из бытия: в какой мере это возможно. Этим определяется положение и метод биографии как научной формы. Автор должен быть прежде всего понят из события произведения как участник его, как авторитетный руководитель в нем читателя. Понять автора в историческом мире его эпохи, его место в социальном коллективе, его классовое положение. Здесь мы выходим за пределы анализа события произведения и вступаем в область истории; чисто историческое рассмотрение не может не учитывать всех этих моментов. Методология истории литературы выходит за пределы нашей работы. Внутри произведения для читателя автор - совокупность творческих принципов, долженствующих быть осуществленными, единство трансгредиентных моментов видения, активно относимых к герою и его миру. Его индивидуация как человека есть уже вторичный творческий акт читателя, критика, историка, независимый от автора как активного принципа видения,- акт, делающий его самого пассивным.

Вопросы и задания:

1. В чем специфика эстетического отношения автора к герою (на фоне отношения познавательного и нравственного)?

2. Прокомментируйте тезис: «Борьба художника за определенный и устойчивый образ героя есть в немалой степени борьба его с самим собой».

6. Совпадают ли по отношению к герою позиции автора и читателя? Есть ли различия в принципах художественной деятельности того и другого?

7. Прокомментируйте следующую мысль С.С. Аверинцева:

«… Личность человека, стоящая за художественным произведением, вполне тождественна и одновременно нетождественна внутрилитературной, входящей в художественное целое фигуре автора».

В. В. Прозоров

Московский Государственный Университет

им. М.В. Ломоносова

факультет иностранных языков

кафедра истории России

«Сказание о мутьянском воеводе Дракуле. Отношение автора к герою»

курсовая работа

студента 1 курса д/о

группы А-101

Цагова Амира

научный руководитель

к.и.н., доц. Павловский О.В.

Москва

План

I). Введение.

Характеристика работы. Составные части работы. Постановка цели и определение средств и методов её достижения.

2). Ассоциация образа Дракулы с личностью Ивана Грозного

II). Глава I.Граф Дракула. Реальный и литературный образы

1). Биография.

2). Происхождение прозвища. Аналогия с Дьяволом.

3). Дракула-вероотступник

III). Глава II. Сказание о Дракуле; Анализ текста.

1). Композиция Сказания

2). Анализ текста

IV). Заключение

V). Список использованной литературы

Введение.

Сказание о Дракуле воеводе появилась в русской письменности в последней четверти ХV века. Старейший список древнейшей редакции, переписан в 1490 г. иеромонахом Кирилло-Белозерского монастыря Ефросином.

Сказание о Дракуле» состоит из ряда эпизодов-анекдотов о «мунтьянском» (румынском) князе Владе, известном под прозвищами Цепеша (то есть «Сажателя на кол», «Прокалывателя») и Дракулы («Дракона»). Анекдоты стали известны русскому автору во время его пребывания в соседних с Румынией землях. О своем пребывании в Венгрии с какими-то спутниками автор сам упоминает в повести (мы «видели», «при нас умер»), судя по сообщенным им сведениям, он был там в 80-х гг. XV в. (после смерти Дракулы). Эти указания позволяют прийти к выводу, что автором повести был русский посол в Венгрии и Молдавии - скорее всего дьяк Ивана III Федор Курицын, возглавлявший в 1482-1484 гг. русское посольство к венгерскому королю Матвею Корвину и молдавскому господарю Стефану Великому.

Что касается иностранных источников, то здесь наиболее значительны немецкие, венгерские, поздневизантийские и русские.
Среди немецких следует выделить десятки печатных памфлетов XV века, повествующих о «садистических» деяниях господаря-изверга, а также аналогичной тематики стихи венского миннезингера М.Бехайма. Точка зрения венгров представлена итальянским гуманистом А.Бонфинио, автором латинской хроники, подвизавшимся при дворе Матьяша Хуньяди. Она мало чем отличалась от немецких текстов - о православном государе, сжигавшем католические монастыри, писали католики. С большей симпатией относятся к Дракуле византийские историки XV века Дука, Критовул, Халкондил, но и они, главным образом, пересказывают истории о свирепых шутках Цепеша. На Руси же было популярно «Сказание о Дракуле воеводе», где основным преступлением Влада III объявлялась измена православию.

Цель данной работы состоит в том, чтобы попытаться, на сколько это окажется возможным, определить отношение автора сказания к герою. Для этого необходимо учесть ряд факторов: саму личность автора, его политические и религиозные симпатии и антипатии, историческую эпоху, в период которой создавался этот литературный памятник.

Данная работа состоит из двух глав, введения и заключения. Во введение поставлена задача работы и методы её решения, дана характеристика работы, также во введении обсуждается вопрос об авторстве.

Что касается первой главы, то в ней дана биография Дракулы, обсуждается вопрос о происхождении его прозвища, и вопрос о вероотступничестве.

Вторая глава посвящена анализу текста и подведению итогов работы.

Историческим прототипом Дракулы был Влад Цепеш, валашский воевода в годы 1456-1462 и 1476. Вопрос о том, является сказание о Дракуле произведением оригинальным или оно заимствовано, спорен. Ещё в начале 40-х годов Востоков, основываясь на заключительной части повести, где сказано о сыновьях Дракулы: «Один сын при короле живет, а другой был у Варданского епископа и при нас умер, а третьего сына, старшего, видели тут же в Буде», заключает, что автор был в Венгрии при короле Матвее. А так как в 1482г. Иван III посылал к этому королю дьяка Фёдора Курицына для утверждения мирного договора, то Востоков считал вероятным написание повести или самим Курицыным, или кем-либо из его свиты – на основании рассказов очевидцев или людей, в памяти которых ещё свежо было воспоминание о Цепеше-Дракуле . Но очевидно, что сыновей Дракулы в Будине мог видеть кто угодно и не непременно русский автор, и то, что поездка Фёдора Курицына в Венгрию совпала со временем пребывания этих сыновей в Будине, слишком мало ещё говорит в пользу авторства Курицына или члена его посольства. В дальнейшем ряд исследователей приписывали повести то русское, то иностранное происхождение (сохранились позднейшие старонемецкие тексты, в которых фигурирует Дракула). В частности, А.И. Соболевский полагал, что эта повесть восходит к одному из летучих листков XVв., но что редактором или переводчиком её мог быть Фёдор Курицын . А.Д. Седельников отвергает авторство Фёдора Курицына, вернувшегося в Москву лишь в 1486г., на том основании, что старейший список повести, датированный 1490 г., как указано в тексте, восходит к списку, датируемому 13 февраля 1486г. Хронологическое затруднение здесь оказывается тем более очевидным, что самый оригинал списка 1486г., естественно, должен иметь ещё более раннюю датировку. Не исключено, однако, по мнению А.Д. Седельникова, возможность других, неофициальных сношений Москвы с Венгрией и посольств в Венгрию. Быть может, автор повести и был в Венгрии одновременно с посольством Курицына, но вернулся в Москву раньше и другим путём. В самой форме повести исследователь видит один из старейших образцов «сказок-отписок», исходивших из посольской среды и позже.

2). Ассоциация образа Дракулы с личностью Ивана Грозного.

Сказание о Дракуле, начиная с конца XVв. Вплоть до XVIIIв., распространилась в значительном количестве списков, что свидетельствует о немалой её популярности. Враждебно настроенные к Ивану Грозному слои русского общества, главным образом, вероятно, бояре ассоциировали образ Дракулы с личностью Грозного, круто расправлявшегося со своими политическими противниками, которых поддерживали и иностранцы. Показательно с этой стороны то, что к Грозному они позже приурочили первый эпизод, рассказанный в повести о Дракуле. Так, англичанин Коллинз, врач царя Алексея Михайловича, в своей книге о России сообщает, что Иван Грозный, принимая французского посла, велел пригвоздить к его голове шляпу за то, что он не снял её перед царём.

Перед тем как перейти к первой главе, следует сказать, что для достижения цели, поставленной в данной работе, необходимо установить личность самого Дракулы, опредилить определяющие моменты той исторической эпохи, отделить реальный образ Дракулы от модифицированного литературного. Этому и будет посвящена первая глава данной работы.

Глава I

Граф Дракула. Реальный и литературный образы.

1) Биография.

Румынский господарь Влад III, более известный как Дракула (1431-1476), происходил из рода Басараба Великого, правителя Валахии (1310-1352), в тяжелой борьбе отстоявшего независимость своего государства от Венгрии.

Дед Дракулы - воевода Мирча Старый (1386-1418) - благодаря своей государственной мудрости и военным удачам заслужил славу румынского Шарлеманя, хотя в итоге признал себя вассалом Османской Турции. Но тут уж у него просто не было выхода. В XV веке православная Валахия оказалась яблоком раздора для двух супердержав - Венгрии и Оттоманской Порты. За Венгрией стояло тогда все католичество, предпринявшее очередное наступление на православие, Порта же, борясь за лидерство в исламском мире, претендовала и на лидерство глобальное. Сохранить независимость, воюя на два фронта, не представлялось возможным, однако уступка Венгрии повлекла бы католизацию страны, а Порта в религиозной политике отличалась большей терпимостью. Мирча Старый выбрал меньшее зло, на его, конечно, взгляд. Борьба двух супердержав реализовывалась в смене хозяев валашского трона. Как правило, принц из династии Басараба, претендовавший на трон, уже занятый ставленником одной из держав, получал поддержку (финансовую, военную и т.п.) от ее соперницы. После чего претендент, опираясь на группу недовольных бояр, затевал смуту и, если удача ему сопутствовала, становился господарем.

2) Происхождение прозвища. Аналогия с Дьяволом.

Отец Дракулы, еще не заняв престол, вступил при дворе Сигизмунда Люксембурга в элитарный Орден Дракона, основанный в 1387 году венгерским королем («по совместительству» - главой Священной Римской империи) для борьбы с неверными, главным образом - турками. Орден этот, его элитарный характер и герб описаны Э.Виндеке, современником и биографом Сигизмунда Люксембурга. Став господарем, Влад II по относился к рыцарским обязанностям настолько серьезно, что повелел изобразить дракона - элемент орденской символики - даже на монетах, изображение на которых считалось сакральным. Соответственно, неуемный рыцарь и заработал мрачноватое прозвище. И все-таки, излагая «эмблематическую» версию, даже её сторонники Р.Флореску и Р.Макнелли оговариваются: возможно, современники понимали прозвище господарей буквально. Смысл орденской символики государь не разъяснял всем и каждому, зато изображение дракона вызывало у многих вполне определенные ассоциации. Опять же, Орден Дракона в качестве орудия борьбы с неверными выглядит довольно странно, а если учесть, что создавался он в эпоху небывалого распространения всякого рода ересей и чернокнижничества, то возникает закономерный вопрос: не поклонялись ли рыцари дракону-дьяволу?

Прямых свидетельств того, что Влад II считался колдуном, нет, однако, если немыслимое для христианского государя прозвище все же закрепилось (вне зависимости от причин его появления), значит, в народном сознании сложилось соответствующее представление. То же самое можно сказать и о Владе III. Чем бы ни было обусловлено прозвище господаря, оно сохранилось в фольклоре, т.е. информация, в нем заложенная, оставалась актуальной. Имя «Дракула» можно понимать и как «сын человека по прозвищу Дракул» (Халкокондил именует «Дракулой» и Цепеша, и Раду Красивого - другого сына Влада II), и как «приверженец Дьявола, следующий путями тьмы». Такого рода указания вовсе не обязательно относятся к области морали, чаще всего имеется в виду связь с не чистой силой.

3). Дракула-вероотступник.

Впрочем, если бы не было мифологически-фольклорных указаний на вампиризм Цепеша, все равно было бы правомерно соотнести имя Дракулы с легендами об упырях. У румын существует поверье: православный, отрекшийся от своей веры (чаще всего принявший католичество), непременно становится вампиром, переход же в католичество Влада III, некогда грабившего католические монастыри, безусловно, стал весьма впечатляющим событием для его подданных-единоверцев. Вполне вероятно, возникновение этого верования обусловлено механизмом своеобразной «компенсации»: переходя в католичество, православный, хотя и сохранял право на причащение Телом Христовым, отказывался от причастия Кровью, поскольку у католиков двойное причастие - привилегия клира. Соответственно, вероотступник должен был стремиться компенсировать «ущерб», а коль скоро измена вере не обходится без дьявольского вмешательства, то и способ «компенсации» выбирается по дьявольской подсказке.

В XV веке тема вероотступничества особенно актуальна: это эпоха наиболее интенсивной католической экспансии, что уже отмечалось выше. Именно тогда гуситы воевали со всем католическим рыцарством, отстаивая «право Чаши» (т.е. право причащаться Кровью Христовой, будучи католиками-мирянами), за что их и прозвали «чашниками». Борьбу с «чашниками» возглавил император Сигизмунд Люксембург, и как раз тогда, когда отец Дракулы стал «рыцарем Дракона», главным противником Ордена были не турки, а мятежники-гуситы. Современники вполне могли видеть в Дракуле упыря, однако следует учитывать, что их представление о вампирах существенно отличалось от нынешнего, сложившегося благодаря литературе «ужасов» и кинематографу и восходящего к романтичской и неоромантической литературе, а также к преданиям XVII-XVIII веков.

Перед тем как перейти ко второй главе, следует подчеркнуть необходимость анализа самого текста сказания, т.к. это один из важнейших моментов в достижении цели, поставленной в данной работе. Помимо этого необходимо попытаться определить авторство данного литературного памятника, для чего следует принять во внимание мнение историков по этому вопросу.

Глава II

Композиция сказания; Анализ текста.

Текст сказания был мною взят из Хрестоматии по древней русской литературе под редакцией Н.К. Гудзия.

1). Композиция сказания.

Повесть по своей композиции очень несложна: она представляет собой соединение нанизанных один на другой анекдотичных случаев из жизни Дракулы. В его лице соединяются различные, порой противоречивые качества: он прежде всего непомерно жесток и коварен и притом безгранично своеволен, до самодурства. Но вместе с тем Дракула - страстный, хотя и очень суровый и прямолинейный оберегатель правды и ненавистник зла. Он очень находчив и умеет ценить находчивость и ум и у других, щедро одаряя их, вместо того, чтобы казнить.

2). Анализ текста.

Учитывая то, что текст состоит из ряда эпизодов, описывающих деяния Влада Цепеша, то и анализировать их нужно соответственно каждый в отдельности, а затем подвести итог и выделить главные и наиболее важные моменты. С самых первых строк ясно виден настрой автора по отношению к Дракуле.

«Был в Мунтьянской земле воевода, христианин греческой веры, имя его по-валашски Дракула, а по-нашему -Дьявол. Так жесток и мудр был, что, каково имя, такова была и жизнь его». (История древней русской литературы. – М.: Просвещение., 1966. – С.269)

С самого начала автор акцентирует внимание на жестокости Дракулы, заранее настраевая читателя на негативное отношение к герою, т.к. жестокость никогда не считалась достоинством. Помимо этого автор проводит аналогию между Дракулой и Дьяволом. Тут русский книжник XV века допускает ошибку, хотя и не принципиальную. По-румынски «дьявол» - это «дракул», а «Дракула» - «сын дьявола». Прозвище «Дракул» получил отец Влада III, однако историки традиционно объясняют, что связь с нечистой силой тут ни при чем. «Дракул» означает по-румынски не только «дьявол», но и «дракон».

Привидем ещё одну выдержку из текста сказания

«Однажды пришли к нему послы от турецкого царя и, войдя, поклонились по своему обычаю, а колпаков, своих с голов не сняли. Он же спросил их: «Почему так поступили: пришли к великому государю и такое бесчестие мне нанесли?» Они же отвечали: «Таков обычай, государь, в земле нашей». А он сказал им: «И я хочу закон ваш подтвердить, чтобы следовали ему неуклонно». И приказал прибить колпаки к их головам железными гвоздиками, и отпустил их со словами: «Идите и скажите государю вашему: он привык терпеть от вас такое бесчестие, а мы не привыкли, и пусть не посылает свой обычай блюсти у других государей, которым обычай такой чужд, а в своей стране его соблюдает». (История древней русской литературы. – М.: Просвещение., 1966. – С.270)

Анализируя данный отрывок становится ясно, что автор не изменяет своему стилю, в очередной раз подчеркивая жестокость Дракулы. Но в то же время здесь прослеживается ирония, которая может остаться поначалу незамеченной. По моему мнению, автор сказания справился со своей задачей, показав Дракулу как гордого, безкомпромисного и безжалостного правителя(по крайней мере, по средневековым меркам) т.к. в данном случае послы проявили явное неуважения к нему, не сняв свои головные уборы, тем самым пренебрегая традициями страны, на территории которой они находились на правах гостей. Нельзя забывать так же и о религиозной принадлежности автора (он вряд ли симпатизировал турецким послам, исповедующим ислам). А в отношении Дракулы автор, как мне кажется, следует, поставленной перед ним задачи, состоящей в представлении Дракулы как самодурного и жестокого человека. Следует отметить и то, что этот поступок Дракулы был, несомненно, вызывающе смелой демонстрацией независимости.

Перейдем к анализу следующего эпизода.

«Царь был очень разгневан этим, и пошел на Дракулу войной, и напал на него с великими силами. Дракула же, собрав все войско свое, ударил на турок ночью и перебил множество врагов. Но не смог со своей небольшой ратью одолеть огромного войска и отступил. И стал сам осматривать всех, кто вернулся с ним с поля битвы: кто был ранен в грудь, тому воздавал почести и в витязи того производил, а кто в спину, - того велел сажать на кол, говоря: «Не мужчина ты, а баба!» А когда снова двинулся против турок, то так сказал своим воинам: «Кто о смерти думает, пусть не идет со мной, а здесь остается». Царь же, услышав об этом, повернул назад с великим позором, потеряв без числа воинов, и не посмел выступить против Дракулы». (История древней русской литературы. – М.: Просвещение., 1966. – С.270).

Здесь акцент опять-таки падает на жестокость Дракулы. Если в предыдущем эпизоде его жестокость была направлена против иностранных послов, то в данном случае абсолютно равносильную ей жестокость испытали на себе его же собственные товарищи по оружию. Тем самым автор показывает, что Дракула одинаково жесток как по отношению к чужим так и к своим.

«Был в земле его источник и колодец, и сходились к тому колодцу и источнику со всех сторон дороги, и множество людей приходило пить из того колодца родниковую воду, ибо была она холодна и приятна на вкус. Дракула же возле того колодца, хотя был он в безлюдном месте, поставил большую золотую чару дивной красоты, чтобы всякий, кто захочет пить, пил из той чары и ставил ее на место. И сколько времени прошло - никто не посмел украсть ту чару.» (История древней русской литературы. – М.: Просвещение., 1966. – С.269)

Данный эпизод красноречиво говорит о том, что Дракула внушал огромный страх своим подданным, что у них даже не возникало мысли украсть чашу. Причиной чему было, то что они знали жестокий нрав своего правителя, и особо на его милосердие не расчитывали.

«Однажды ехал Дракула по дороге и увидел на некоем бедняке ветхую и разодранную рубашку и спросил его: «Есть ли у тебя жена?» - «Да, государь», - отвечал тот. Дракула повелел: «Веди меня в дом свой, хочу на нее посмотреть». И увидел, что жена бедняка молодая и здоровая, и спросил ее мужа: «Разве ты не сеял льна?» Он же отвечал: «Много льна у меня, господин». И показал ему множество льна. И сказал Дракула женщине: «Почему же ленишься ты для мужа своего? Он должен сеять, и пахать, и тебя беречь, а ты должна шить ему нарядные праздничные одежды. А ты и рубашки ему не хочешь сшить, хотя сильна и здорова. Ты виновна, а не муж твой: если бы он не сеял льна, то был бы он виноват». И приказал ей отрубить руки, и труп ее воздеть на кол.» (История древней русской литературы. – М.: Просвещение., 1966. – С.270)

Эта история напоминает своего рода анекдот, основной мыслью которого является жестокость Дракулы. Своеобразный черный юмор. Оригинальная и в какой-то степени примитивная логика присуждаемая Дракуле снова акцентирует внимания читателя на его кровожадности и безжалостности, даже по отношению к женщине. Необыкновенную жестокость проявлял Дракула также и по отношению к женщинам, нарушавшим целомудрие.

«Изготовили мастера для Дракулы железные бочки, а он наполнил их золотом и погрузил в реку. А мастеров тех велел казнить, чтобы никто не узнал о его коварстве, кроме тезки его - дьявола.» (История древней русской литературы. – М.: Просвещение., 1966. – С.271)

Здесь автор чуть ли не прямо называет Дракулу дьяволом, приводя в пример жестокий поступок, на который, по мнению автора, кроме него способен лишь сатана.Автор как бы расшифровывает миф, подчеркивая, что валашский господарь не просто тезка дьявола, но и действует словно колдун, по определению с дьяволом связанный.

Далее в сказании рассказывается о том как Дракула терпит поражение в битве с угорским королём Матвеем, попадает в плен и выдворяется в темницу в Вышеграде на Дунае, а в Мутьянскую землю королём был назначен был другой воевода. В темнице Дракула просидел двенадцать лет, причём и там проявлял обычную свою жестокость: ловя мышей и покупая птиц, он казнил их: иных сажал на кол, иным отрезал голову, у птиц же ощипывал перья и так отпускал их. Он научился шить и этим в темнице кормился.

Когда новый мутьянский воевода умер, король предложил Дракуле вернуться на воеводство в Мутьянскую землю, но с условием, чтобы он принял католическую веру. С явным огорчением автор сообщает, что Дракула согласился на предложение короля и ценой измены православию получил не только воеводство, но и в жёны себе сестру короля, от которой у него родилось двое сыновей.

В повести вслед за тем передаётся эпизод, характеризующий гордость, крайнее самолюбие и сознание своей власти и своего достоинства, не покидающие Дракулу и после длительного темничного заключения. Когда он временно, до отъезда в Мутьянскую землю, поселился после выхода из темницы в Будине, в его двор вбежал некий злодей и спрятался там. Преследовавшие преступника, найдя его, поймали; Дракула же выскочил в это время с мечом и отсёк голову приставу, державшему пойманного, а самого преступника отпустил. Королю, потребовавшему у него объяснения его поступка, он велел передать: «Всякий, кто разбойнически вторгается в дом великого государя (т.е. в данном случае Дракулы), так погибнет. Если бы ты ко мне сам явился и я нашёл бы с своём доме этого злодея, я выдал бы его или простил». Король, услышав это, рассмеялся, дивясь горячности Дракулы.

Прожил после этого Дракула десять лет, скончавшись в «латинской прелести». Конец же его был таков. Напали на Мутьянскую земли турки; Дракула одолел их, и войско его без милости гнало и секло их. Обрадованный, он взошёл на гору, чтобы лучше видеть, как секут врагов. Но в это время отделившийся от войска его приближенный, думая, что на горе стоит турок, убил его копьём. Заканчивается сказание сообщением о судьбе семьи Дракулы и о назначении нового воеводы в Мутьянскую землю.

Заключение

Исследовав, насколько это представилось возможным, поставленный в этой работе вопрос, и пронализировав текст повести, я пришёл к выводу, что при всём стремлении автора объективно рассказывать о поступках Дракулы, прорывается осудительная его оценка, когда он поясняет, что русское значение его имени – «дьявол», или когда говорит о «тезоименитом ему дьяволе», который только и мог знать о его «коварстве» по отношению к убитым им мастерам.

Однако строгий суд над Дракулой автор произносит не столько в связи с его жестокостью, сколько в связи с отступлением от православия в католическую веру: «Дракула же, - сетует он, - предпочёл радости суетного мира вечному и бесконечному, и изменил православию, и отступил от истины, и оставил свет, и вверг себя во тьму. Увы, не смог перенести временных тягот заключения, и отдал себя на вечные муки, и оставил нашу православную веру, и принял ложное учение католическое». И случайную смерть Дракулы от руки своего же воина приходится, по смыслу повести, толковать как наказание за измену православной вере.

Цель данной работы заключалась в том чтобы попытаться определить отношения автора сказания к героя. Проанализировав текст сказания и материалы относящиеся к этому вопросу, я пришёл к выводу, что отношение автора к герою носит более негативный чем позитивный характер, что можно объяснить фактом вероотступничества Дракулы (его переходом из православия в католицизм).

Список использованной литературы:

Н.К. Гудзий. История древней русской литературы. – М.: Просвещение, 1966.

Н.К. Гудзий. Хрестоматия по древней русской литературе.- М.: Министерство Просвещения РСФСР, 1962.

Переводная литература Московской Руси XIV-XVII вв., СПБ, 1903

Я.С. Лурье. Повесть о Дракуле. Исследование и подготовка текстов.- М. – Л., 1964

Литературная история повести о Дракуле. Известия по русскому языку и словесности Академии наук СССР, т. II, 1929.

Энциклопедический словарь по истории.- М.: Просвещение, 1989

Описание русских и словенских рукописей Румянцовского музеума, СПБ, 1842, стр. 512

Переводная литература Московской Руси XIV-XVII вв., СПБ, 1903, стр. 233

Литературная история повести о Дракуле, Известия по русскому языку и словесности Академии Наук СССР, т. II, стр. 621-659

Литература 6 класс. Учебник-хрестоматия для школ с углубленным изучением литературы. Часть 2 Коллектив авторов

Читательская лаборатория Как определить авторское отношение к герою

Читательская лаборатория

Ты недавно прочитал произведение Н. В. Гоголя «Тарас Бульба». Название сразу обращает наше внимание на главного героя произведения.

Правило первое. Чтобы правильно определить отношение автора к герою, необходимо сначала проследить, есть ли в тексте прямые авторские оценки героя и его поступков, отметить прямые авторские выводы и комментарии, относящиеся к герою.

В произведении Н. В. Гоголя прямых авторских оценок героя немало: «Бульба упрям был страшно»; «неугомонный вечно, он считал себя законным защитником православия». Автор неоднократно подчеркивает в Тарасе силу духа, мужество, любовь к отчизне: «Словом, русский характер получил здесь могучий, широкий размах, дюжую наружность». Такая авторская характеристика, безусловно, говорит о том, что Тарас не просто главный герой произведения, он – герой, защитник Русской земли.

Перечитаем эпизод казни Тараса Бульбы: «Но не на костер глядел Тарас, не об огне он думал, которым собирались жечь его; глядел он, сердечный, в ту сторону, где отстреливались козаки…» Жалость, сострадание к герою чувствует читатель, восхищаясь его мужеством и верностью духу товарищества. Прямой авторский вывод усиливает и дополняет наше понимание отношения автора к своему герою: «Да разве найдутся на свете такие огни, муки и такая сила, которая бы пересилила русскую силу!»

Правило второе. Чтобы определить авторское отношение к герою, надо найти авторскую характеристику поведения героя.

Однако отношение автора к герою не всегда выражается прямо и формулируется четко. Чаще авторская оценка, авторское отношение скрыты в повествовании и выражены лишь косвенно. И нужно много потрудиться, чтобы тайна авторского отношения открылась читателю.

Правило третье. Найди в тексте эпизоды, в которых о герое говорят другие персонажи. Определи отношение этих персонажей к герою.

Перечитай эпизод выборов Тараса атаманом. Найди оценку героя другим персонажем. «Нет из нас никого равного ему в доблести», – говорит «старейший годами» Касьян Бовдюг. Герой до последней минуты остается верен высокой доблести. Постоянство, вера, верность героя, несомненно, вызывают симпатии автора к герою, что и показано читателю через отношение к нему других персонажей.

Правило четвертое. Чтобы определить авторское отношение к герою, надо найти, если есть в тексте, слова, высказывания, монологи героя. Речь героя не только характеризует самого героя, но может косвенно выражать авторское отношение к нему.

Чистота помыслов, сердца, мощь и сила духа слышны в речах Тараса. И автор им любуется, говоря о «молодой жемчужной душе» героя.

Сравни их со словами Тараса: «…Нет уз святее товарищества! Отец любит свое дитя, дитя любит отца и мать. Но это не то, братцы: любит и зверь свое дитя. Но породниться родством по душе, а не по крови, может один только человек. Бывали и в других землях товарищи, но таких, как в Русской земле, не было таких товарищей…» Идеалы Андрия – личные, хотя у него чувствительная и нежная душа, он мужествен и прекрасен. Рыцарство Андрия – служение прекрасной полячке. А для Тараса и Остапа рыцарь – это защитник Русской земли. Идеал Тараса – Запорожская Сечь, откуда вылетают все те гордые и крепкие, как львы», товарищество, защита Родины и веры. На основе сравнения высказываний персонажей, их поступков также можно сделать вывод об авторском отношении к герою.

Правило пятое. Постарайся найти в произведении сопоставление героя с другими персонажами, если оно присутствует. Это важно для углубления нашего понимания авторского отношения к герою произведения.

Как правило, в произведении дан портрет главного героя. Через описание внешности автор выражает свое отношение к герою.

Правило шестое. Найди портрет героя, отметь характерные детали, позволяющие сделать вывод об авторском отношении к нему.

Портрет Тараса Бульбы дан в самом начале повествования. Авторские описания внешности главного героя небольшие по объему, это скорее детали, но они также говорят нам об авторском отношении.

Перечитай: «…Слеза тихо округлилась на его зенице, и поседевшая голова его уныло понурилась». О каком отношении автора к своему герою может рассказать эта деталь портрета Тараса? В своем повествовании автор употребляет устаревшее в русском языке слово «зеницы», причем ставит его в единственном числе, в котором это слово не употреблялось. И это, конечно, не ошибка автора. Слеза «округлилась», навернулась «тихо» только в одном глазу героя: мужественный Тарас плачет, вспоминая молодость и своих умерших товарищей, плачет скупо, по-мужски. Употребление устаревшего слова выражает отношение автора к герою.

Подчеркивая его физическую силу («Тарас был чрезвычайно тяжел и толст»), автор отмечает и глубину чувств старого козака, мужественного бойца, хотя он ехал, уныло понурив «поседевшую голову». Авторский вывод, в котором автор прямо выражает свое отношение к герою как одному из защитников Русской земли, подготовлен краткой, но очень емкой портретной характеристикой: «Это было, точно, необыкновенное явленье русской силы: его вышибло из народной груди огниво бед». И тогда читателю становится понятно, почему для Тараса его родной сын, предавший веру, товарищество, Отечество, становится «подлой собакой». «И погиб козак! Пропал для всего козацкого рыцарства! Не видать ему больше ни Запорожья, ни отцовских хуторов своих, ни церкви Божьей!» – с горечью и болью пишет о предателе автор. Прямая авторская оценка поступка героя здесь подчеркивает, что страсть Андрия стала разрушительной, расторгла кровные, товарищеские узы, привела к отступничеству от Отечества и веры. У читателя складывается впечатление об отрицательном отношении автора к нему.

Правило седьмое. Если образ героя «похож» на образ какого-либо персонажа (постарайся вспомнить!) другого произведения искусства, то этим также выражается авторское отношение к герою.

Из книги Литература 5 класс. Учебник-хрестоматия для школ с углубленным изучением литературы. Часть 1 автора Коллектив авторов

Читательская лаборатория Как научиться работать с учебной статьей Если ты спросишь у своих родителей, похожи ли твой учебник литературы и учебник, по которому учились они, то узнаешь, что очень похожи. И в том и в другом собраны лучшие произведения русской и зарубежной

Из книги Литература 5 класс. Учебник-хрестоматия для школ с углубленным изучением литературы. Часть 2 автора Коллектив авторов

Читательская лаборатория Как научиться читать текст художественного произведения Ты можешь удивиться, что с тобой, пятиклассником, я начинаю разговор о том, как научиться читать: ты уже умеешь это делать. Это действительно так. Ты можешь прочитать художественное

Из книги Литература 6 класс. Учебник-хрестоматия для школ с углубленным изучением литературы. Часть 1 автора Коллектив авторов

Читательская лаборатория Как научиться отвечать на вопросы Самое интересное и увлекательное при изучении литературы – это чтение. Отвечать на вопросы к тексту художественного произведения тебе, наверное, нравится меньше, но Автор всякий раз предлагает это делать.

Из книги Литература 6 класс. Учебник-хрестоматия для школ с углубленным изучением литературы. Часть 2 автора Коллектив авторов

Читательская лаборатория Как научиться сопоставлять два произведения Читая сказки, фольклорные и литературные, ты обратил внимание на сходство некоторых из них: немецкой народной сказки «Белоснежка» и «Сказки о мертвой царевне и о семи богатырях» А. С. Пушкина,

Из книги Литература 7 класс. Учебник-хрестоматия для школ с углубленным изучением литературы. Часть 1 автора Коллектив авторов

Читательская лаборатория Как пересказать эпизод художественного произведения Часть художественного произведения, которая обладает относительной самостоятельностью, рассказывает о конкретном событии, происшествии, связана по смыслу с содержанием произведения в

Из книги Литература 7 класс. Учебник-хрестоматия для школ с углубленным изучением литературы. Часть 2 автора Коллектив авторов

Читательская лаборатория О чем нам говорят «голоса» персонажей в произведении Ты уже знаешь, что в литературе персонажи очень часто разговаривают между собой. Ты можешь встретить в художественном тексте прямую речь: монологи и диалоги персонажей. Но мы помним, что

Из книги автора

Читательская лаборатория Как научиться характеризовать персонаж художественного произведения? Скоро закончится учебный год. Ты многому научился за это время. Ты теперь умеешь читать произведения художественной литературы, а главное, – любишь их читать. Ты уже

Из книги автора

Читательская лаборатория Как научиться различать фольклорное и литературное произведения Главное отличие литературы от фольклора состоит в том, что это – авторское творчество, воплощающее нравственно-эстетический идеал конкретного человека. Напомним, фольклорное

Из книги автора

Читательская лаборатория Как определить основную тему произведения Как бы ты ответил на вопрос «О чем баллада А. С. Пушкина «Песнь о вещем Олеге»?». Ответы могут быть самыми разными: произведение о ратных подвигах князя Олега, о мудрости кудесников, о смерти князя Олега

Из книги автора

Читательская лаборатория Как написать отзыв о прочитанном произведении Когда читателю понравилась прочитанная книга, ему очень хочется рассказать о ней друзьям, родителям, знакомым. Как сделать этот рассказ интересным? Для этого нужно знать несколько правил.Отзыв о

Из книги автора

Читательская лаборатория Как научиться пересказывать сюжет художественного произведения Ты получил задание пересказать произведение. Уточни задание, потому что пересказывать можно и сюжет, и фабулу. Это разные виды пересказа. Если ты будешь кратко рассказывать о том,

Из книги автора

Читательская лаборатория Как научиться характеризовать особенности композиции Композиция – организация повествования, построение литературного произведения, последовательность в нем основных эпизодов сюжета.Первое правило. Чтобы научиться характеризовать

Из книги автора

Читательская лаборатория Как услышать в художественном произведении голос автора При различении литературы и фольклора как видов словесного творчества центральными понятиями становятся «автор», «авторский идеал» и «авторская позиция». Независимо от того, какую форму

Из книги автора

Читательская лаборатория Как научиться определять стихотворный метр Ты уже знаком с таким понятием, как «музыка стиха», и знаешь, что, как правило, каждое стихотворение обладает своим метром (размером). Причем два стихотворения, написанных одним метром (например,

Из книги автора

Читательская лаборатория Как научиться цитировать художественное произведение Постижение читателем авторского замысла вне текста невозможно. Текст художественного произведения – основа понимания авторского идеала, поэтому работа читателя требует постоянного

Из книги автора

Читательская лаборатория Как научиться определять художественную роль интерьера Вы уже знаете, что у писателя много способов характеристики героя: это и его имя, портрет, поступки, история жизни, его речь и др. Есть и еще один способ – интерьер, внутреннее убранство дома,

«…он рожден был для иного назначения…»

Цели:

• продолжать обучению анализу художественного произведения, самостоятельной работе с текстом, обобщению анализируемого материала, выявлению авторской оценки героев, выразительному чтению.
• развивать читательские качества ученика: воображение, эмоциональную чуткость, эстетический вкус.
• продолжать воспитание у учащихся нравственной чистоты, творческого осознания жизни, интереса к классическим произведениям.

Ход урока

Слово учителя: Сегодня мы продолжим изучение романа А.С. Пушкина «Дубровский».

Великий поэт в свой «жестокий век» восславивший свободу, протестовавший против гнета самодержавия, в своих произведениях размышлял о судьбе народа и его роли в прошлом и будущем страны.

В романе «Дубровский» А.С.Пушкин с беспощадной силой обнажил произвол, самодурство дворян в лице Троекурова и князя Верейского, подлость и низость их прихлебателей Шабашкина и Спицына, готовых совершить любое клятвопреступление. Резко противостоит этому миру всевластия, жестокости, духовного оскудения иной мир- это люди из народа, дворяне Дубровские (отец и сын). Они описаны в романе с глубоким авторским сочувствием.

Мы уже отмечали, что одним из средств создания образа в романе является прямая авторская оценка. Это мы видели на образах Троекурова и Андрея Гавриловича Дубровского.

Учитель объявляет тему и цели урока. (Рисунок 1)

Давайте найдем в тексте, что рассказывает о молодом Дубровском А.С. Пушкин.

Обратимся к 3 главе романа. («Владимир Дубровский воспитывался в кадетском корпусе…)

Что мы узнали о нем? Какие черты характера проявились в Дубровском в Петербурге?

Запишем в тетрадь вывод: (Рисунок 2)

Владимир Дубровский с одной стороны расточительный и честолюбивый офицер, позволял себе роскошные прихоти, играл в карты и входил в долги, не заботясь о будущем. Владимир рано лишился матери и почти не знал отца. Со всем тем он романтически был к нему привязан и любил семейственную жизнь, которой не успел насладиться. Поэтому мысль потерять отца терзала его сердце. Автор говорит, что Владимир с волнением перечитал строки письма, которое он получил от няни. Тем самым автор подчеркивает, что его герой был нежный и любящий сын. А няню звали так же, как и няню самого автора, Орина. В этом тоже видно отношение автора к своему герою.

Отправимся вместе с молодым Дубровским в Кистеневку.

Какие чувства испытывает он? Подтвердите текстом.

Кто встретил в Кистеневке Владимира Дубровского?

Почему дворня высыпала, когда он приехал?

Запишем вывод, который вы сделали. (Рисунок 3)

Приехав в Кистеневку, Владимир Дубровский испытал сильное волнение. «Сердце в нем забилось», - пишет автор. Дворня встретила молодого барина с радостью. А.С.Пушкин тем самым подчеркивает, что крестьяне любят своего барина, искренне рады ему.

Где мы видим Владимира Дубровского после похорон отца?

Какие чувства его волновали?

Каково его душевное состояние?

Что помогает более точно понять это?

Заметили ли вы какую-нибудь связь между тем, что переживает Владимир, и окружающей его природой?

Какие чувства он вызывает у вас?

Запишем выводы в тетрадь. (Рисунок 4)

Изображая Дубровского в Кистеневской роще, автор дает почувствовать, что осенний пейзаж - условное отражение внутреннего мира героя. То, что происходит в душе Дубровского, подобно тому, что происходит в природе.

Учитель: А.С.Пушкин обычно рисует на фоне природы только любимых своих героев, так как для него это знак богатства души, глубокой внутренней красоты. Что еще раз подтверждает, что автор любит своего героя, сочувствует ему.

Добавим в свои записи:

Рисуя своего героя на фоне природы, А.С.Пушкин тем самым подчеркивает его богатый внутренний мир, выражает свое отношение.

Что еще можно дописать к характеристике Владимира Дубровского?

Какие же обстоятельства заставили В.Дубровского стать разбойником?

(По вине Троекурова умер отец, его лишили дома).

Мы выяснили, что Дубровский думает о мести, а в доме Троекурова появляется учитель Дефорж.

Какой эпизод характеризует Дефоржа?

Как повел себя Дефорж в испытании на храбрость?

Сопоставьте Дефоржа и Дубровского.

Запишите составленный вывод в тетради: (Рисунок 5)

В доме Троекурова Дубровский вел себя смело, он не испугался медведя и застрелил его. Дубровский объясняет, почему при нем пистолет: «..потому что не намерен терпеть обиду, за которую, по моему званию, не могу потребовать удовлетворения». Таким образом, мы понимаем, что Дефорж был обязан терпеть прихоти хозяина, но дворянин Дубровский не мог допустить и мысли о безропотном подчинении. По всему видно, что автор любуется своим героем, гордится его поступком.

Что заставило Владимира Дубровского проникнуть в дом Троекурова?

Почему он не стал мстить Троекурову?

(Зачитайте текст. Глава 12).

Какая история случилась с Анной Савишной Глобовой?

Как эта история помогает понять отношение автора к разбойнику Дубровскому?

Владимир Дубровский гордый, независимый, дороживший своей дворянской честью, из-за любви отказался от мести и вошел в дом Троекурова в роли слуги, где не мог рассчитывать на уважение и благосклонность хозяина. Автор рисует своего героя благородным защитником идеи чести, защиты прав человеческой личности. Даже сделавшись разбойником, он остается служителем справедливости. Таким и предстает в рассказе Глобовой. Месть за отца не осуществляется, он становится заступником обиженных, отказывается от мести ради любви. Человечность в Дубровском победила враждебность. Автор полностью на стороне главного героя романа.

Обратите внимание на эпиграф к уроку «…он рожден был для иного назначения…».

Как вы думаете, о каком назначении идет речь? (семья, покой)

А если бы он мстил Троекурову, что бы изменилось?

Каким бы он стал?

Почему А.С.Пушкин не требует от Дубровского прямой мести Троекурову?

Только ли в злой воле Троекурова причина несчастий Дубровского? Почему чиновники на стороне Троекурова?

Сформулируйте и запишите вывод. (Рисунок 7)

Дубровский был рожден для иной жизни. Он мечтал о женитьбе, семье, был ласковым и нежным. Если бы стал мстить Троекурову, то уподобился бы ему. Поэтому Пушкин и не требует от Дубровского прямой мести своему обидчику. Ведь причина несчастий Владимира Дубровского не в злой воле одного Троекурова: закон был на стороне богатого помещика.

Охарактеризуйте Дубровского. Запишем в тетрадь. (Рисунок 8)

Для Дубровского воля любимой девушки священна. Он никогда не совершит злодейство во имя ее. Готов на любое самопожертвование. Любовь возвышает Владимира. Наделяя своего героя способностью любить, жертвовать собой во имя любви, Пушкин подчеркивает свое расположение к нему.

В последней главе мы видим раненого Дубровского.

Чем снискал он такое отношение?

Идеализирует ли А.С. Пушкин своего героя?

Как характеризует Дубровского его последняя речь перед разбойниками? (Зачитать).

Каким рисует А.С.Пушкин предводителя разбойников в сравнении с теми, кто управляет губернией и имеет вес в обществе?

Запишите вывод. (Рисунок 9, 10)

Разбойники любят своего предводителя, доверяют ему, слушаются его, заботятся о нем, потому что он справедлив, храбр. Нет, Пушкин не идеализирует своего героя, но предводитель разбойников в романе гораздо благороднее тех, кто управляет губернией, кто должен заботиться о своем народе. Мы вместе с автором жалеем Владимира, сочувствуем его горю, его неразделенной любви. Конец романа подчеркивает мысль автора, что Владимир Дубровский не разбойник, не мститель, а просто несчастный, одинокий человек, который не может противостоять существующим законам.

Итог урока.

Слово учителя: Проанализировав роман А.С.Пушкина «Дубровский», мы выявили авторскую оценку главного героя. Думаю, что эта оценка совпала с вашей.

Домашнее задание . Письменная работа. «Как вы думаете, что ценит в людях автор романа «Дубровский»?»

дая эпоха находит в нем новое

и свое. Это предназначение под

линных произведений искусства.

Они говорят новое новому, и они

всегда актуальны.

Д. С. Лихачев

«Слово о полку Игореве» - великий памятник культуры Древней Руси. Этой поэме, написанной неизвестным автором, уже более 800 лет, а она до сих пор читается, обсуждается, переводится вновь и вновь многими людьми. Секрет «Слова о полку Игореве» заключается в его актуальности во все времена. Основная идея «Слова о полку Игореве» - объединение всех русских князей в борьбе против общего врага. Но разрозненность князей не является признаком того времени, эпохи. И в Средние века, и в прошлом веке, и в наше время людям не хватало и не хватает сплоченности, они не могут достичь своей цели в одиночку. Ни один великий император, князь, ученый не стал бы великим, если бы он один отстаивал свои идеи, если бы не имел сторонников и друзей. Со смертью человека умерли бы и его идеалы. В «Слове о полку Игореве» автор, современник князя Игоря, от имени киевского князя Святослава обращается к русским князьям с призывом объединиться, «загородить острыми стрелами ворота на Русь с широкой степи», послать свои войска в поход за обиду своего времени, за Русь», за живые Игоревы раны».

К главному герою «Слова о полку Игореве», князю Игорю, автор относится двояко. Он восхищается отвагой и мужеством князя. Игорь хочет освободить Русь от кочевников-половцев, но он также преследует свои личные интересы - хочет прославиться. Поэтому князь Игорь, не принявший участия в общем походе князей против половцев, вместе с братом Всеволодом отправляется в поход. Игорь не обращает внимания даже на предупреждения природы: ни на затмение солнца, ни на кровавый зловещий рассвет перед второй битвой. Именно образы природы помогают автору выразить свою тревогу за Игорево войско. Князь Игорь ослеплен своим стремлением к победе: «Всю сорвем, что в будущем есть, славу, да и ту, что добыли уже деды», - говорит Святослав, отец Игоря и Всеволода. В «Слове о полку Игореве» «золотое слово Святослава» соседствует с плачем Ярославны. Автор хочет показать их сходства и различия. И Святослав, и Ярославна обращаются за помощью. Святослав - к князьям: «Встань за землю Русскую, за живые Игоревы раны», а Ярославна - к силам природы. Святослав корит князей за разрозненность, за междоусобицы, за неповиновение Киевскому князю, за то, что они не помогли Игорю, а Ярославна упрекает ветер, Днепр и солнце за поражение Игоря. Ее слова не просто мольба, но и заклинание, поскольку на Руси с приходом христианства все же остаются языческие обычаи, в частности олицетворение природы.

За слепоту князя Игоря, за его неразумный поступок, повлекший за собой смерть огромного числа русских воинов, автор осуждает его. Именно поход Игоря открыл ворота на Русь. Половцы, никогда до этого не бравшие в плен русского князя, воодушевились и решили, что Русь ослабла, что теперь они легко ее захватят. Спустя совсем немного времени после неудачного похода Игоря, его пленения, его побега монголо-татарские полчища вторглись на Русь, и 300 лет Русская земля томилась под властью монголо-татарского ига. Но автор все же прощает Игоря, как и весь русский народ прощает его. Великому русскому народу свойственно всепрощение, поэтому Игорь прощен и даже восхваляется народом в конце поэмы. «В селах радость, в городах веселье; все князей поют, встречают». Ведь князь Игорь сражался за Русь, за ее свободу, хотя и потерпел неудачу.

В «Слове о полку Игореве» автор высказывает свои собственные мысли. Боян, известный певец тех времен, воспевает прошлое. Он восхваляет князей. В отличие от Бояна автор говорит о настоящем, высказывает свое отношение к князьям. Автор не только восхваляет, но и осуждает всех князей. На примере князя Игоря автор показал, к чему может привести такой индивидуализм. Он укоряет их в том, что они, сильные и смелые, ведут меяедоусобные войны, которые обескровливают Русь, в то время как половцы совершают свои набеги. Некоторые князья даже прибегали к помощи «поганых» в своих междоусобных войнах. И во время того, как на какое-либо пограничное княжество нападали кочевники, другие князья не спешили на помощь, и лишь после того как вражеские полки подступали к их земле, они начинали обороняться. Именно из-за этого во время татаро-монгольского нашествия кочевники захватили всю Русь, ведь князья не смогли вовремя объединиться. Их ничему не научил пример Игоря, не помогло и обращение к ним автора «Слова о полку Игореве».

Возможно, что даже сейчас многие из тех, кто прочитает это великое произведение, не поймут его смысла, не поймут того, что единства не хватало не только князьям, но не хватает его и всем нам сейчас.