Варламов Алексей Николаевич — прозаик.

Отец — сотрудник Главлита, мать — учительница русского языка. Среди предков писателя были дворяне (прапрадед — сенатор Н.Н.Мясоедов) и крестьяне Калужской губ. С детства Варламов увлекался чтением, путешествиями, рыбной ловлей, что нашло отражение в автобиографическом романе «Купавна» (2000). Много ездил по стране и миру — по Средней полосе России, Кавказу, Русскому Северу, Уралу, Сибири, был на озере Байкал, на Дальнем Востоке, в Карпатах, в США, Китае, странах Европы.

Любое бытие лучше небытия.

Варламов Алексей Николаевич

В 1985 Варламов окончил филологический факультет МГУ, где слушал лекции А.А.Тахо-Годи, М.В.Панова, В.В.Кускова, Н.И.Толстого, В.А.Белошапковой, А.В.Карельского. Занятиям лингвистикой писатель отводит значительное место в профессиональном становлении.

Первые литературные опыты относятся к раннему детству. В. вспоминает, что всегда любил выдумывать истории и записывать их. Первая публикация — рассказ «Тараканы» (Октябрь. 1987. №12). Уже в ранних произведениях видна ориентация Варламова на русскую классическую литературу. Немалое влияние на творчество писателя оказала проза А.С.Пушкина, А.П.Чехова, И.А.Бунина, а также А.П.Платонова и Ю.П.Казакова.

Переломные 1990-е в России заставили писателя обратиться к вопросам о настоящем и будущем страны, к национальным особенностям. «Фольклорные экспедиции, деревня, поворот к осознанию своей русскости. Политические потрясения, пришедшиеся на молодость. Стремление во всем разобраться, понять свое отношение и найти свой путь. В более поздние годы покупка деревенского дома на севере Вологодской области (недалеко от беловской Тимонихи). Об этом — повесть «Дом в деревне», которую, кстати, Белов прочел и вернул мне с многочисленными пометками, но в целом резолюция его была положительной и очень для меня дорогой» (Автобиография. Отдел новейшей литературы ИРЛИ). Интерес к русскому характеру и русской жизни заметен во многих его произведениях.

В литературном творчестве путь писателя лежит от рассказов к повестям и романам. Рассказы «Покров» и «Таинство» были опубликованы в 1991 в «Знамени» (№ 6), «Сочельник» и «Галаша» — в «Новом мире» в 1992 (№6). Далее последовали повести «Гора», «Здравствуй, князь!», а в 1995 — первый роман «Лох» (Октябрь. №2). Одновременно создавались очерки, критические эссе, публицистические и литературоведческие статьи. В это же время написаны 2 пьесы, одна из которых была поставлена на фестивале молодой драматургии и получила высокую оценку М.Рощина.

Все написанное сам автор условно делит на «вымышленное», хотя бы и имеющее реальную основу, и «документальное». К «вымышленному» он относит рассказы «Сплав», «Партизан Марыч и Великая Степь», «Ангел», «Выход в эфир», «Таинство», «Тутаев», «Вхождение», «Каль-вария» и др., повести «Здравствуй, князь!», «Гора», романы «Лох», «Затонувший ковчег», «Купол». Последние три романа автор определяет как «своего рода трилогию о вирусах, которыми поражено наше национальное сознание»: в «Лохе» — это апокалиптицизм (параллельно с написанием этого романа автором была защищена кандидатская диссертация на тему «Апокалиптические мотивы в русской прозе конца XX века»), в «Затонувшем ковчеге» — сектантство, в «Куполе» — утопизм. При этом во всех трех на первое место выходит мотив бегства от реальности. Герои романов — современные люди, мятущиеся, неустоявшиеся, сомневающиеся, часто никчемные, но пытающиеся найти себя.

На абонементе библиотеки им. М.Горького представлена книжная выставка о Алексее Варламове - известном русском прозаике, публицисте, филологе, исследователе русской литературы ХХ века. Он самый разносторонний прозаик — его романы и повести легко уживаются рядом с мастерски написанными биографиями в серии «ЖЗЛ», - рассказывает библиотекарь библиотеки им.М.Горького Татьяна Котова.

Алексей Варламов — лауреат премии Александра Солженицына, Патриаршей литературной премии, а также премий «Антибукер», «Большая книга» и др. Его мягкая повествовательная проза похожа на «глоток теплого материнского молока в холодном мире взрослых, оставленных Богом».

Алексей Варламов родился в 1963 году в Москве, в литературной семье. Отец работал цензором в газете «Правда», мать - учителем русского языка и литературы в школе. Закончил английскую спецшколу, затем поступил на филологический факультет МГУ, который окончил в 1985 году, хотя с детства тяготел к естественным наукам и жалел, что не стал биологом или географом.

Он с детских лет увлекался рыбной ловлей, путешествиями и чтением, много ездил по России - побывал в средней полосе нашей страны, на Кавказе, в Сибири, на Урале, на Байкале, в Карпатах, на Дальнем Востоке, был в США, в странах Европы и в Китае.

Писатель вспоминает, что ему всегда нравилось выдумывать различные истории и записывать их.

Большая часть его литературной жизни связана с журналами. Печатался в самых разных журналах «Новом мире», «Знамени», «Октябре», «Дружбе народов» и др.

Дебютировал как прозаик с рассказом «Тараканы» в журнале «Октябрь» в 1987 году. А первая книга «Дом в Остожье» вышла в 1990 году.

Известным он стал после публикации в 1995 году повести «Рождение», которая была удостоена премии «Антибукер». В повести жизнь одной семейной пары сопоставляется с жизнью России 90-х годов. Рождается мальчик вопреки нищете, грязи, братоубийству и грозным пророчествам о конце света, и родители борются за слабого недоношенного ребенка, втягивая в эту борьбу и нас, словно это не только рождение мальчика и не только проблема его отца с матерью, но и наше рождение, как будто устоят герои, устоим и мы. Это о том, что сама Россия рождается по-своему, заново.

Напечатанный в журнале «Октябрь» роман «Лох», вместе с вышедшими следом романами «Затонувший ковчег» и «Купол» образовали трилогию девяностых о русской жизни, о ее вирусах и уязвимых местах.

В сборник «Повесть сердца», вышедший в 2010 году, вошли известные повести «Рождение», «Дом в деревне» и «Падчевары», а также новая, фамильная сага «Ева и Мясоедов». События каждой из этих повестей тесно переплетены с историей жизни самого Алексея Варламова и жизнью современного мира. Все автором пережито, продумано, глубоко прочувствовано. Это художественно осмысленная, воплощенная в образах и судьбах яркая и драматичная история общества, история времени.

Алексей Варламов стал одним из авторов, кто способствовал возрождению серии ЖЗЛ (Жизнь замечательных людей). Его мастерски написанные биографии на стыке романтики и документальности, правды и вымысла увлекают и заставляют сопереживать судьбам исторических личностей, как будто они наши друзья и соседи.

Книга Алексея Варламова «Михаил Пришвин» - первая биография Михаила Пришвина. Автор показал своего героя во всей сложности его характера и судьбы, снимая хрестоматийный глянец с его удивительной жизни. Пришвина называли отшельником, хотя он меньше всего был таким. Русский Сетон-Томпсон, замечательный детский автор, этот писатель считался у нас исключительно певцом природы. Но в его дневниках, например, можно найти самый точный, глубокий, выверенный социальный анализ русской жизни. Он писал о коллективизации, о сталинских репрессиях, об Отечественной войне, и о послевоенном времени. Его духовная эволюция отразилась в этих дневниках. Он обличал большевиков, но перешел на их сторону и как православный человек пытался соединить христианство и коммунизм.

Биография «Александр Грин» раскрывает образ прекрасного писателя, светлого романтика Александра Грина. Мало кто не читал книги Грина, которые дарят веру и надежду, учат мечте и высоким целям. Сам Александр Грин прожил трудную жизнь. Он не стал моряком, зато стал эсером, никогда не был признан своим среди писателей, жил в нищете и умел довольствоваться малым. Он никогда не гнался за достатком, а жил творчеством и фантазиями своих почти реальных героев. В любые времена он был человеком несвоевременным и оставлял противоречивые воспоминания у тех, кто его знал. Алексей Варламов приводит немало неизвестных ранее фактов и деталей из биографии Александра Грина, раскрывает тайны его судьбы и его творческой мастерской.

За роман об Алексее Толстом в 2007 году Варламов получил литературную премию «Большая книга». Алексея Толстого называли циником и приспособленцем. Аристократ по крови и по жизни, оставшийся графом и в сталинской России, Толстой был актером, сыгравшим не одну, а множество ролей: поэта-символиста, писателя-реалиста, яростного антисоветчика, национал-большевика, патриота, эгоиста, заботливого мужа, он был влюблен в жизнь и ненавидел смерть. В его судьбе были взлеты и падения, литературные скандалы, заговоры и разоблачения, в ней переплелись щедрость и жадность, гостеприимство и спесь, аморальность и великодушие. Но Толстой был тружеником, и в русской литературе останутся два его романа, повесть о детстве и сказка, которую будут читать всегда.

В 2008 к 120 летнему юбилею был приурочен выход книги Алексея Варламова «Михаил Булгаков» . Алексей Варламов внимательно прослеживает фатальную логику жизненного пути Михаила Булгакова, опираясь на многочисленные исследования и воспоминания. От счастливого киевского детства - к ненавистной практике земского врача и морфинизму, от первых литературных удач и больших надежд - к журналистской поденщине, от «Записок юного врача» - к «Запискам покойника», от успеха «Дней Турбинных» - к провалу «Кабалы святош», от положения ведущего драматурга МХАТа - к вынужденной службе либреттистом Большого театра, — вот некоторые отрезки пути, по которому судьба неотступно и стремительно вела Михаила Булгакова к ранней гибели и нескорой посмертной славе.

Биография Андрея Платонова , самого таинственного и неправильного русского писателя ХХ столетия, создана Алексеем Варламовым на основе значительного числа архивных документов и текстов, в том числе совсем недавно открывшихся. В ней прослеживается творческий путь, и воссоздаются личностные и житейские черты писателя, который, по выражению Виктора Некрасова, «в жизни не был писателем, но в писательском труде своем всегда оставался человеком».

«Мысленный волк» , опубликованный в 2014 году - это последний роман Алексея Варламова на сегодняшний день. За него писатель в 2015 году получил премию «Студенческий Букер». Действие романа происходит сто лет назад, в один из самых острых моментов российской истории, в Первую мировую войну и последовавшую за ней революцию. В нем живут и умирают герои, в которых порой угадываются известные личности: Григорий Распутин, Василий Розанов, Михаил Пришвин, скандальный иеромонах-расстрига Илиодор и сектант Щетинкин; мешаются события реальные и вымышленные. Персонажи романа любят, спорят и философствуют — о природе русского человека, о вседозволенности, о Ницше, о будущем страны и о... мысленном волке — страшном прелестном звере, который вторгся в Россию и стал причиной ее бед...

У Алексея Варламова не совсем понятная (с моей точки зрения) писательская судьба. Его много хвалили за те вещи, которые я люблю меньше, почти не заметили тех текстов, которые мне очень полюбились; все очень обрадовались, какие замечательные биографии начал выдавать Варламов в «Молодой гвардии» (легендарная серия ЖЗЛ), но теперь ни критики, ни сам писатель не могут разобраться: к добру ли случился уход отличного мастера художественной прозы в нон-фикшн, или не к добру.

На мой вкус, Алексей Варламов, со всем своим уже отменным литературным багажом (десяток вполне объемных книг и почти столько же премий), является одним из... да нет, пожалуй, самым разносторонним автором в современной прозе. Он многое умеет и не боится ошибаться.

Варламов такой, как мне кажется, трудяга. Да и в биографиях, сделанных Варламовым (хоть Пришвина, хоть Алексея Толстого), нет-нет, но вдруг и почувствуется, что тут Алексей хоть и о классиках писал, но при этом немножко и «про себя».

Про себя - неутомимого работника, про себя - по-хорошему любопытствующего и интересующегося жизнью человека, про себя - литератора, вовсе не чуждающегося славы, но старающегося избегать искушений... Ну и так далее. Если подряд или вперемежку читать прозу Варламова, а потом его книжки о писателях из серии «ЖЗЛ» - и сами всё это заметите.

- Алексей, расскажи о себе. Где родился, как учился, родители, жены, дети, пути-дорожки – вплоть до первой книжки, которая вышла у тебя, если мне память не врет, в 1990 году, когда было Алексею Варламову 27 лет…

Родился в 1963 году в Москве, в роддоме на Крестьянской заставе. Детство и отрочество прошло в Пролетарском районе. А родители были интеллигентами своего времени: папа работал цензором в газете «Правда», мама – учительницей русского языка и литературы в средней школе. Жена у меня вопреки совету, который писатель Алексей Толстой дал писателю Михаилу Булгакову, жениться не менее трех раз - одна, детей двое. Учился сначала в английской спецшколе, которую тихо ненавидел за то, что там меня «подавляли» как личность, а потом поступил в МГУ на филологический факультет, к которому привязан по сей день, хотя иногда жалею, что не стал биологом или географом. Но университет дал мне очень много, и не будь его, ничего бы из меня не вышло. Напечатался я первый раз 20 лет назад, в декабрьском номере журнала «Октябрь» за 1987 год в рубрике «новые имена». Первая книжка действительно была опубликована в 1990-м, очень тоненькая, на плохой бумаге, но зато тиражом, который мне с тех пор и не снился – 75000.

- Если я не ошибаюсь, у тебя вышло несколько сборников рассказов и повестей, пять романов и на подходе четвертая книга в серии ЖЗЛ. Думаю, что собрание сочинение Алексея Варламова уже десяток томов наберет. Ты ощущаешь себя плодовитым автором? Вообще тебе легко работается? Есть такое понятие – вдохновение? Или его придумали бездельники?

У меня вышло пять книг прозы и четыре книги в серии «ЖЗЛ». Две книги прозы появятся в скором будущем, еще одна выйдет в «ЖЗЛ» - о Михаиле Булгакове. Действительно может показаться, что это много. Но… а что еще в жизни делать, если не писать? Мне тоскливо живется, когда нет никакой вещи в работе. А пишешь, и в жизни появляется содержание, смысл, оправдание, наконец. Что до вдохновения, то для меня это такой момент, когда начинаешь понимать, что не ты книгу пишешь, а она сама себя пишет. Ну как будто попадаешь на ту территорию, где тебя берут за руку и ведут. Так что вдохновения не надо ждать, а надо - хочешь-не хочешь - садиться за стол, нудить себя, заставлять, и тогда в награду это ощущение легкости, стремительности, когда рука не поспевает за мыслью, придет. Правда, часто случается, что наутро перечтешь это свое «вдохновение» и за голову схватишься, но ничего… садись, пиши опять.

- Давай расскажем, как ты расцениваешь каждый свой роман – что там удалось, что нет. Осмысленно ли менял ты жанровые рамки, стилистику? Будут ли новые романы?

Я стараюсь не оглядываться назад и не привык себя оценивать. Но если задуматься над каждым из моих романов… Первым был «Лох», он многим моим читателям нравится, и я его выделяю для себя особо. Я писал его в трудные годы, когда дома буквально нечего было есть, долго не мог нигде пристроить, а потом получил за него премию от «Октября». Там же, в «Октябре», напечатал еще два романа - «Затонувший ковчег» и «Купол», и вместе с «Лохом» они в моем понимании образовали некую трилогию 90-х о русской жизни, о ее вирусах, уязвимых местах. Иногда, впрочем, мне кажется, что у меня не совсем романное мышление, дыхание, а скорее – «повестное», «рассказовое». И быть может я лучше высказал себя в повестях «Здравствуй, князь!», «Рождение», «Дом в деревне». Но когда я писал романы, мне было интересно. Потом был еще роман «Купавна», опубликованный в 2000-м году в «Новом мире», очень личный, автобиографический, не слишком стройный, неровный, композиционно рыхлый, и если б я имел привычку переделывать свои вещи, я бы там сейчас кое-что подправил, но эта река уже утекла. И, наконец, последним на сегодняшний день стал роман «Одиннадцатое сентября» (он вышел в журнале «Москва» в 2003 году, а затем отдельным изданием в питерской «Астрели») с напряженным, острым сюжетом, который многие ругали и, наверное, за дело, но мне важно было эту книгу написать. В этом смысле я вообще полагаю, что писатель пишет не то, что он хочет, а то, что ему положено. Так что и новый роман, если суждено, напишу. А нет, значит, нет.

- По поводу ЖЗЛ. Во-первых, критик Владимир Бондаренко уже как-то шутил (с очевидной долей серьезности), что «Молодая гвардия» уворовала у русской литературы отличного реалиста, настоящего художника. Ты сам что об этом думаешь? И отчего именно такой выбор – Пришвин, Алексей Толстой, Михаил Булгаков? Можешь кратко сформулировать своё отношение к этим писателям? Какие задачи ты ставил перед собой, берясь за их жизнеописания? Кого бы ты еще хотел написать? И кого уже написали до тебя - а ты, к примеру, видишь чью-то написанную биографию иначе, и хотел бы своё видение дать.

Я полагаю, что насчет «уворовала», Бондаренко вовсе не шутил. И для меня это, конечно, тоже было предметом определенных раздумий. Но помимо уже высказанного соображения «о чем писать, на то не наша воля», сочинение книг для серии «ЖЗЛ» оказалось увлекательным делом. Этот жанр позволяет искать и иногда находить ответ на вопрос, который меня как писателя и как человека чрезвычайно занимает: отчего так, а не иначе складываются человеческие судьбы? Как соотносятся Божий Промысел, предопределение и судьба? Где проходит реальная граница свободы человека и насколько он властен в своем жизненном выборе? Что он может противопоставить силе обстоятельств, истории, времени? Выбор героев при этом не так важен – интересна любая жизнь, каждая замечательна и достойна описания – это еще Лермонтов в предисловии к «Герою нашего времени» заметил. Но жизнь писателей особенно наглядна и неслучайна.

Пришвин меня поразил своим дневником. Такого глубокого, вдумчивого, подробного анализа русской жизни, такого изображения истории в лицах и повседневных событиях я не встречал ни у кого из его современников. Даже у Бунина. Александр Грин, Алексей Толстой и Михаил Булгаков были предложены мне издательством, этот ряд может показаться случайным, но как бы ни были различны судьбы всех моих героев, их объединяет одна важная черта: они были современниками, и через их жизненные пути, их книги, их поступки, можно понять, что же произошло с Россией в самый трагический момент ее истории. А с точки зрения истории литературы – все это Серебряный век, опрокинутый в советское время. Бросили и сказали: выживай. Вот о том, как они жили до и после революции, я и написал.

Что касается моего отношения к ним. Пришвин был умница и счастливчик, его жизнь - изумительный пример жизнетворчества, ему удалось то, чего не удалось в Серебряном веке никому. О жизнетворчестве много толковали, но никто не сумел воплотить эту установку так, как он. Грин, напротив, фигура очень трагическая и несчастная. Жизнетворчество наоборот. Странный росток на русской почве, человек, свою жизнь сознательно сжегший, но так, что многие погрелись и греются у этого огня. Алексей Толстой – русский Рет Батлер и Скарлетт О’Хара в одном лице. «Никогда моя семья не будет голодать», и – не голодала. Пример поразительной живучести русского человека, национальная идея нашей истории во плоти. И, наконец, Булгаков – как закалялась… только не сталь, нет, а какое-то другое вещество, некий чудесный сплав. История о том, что нужно сделать с человеком, через какие соблазны, искушения, испытания заставить его пройти, чтобы он написал свои книги. Вот мои писатели, в которых было щедро намешано и дурное и хорошее.

Написал я также о Григории Распутине, без уяснения роли которого непонятна, на мой взгляд, русская смута нового времени и те люди, которые были в эту смуту вовлечены. Получилось не столько о Распутине, сколько лексикон того времени, справочник эпохи.

А о ком бы я еще хотел написать? Об Иоанне Кронштадтском. Но не житие, а жизнь, и не только его жизнь, но и ту, что кипела вокруг него. Что же касается жэзээловских книг уже написанных и не совсем меня удовлетворивших… В «ЖЗЛ» за последние несколько лет вышли два «Бунина» - Рощина и Бабореки. Оба по-своему замечательны, но я бы хотел прочитать и третьего, потому что Бунин – тема неисчерпаемая. Очень хотелось бы иметь глубокую, а не поверхностную, не облегченную книгу о Розанове. К сожалению, до сих пор не написан ни в «ЖЗЛ», ни в какой другой биографической серии самый великий русский писатель ХХ века - Андрей Платонов. Нет у нас пока биографии Леонида Леонова.

- Как, кстати, ты оцениваешь «Пастернака» от Быкова и «Горького» от Басинского?

Быков написал книгу местами блестящую, местами довольно скучную. Первого, к счастью, больше. Но я бы ее все-таки подсократил, хотя в целом она, конечно, хороша, и я думаю, Пастернак остался бы своей биографией доволен. А вот «Горький» при всех своих несомненных достоинствах (а это очень умная, точная, интонационно выдержанная книга) наоборот оставляет ощущение некой неполноты, незавершенности, недосказанности. Это хорошо для романа, но для биографии не очень. Басинский мог бы чуть более подробно написать и про личную жизнь своего героя, и про советское время, однако он сам не захотел это делать. Что ж, его право. В целом, что говорить, эти две книги и плюс я прибавил бы к ним предельно маленькую, сухую, но очень дельную, отлично сработанную биографию Мандельштама Олега Лекманова – на мой взгляд, лучшее, что появилось в серии «ЖЗЛ» в рейтинге писательских биографий за последние годы. И заметь, все три очень разные.

- Вот помянутый Басинский писал о тебе, мол, Варламов, «пишет осторожно, сдержанно, как будто «на пробу». Есть в его прозе неистребимая черта ученичества». Как ты расцениваешь его оценку? Или она уже устарела? Или изначально была неверна?

Павел Валерьевич Басинский - человек много читающий и гораздо более осведомленный о тайнах писательской жизни, чем я. Про неистребимое ученичество свое, о котором он, впрочем, написал много лет назад, ничего определенного сказать не могу, но точно знаю, что никогда не занимался ниспровержением авторитетов и старался писать аккуратно. Может быть, это кажется со стороны осторожностью и сдержанностью, но скорее идет от человеческой натуры, а не от писательского расчета.

- Критика есть в современной литературе? У тебя как взаимоотношения с критиками? Мешают, помогают?

Мои взаимоотношения с критикой складывались очень по-разному. И ругали, и хвалили. Но в любом случае я уверен, что оценка писателем писателя, важнее, чем оценка писателя критиком. Свои лучше понимают и точнее, зачастую жестче, но толковее определяют. Главное же, что я вынес из наблюдений за литературной жизнью: не бойся критика, тебя ругающего. Бойся того, кто хвалит. Бойся вообще этого положения дел, когда тебя обласкали. Сядешь на эту иглу - потом с нее не слезешь.

- Как ты воспринимаешь свой – назовем это пышно - литературный путь, литературную судьбу. Что удалось, что не удалось. Почему удалось и почему нет?

Написать свои «Сто лет одиночества» не удалось. Но здесь вопрос не только к автору, но и к его судьбе. Книгу надо сначала прожить, как прожил я, например, прежде чем написал, «Рождение» или «Дом в деревне». Но одно могу сказать: я старался никогда не халтурить. Получалось по-разному, но ведь слабую вещь иногда труднее написать. А только не было бы неудачной, не было бы и удачной.

- Как ты оцениваешь роль толстых журналов в современном литпроцессе?

Мне не хочется этого произносить, но очень боюсь, что они медленно сходят на нет и утраченные позиции едва ли вернут. Это грустно. С журналами связана большая часть моей литературной жизни. Я печатался в самых разных, сознательно пренебрегая идеологическими концептами – в «Новом мире», «Знамени», «Октябре», «Дружбе народов», «Роман-газете», «Гранях», «Москве», «Литературной учебе», «Смене»… Я с большим уважением к ним всем отношусь, но что поделать, если публика не хочет или не может подписываться так, как прежде. Только журналы все равно, я верю, нужны, и мы сами не понимаем, что теряем, с чем спокойно примиряемся, перекочевывая на книжный рынок.

- Знаю, что ты получил премию Лейпцигского литературного клуба Lege Artis «За лучший русский рассказ» - «Партизан Марыч и Великая Степь». Солидарен с теми людьми, что премию тебе вручали – рассказ просто замечательный. Ты сам тоже считаешь его удачей? Есть у тебя вещи, которые критика, как тебе кажется, просмотрела? И как оцениваешь премиальные процессы – раз уж о них речь зашла. Они адекватны? Они влияют на литературные дела, на судьбу писателя?

Спасибо на добром слове. Про удачу говорить ничего не стану. А насчет вещей, которые критика просмотрела? Думаю, что большинство моих текстов в «нулевые годы» - повествование в рассказах «Падчевары», рассказы «Присяга», «Все люди умеют плавать», повесть «Вальдес» в «Новом мире», подборка рассказов в «Октябре», - тут именно, что просмотрели: похвалить похвалили, поругать поругали, но разбираться, что там, о чем они, почему и зачем, всерьез никто не захотел. Может быть потому, что малая проза у нас вообще на обочине. А что касается премий, то в моей жизни они, конечно, сыграли свою роль. И «Антибукер» в 1995-м за «Рождение», и эта немецкая премия, и журнальные – «Смены», «Октября», «Роман-газеты», «Московского железнодорожника», наконец – Солженицынская. Я стараюсь относиться к ним трезво и не преувеличивать ни их значения в своей судьбе, ни своего в истории этих премий. А вообще с точки зрения интересов литературы премия как способ привлечь внимание общества к книге в наше телевизионное время – важна.

- О твоей литературной генеалогии. Откуда, на какой почве ты возрос? Любимые, в конце концов, книги.

Возрос я на русской почве, и сколько себя помню в сознательном возрасте, всегда считал себя почвенником. Мне дорога русская идея, но, во-первых, без любых попыток соединить ее с идеей коммунистической, без какой-либо «ностальгии по СССР», периоду, который я считаю в целом враждебным по отношению к истории моего народа, а во-вторых, без истерического антисемитизма и поиска везде и всюду масонских заговоров и действия злонамеренных сил. Любимые книги… Если их начать перечислять, то это вся русская классика, но особенно Пушкин, Достоевский и Чехов, а в ХХ веке – Бунин, Платонов, Казаков, Шукшин, Домбровский, Астафьев, Венедикт Ерофеев. Из поэтов - прежде всего Рубцов. Но и западную литературу ставлю очень высоко. Вообще люблю книги как факт человеческого бытия.

- О современниках будем говорить, о старших учителях? Кто, на твой вкус, останется в литературе, кто исчезнет? Солженицын, Распутин, Искандер? Бондарев, Бакланов, Борис Васильев? Екимов, Личутин, Крупин? Битов, Маканин, Есин? Улицкая, Толстая, Петрушевская? Лимонов, Проханов, Поляков? Или у тебя иные ряды? Какие имена из перечисленных мной ты бы не назвал? Чьи я, быть может (наверняка), забыл назвать?

Если я вдруг вздумаю сказать, что исчезнут Бондарев или Бакланов, Борис Васильев или Татьяна Толстая, во-первых, я их обижу. Во-вторых, откуда я знаю, что на самом деле произойдет? Лучше признаем очевидное: в литературе не исчезает никто. Как и в истории. У каждого свое место и своя роль, только не надо садиться на чужой стул. Среди тех, кого ты назвал, есть писатели мне более близкие (Распутин, например), есть более от меня далекие (Улицкая), но нет неписателей, и я думаю, за их читательское будущее опасаться не стоит.

Мне особенно дорог Солженицын, и даже не потому, что я получил от него премию, а потому, что в свое время его книги меня поразили. Не в советское, тогда я их не читал, негде мне было взять. А вот в перестройку, когда я прочел «Матренин двор», «Бодался теленок с дубом», эти вещи помогали в чрезвычайно мутную годину понять цену истинной литературе и подлинному авторскому слову. Очень люблю Бориса Петровича Екимова, полагаю, что из современных, активно, постоянно пишущих авторов – это лучший писатель, причем, что важно, он, пожалуй, единственный в твоем списке, кто все время, фактически безвылазно живет не в Москве, и знает, а потому пишет нынешнюю русскую жизнь из глубины. А вообще расставлять писателя по рядам мне не по душе. Это товар штучный и здесь ценнее различия особенно между теми, кто на первый взгляд близок. Например, Екимов или не названный тобою Белов (очень его люблю) – скорее антиподы, притом, что оба числятся по ведомству деревенской прозы. Кого ты еще не назвал и кого я очень уважаю и как писателя, и как человека – это Леонида Ивановича Бородина.

- Безусловно, и Бородин, и Белов - это замечательные писатели, не спорю, не спорю. И литературой и судьбой своей, они всегда вызывали моё восхищенье...

А у тебя чувства, что ты принадлежишь к какому-то литературному поколению? Что-то роднит вас – родившихся «неподалеку» (во времени, за одну «пятилетку») – Пелевина (62-й год), Варламова (63-ий год), Дмитрия Новикова (66-й), Дмитрия Быкова (67-ой год), Антона Уткина (тот же 67-й). Видишь, какие разные имена, да? Ничего общего – или что-то, всё-таки, можно найти? (Помимо того, что, на мой вкус, это именно тот ряд имен, что во многом определял литературный процесс в последнее десятилетие).

Я свое поколение определяю так – Антон Уткин, Павел Басинский, Олег Павлов, Михаил Тарковский, Владислав Отрошенко, Борис Евсеев, Александр Яковлев, Светлана Василенко, Александр Кузнецов-Тулянин (автор замечательного романа «Язычник»), Андрей Волос. Пелевин для меня человек все же очень чужой. Дмитрий Быков во многом восхищает, но это тоже не совсем мой круг и образ жизни. Дмитрия Новикова, к сожалению, пока не читал.

- Можно ещё, к слову, вспомнить Андрея Геласимова вспомнить (65-ый) и Гришковца (опять 67-й год). Или это самое раздробленное поколение? Или ты другой бы ряд поколенческий выстроил?

Геласимова и Гришковца тоже не читал, хотя с первым из них познакомился на книжном салоне в Женеве, а о Гришковце очень много хорошего слышал. Но что делать, физически не успеваю все читать. Правда, Прилепина прочел. Но в писательские поколения, равно как и в группы, союзы, объединения, партии – не слишком верю.

- Ты был визитинг-профессором в Айовском университете. Как тебе американские студенты? Что они знают о русской литературе? Чьи имена не знают вообще? Знают ли хоть одно современное имя?

А в Америке я был не визитинг-профессором (это у Сергея Ивановича Чупринина в его словаре ошибка, там их, к сожалению, вообще много), а «writer-in-residence», писателем при университете, что куда интереснее.

Выглядело это так. Я жил с семьей в самом интеллигентном американском городе Айова-сити, у меня был кабинет в старинном офисе викторианского стиля, где мне рекомендовали всегда держать открытой дверь, но я ее закрывал, чтоб не мешали, и писал роман «Купол», в котором предугадал еще до событий в Югославии, как американцы будут бомбить непокорные им страны. А раз в неделю или две мне давали карту штата, автомобиль и показывали то место, куда я должен ехать, чтобы встретиться с американскими колхозниками и поговорить с ними за жизнь.

По отличным дорогам самого серединного штата американского континента я ехал меж кукурузных полей и нетронутой степи в те края, где никогда не ступала нога русского человека, и встречался с людьми, которые никогда русских не видели. Это были вовсе не те американцы, которых можно найти в колледжах или университетах. Эти были настоящие, почвенники, свои люди. Мое общение с ними было как встреча двух цивилизаций. Разумеется, никаких современных русских писателей они не знали, да и зачем им? На том английском, какому научили меня в незабвенной спецшколе № 15 Пролетарского района, я рассказывал им о своей стране, о том, как в детстве меня пугали Америкой, что думаю про нее сейчас, они слушали внимательно, и я видел в их глазах одно – работающий детектор лжи. Им важно было понять, вру я или говорю правду, искренен с ними или нет. Все остальное не имело значения.

- Политические взгляды есть у тебя? Каковы они? Менялись ли они в 90-е, в последние годы?

Я не занимаюсь политикой, не участвую ни в каких митингах и манифестациях, не состою в и не люблю ни одну из наших партий и вообще полагаю, что партийность в России – это большое зло с той поры, как сто с лишком лет назад она появилась. Но политические взгляды у меня, конечно, есть. Мне дорога государственная идея, но не сама по себе, а потому, что только сильное государство с ответственной властью обеспечит нам достойную жизнь. К сожалению, этого в России нет. Ни адекватной власти, ни тем более достойной жизни. Только надо быть реалистом и не ждать никакого чуда. Вот все ругают Горбачева и Ельцина. Но откуда в стране, которой последовательно управляли Ленин, Сталин, Хрущев, Брежнев, Андропов, Черненко, возьмется свой Рузвельт или генерал де Голль? Мы, кажется, еще до сих пор до конца не осознаем, сколь ужасную рану нашему историческому бытию, нашему генофонду нанесла советская власть. Что до Путина, то у меня к нему отношение ровное и спокойное, не разделяю ни того массового обожания, ни той штучной ненависти, каковую к нему испытывают демос, охлос и различные элиты. Он, несомненно, на голову выше своих предшественников, за него не так стыдно, когда он куда-нибудь едет, он хороший профессионал, но, мне кажется, что за семь лет своего правления Путин много красиво и афористично говорил и гораздо меньше сделал именно как государственный деятель. Я не знаю всех подробностей, может быть, он был чем-то связан, я говорю о тех результатах, которые есть сегодня. Они скромны, хотя и все время раздуваются пропагандой, как кремлевской со знаком «плюс», так и оппозиционной со знаком «минус».

- Прогнозы есть: что с Россией будет, суждено ли ей выжить?

Все в руце Божьей. Для меня несомненно, что все произошедшее с нашей страной в ХХ веке глубоко промыслительно, как, впрочем, и вся русская история, весь наш путь. Но Бога мы и наши отцы и деды прогневили куда сильнее, чем наши предки в 16 веке, посадившие на трон Бориса Годунова. Нашему народу надо просить у Неба не справедливости, а милосердия.

- Нужно ли политикам слушать журналистов и писателей?

Журналистов – нет, писателей – да (хотя в конце 80-х лучше б и их не слушали).

- Мечта?

Написать свои «Сто лет одиночества». А вообще главное, чтоб все было с детьми хорошо.

Беседовал Захар Прилепин

Жанр: Современная проза, Язык: ru Аннотация: В чем чудо веры? Как воплощается Иисус Христос в каждом из нас? Новая книга известного писателя Алексея Варламова не дает прямых ответов. Варламов пишет об обыкновенных людях, которых мы встречаем каждый день, и вместе с тем судьба каждого такого человека уникальна, как и его вера в …

Жанр: Историческая проза, Язык: ru Аннотация: Алексей Варламов - прозаик, лауреат литературной премии Александра Солженицына (2006), Национальной литературной премии «Большая книга» (2007), Патриаршей литературной премии. Роман называется «Мысленный волк». Это словосочетание восходит к одной из древних православных молитв, где есть поражающие своей таинственностью слова: «от мысленного волка звероуловлен буду». Вот от этого …

Жанр: Современная проза, Язык: ru Аннотация: На первый взгляд Алексей Варламов человек счастливый. Известный писатель, профессор МГУ, автор нескольких книг прозы, практически каждая из которых была удостоена престижных премий. Вспомнить хотя бы «Антибукер», премию Александра Солженицына, национальную литературную премию «Большая книга». Но в каждом его произведении боль – за происходящее в мире, …

Жанр: Современная проза, Язык: ru Аннотация: Алексей Варламов стал классиком уже при жизни, и его повести вместили жизнь целого поколения. Они отстаивают «устаревшие» в эпоху креативности и мобильности понятия чести, сердечности и открытости, справедливости и любви. И обаяние этой тягучей медовой прозы непреодолимо. В книгу вошли известные произведения «Рождение», «Дом в деревне» …

Жанр: Современная проза, Язык: ru Аннотация: Дыхание современности, внимание к внутреннему миру человека с его мятущейся и страстной душой, глубокое сочувствие к его проблемам – вот что отличает тонкую и проникновенную прозу Алексея Варламова. В новой книге писателя представлены рассказы, каждый из которых – это целая жизнь, прожитая рядом и вместе с …

Жанр: Современная проза, Язык: ru Аннотация: Рассказы-притчи, рассказы-исповеди, рассказы с мистической подоплекой, с элементами фантастики, заставляющие вспомнить о гоголевской традиции, - все эти произведения, такие разные, роднит стремление автора показать героя в необычных, часто экстремальных обстоятельствах, в которых проявляются главные качества человека. Мир автора полифоничен, объемен. Он охватывает разные эпохи и судьбы, жизнь …

Скачать книгу (размер 4878Kb , формат fb2) Жанр: Биографии и Мемуары, Язык: ru Аннотация: Андрей Платонов (1899–1951), самый таинственный и неправильный русский писатель XX столетия, прошел почти незамеченным мимо блестящих литературных зеркал эпохи. Однако ни в одной писательской судьбе национальная жизнь России не проявилась так остро и ни в чьем другом творчестве …

Скачать книгу (размер 6166Kb , формат fb2) Жанр: Биографии и Мемуары, Язык: ru Аннотация: Книга известного писателя Алексея Варламова «Григорий Распутин-Новый» посвящена не просто одной из самых загадочных и скандальных фигур русской истории. Распутин – ключ к пониманию того, что произошло с Россией в начале XX века. Какие силы стояли за Распутиным …

Жанр: Историческая проза, Язык: ru Аннотация: В русской литературе есть писатели, судьбой владеющие и судьбой владеемые. Михаил Булгаков – из числа вторых. Все его бытие было непрерывным, осмысленным, обреченным на поражение в жизни и на блистательную победу в литературе поединком с Судьбой. Что надо сделать с человеком, каким наградить его даром, через …

Жанр: Биографии и Мемуары, Язык: ru Аннотация: Имя Александра Грина, создателя целого мира, называемого Гринландия, известно сегодня всем, хотя творчество этого удивительного писателя хорошо знают лишь немногие. Его фантастические герои, умеющие летать, ходить по волнам, мечтать и видеть свои мечты сбывшимися, всегда зачаровывали читателей, в любых обстоятельствах наделяли их надеждой. Но была …

Алексей Николаевич ВАРЛАМОВ окончил филологический факультет Московского государственного университета (1985). Защитил кандидатскую и докторскую диссертации (диссертация «Жизнь как творчество в дневнике и художественной прозе Пришвина»). Доктор филологических наук, профессор МГУ, преподаёт русскую литературу начала XX века и одновременно ведёт творческий семинар в Литературном институте им. Горького. Член Союза российских писателей (с 1993).

Был членом общественного совета «Литературной газеты» (до 1997), редакционного совета ежемесячника «Накануне» (1995). Член редакционных коллегий журналов «Литературная учеба», «Октябрь», «Роман-газета» (с 1998).

Читал лекции о русской литературе в университетах Европы и США. Визитинг-профессор университета Айовы (США, 1998).

Дебютировал как прозаик рассказом «Тараканы» в журнале «Октябрь» (1987, № 12). Первая книга «Дом в Остожье» вышла в 1990 году. Известность автору принесли роман «Лох» (журнал «Октябрь», 1995) и повесть «Рождение» (журнал «Новый Мир», 1995), которая победила в конкурсе «Антибукер». Роман «Одиннадцатое сентября» вызвал неоднозначные оценки критики (он вышел в журнале «Москва» в 2003 году).

Автор ряда публицистических и литературоведческих статей.
Постоянный автор серии «Жизнь замечательных людей». В серии ЖЗЛ А. Варламов выпустил книги о Михаиле Михайловиче Пришвине, Александре Грине, А. Н. Толстом, Григории Распутине, М. А. Булгакове.

Лауреат премий: «Антибукер» (1995), журнала «Октябрь» (1995, 1997), Лейпцигского литературного клуба «Lege Artis» за лучший русский рассказ (1995), газеты «Московский железнодорожник» (1997), издательства «Роман-газета» (1998), премии Александра Солженицына «за тонкое отслеживание в художественной прозе силы и хрупкости человеческой души, ее судьбы в современном мире; за осмысление путей русской литературы XX века в жанре писательских биографий» (2006), Национальной литературной премии «Большая книга» (2007, вторая премия за документальный роман «Алексей Толстой»).
Удостоен стипендии Московского литературного фонда (1999) за роман «Купавна».

Алексей Николаевич ВАРЛАМОВ: интервью

Что происходит в современной русской литературе? Одни говорят - кризис, другие - расцвет. Почему на книжных прилавках так много "чернухи"? Верно ли, что раньше читали больше и глубже? Должны ли быть у писателя внутренние тормоза? А если он верующий - о чем ему писать и как? Должно ли его творчество стать формой проповеди - или это окажется профанацией литературы? Чему можно научиться по судьбам русских писателей XX века?
Об этом мы беседуем с писателем Алексеем ВАРЛАМОВЫМ, лауреатом премии Александра Солженицына в области литературы.

«МЫСЛЮ ЧЕЛОВЕЧЕСКИМИ СУДЬБАМИ»

Помните, как в перестроечные годы люди жадно читали толстые литературные журналы? Почему сейчас массовый читатель от них отвернулся? Кто виноват - писатели или читатели?
- Виновата жизнь - слишком уж она изменилась. Как бы мы сейчас ни ругали советские времена, но у людей тогда было достаточно времени, чтобы читать, чтобы думать и спорить. Правду, в условиях тотального дефицита информации, можно было найти преимущественно в художественной литературе. Конечно, не всю правду - но немалую ее долю. Потому и были так популярны произведения Белова, Астафьева, Распутина, Айтматова, Трифонова, Шукшина, Быкова, Воробьева, Носова и многих других, что читатели видели в них пророков, “представителей правды на земле”.

В наше время ситуация кардинально изменилась. Во-первых, если хотите правды - к вашим услугам самая разная пресса, радио, телевидение, интернет. Сколь бы ни было предвзято и односторонне то или иное СМИ - но, черпая из разных источников, докопаться до правды можно. Во-вторых, сегодняшняя жизнь не особо стимулирует людей думать. С одной стороны, люди стали гораздо больше работать и гораздо больше зарабатывать. С другой стороны, раньше не было таких возможностей тратить деньги, сейчас они появились - и поэтому на чтение действительно не остается времени. А если и остается, то современный человек, по-моему, ищет в литературе развлечения, а не пищи для ума.

Он желает за свои деньги получить сколько-то убийств, если это боевик, либо какую-то хитроумную криминальную головоломку, если это детектив, либо набор постельных сцен, если это эротический роман. И хочет быть уверенным, что его не обманут. А серьезная литература - это всегда “кот в мешке”. Вы не знаете заранее, что там будет. И это современному человеку не нравится, слишком уж он упростился. Ему не интересно, что там себе думают эти писатели...

- То есть все-таки виноват читатель, не доросший до писательской мысли?
- Нет, конечно, дело не только в читателях. Возникли совершенно новые условия, влияющие на творчество. Например, если раньше господствовала цензура идеологическая и были какие-то методы противостояния ей, то теперь ее сменила цензура коммерческая. И вот к ней многие оказались совершенно не готовы. А между тем с цензурой этой необходимо бороться, нельзя идти у нее на поводу, нельзя принимать ее законы. Литература не должна желтеть.

Но здесь есть опасность принять горделивую позу: ну и пусть они нас не читают, они до нас не доросли, их уровень - Маринина с Донцовой. Так можно вообще остаться без читателей. Конечно же, писатель должен искать какие-то художественные ходы, приемы, использовать те или иные жанры, чтобы достучаться до современников. На мой взгляд, у нас должно появиться некое соединение серьезной прозы и массовой литературы. Должен появиться такой автор, который заставит себя читать. На Западе, кстати сказать, такие писатели были. Маркес, Фаулз, еще раньше Хемингуэй - это как раз те люди, которым удалось совместить настоящую литературу и коммерческий успех. У нас - не получается. Может, в силу пресловутого менталитета. А может, пока мы к этому не готовы. Но думаю, какой-то прорыв в русской литературе произойдет.

Может быть, качество бульварной литературы определяется именно законами жанра? Можно ли говорить о чем-то серьезном в фантастике, детективе, дамском романе?
- Нет, это сильное упрощение. Нельзя ставить вопрос, что лучше - реализм или постмодернизм, фантастика или детектив. Смотреть нужно практически - что дало литературе то или иное направление? Каковы плоды? Я думаю, что реализм дал все-таки больше качественных, хороших текстов. Хотя есть они и в постмодернизме. Например, Венедикт Ерофеев, его “Москва - Петушки” - это выдающееся произведение. Или Саша Соколов, его роман “Школа для дураков”. Были неплохие рассказы у Пелевина. Довольно интересный автор - Владимир Шаров.

Если же взять реалистическую прозу, то здесь можно назвать гораздо больше серьезных имен - и Белов, и Распутин, и Леонид Бородин, и Борис Екимов, и Светлана Василенко, и Олег Павлов, и Олег Ермаков, и Борис Евсеев, и Александр Яковлев, и Александр Сегень... Очень много авторов, которые писали и пишут серьезную реалистическую прозу.

Потом, конечно же, Солженицын. Писатель, с одной стороны, глубоко традиционный, нравственно очень ясный, но манера его письма весьма непроста, в ней соединяется и традиционное, и новое. “Архипелаг ГУЛАГ” и “Красное колесо” - это прежде всего принципиально новые жанры русской прозы. Русский реализм не есть какая-то замкнутая система или окаменелость. Он открыт времени. Он живет, развивается, и он необыкновенно разнолик и разнообразен.

Что касается фантастики - то современную российскую фантастику я знаю слабо. В молодости читал с огромным интересом братьев Стругацких, Станислава Лема, Клиффорда Саймака, Рея Брэдбери, которого считаю просто выдающимся писателем. Я думаю, что это - высокие, серьезные имена. Но не уверен, что современная фантастика достигает таких высот. Повторяю, я хуже ее знаю, мало кого из авторов могу назвать, и потому вряд ли могу выступать экспертом. Но думаю, что востребованность фантастики сейчас гораздо меньше, чем в советские времена. Сейчас это все-таки в большей степени удел любителей, пускай даже круг их довольно широк. Но такого массового успеха у интеллигенции, какой имели 20-30 лет назад Стругацкие или Станислав Лем, сейчас, по-моему, нет.

Нередко говорят: люди потому потеряли охоту к чтению, что слишком уж часто в нынешней литературе, в том числе и в серьезной, возникает тема насилия, убийств, всяческого экстрима - словом, того, что называют “чернухой”. Вы с этим согласны?
- Знаете, я об этом и думал, и даже статью писал, которая так и называется - “Убийство”. Похоже, убийство в 90-е годы стало архитемой русской литературы. В советской литературе 60-70 годов убийств было крайне мало, серьезная проза к ним не обращалась. Разве что у Шукшина в “Калине красной” или в рассказе “Охота жить”. В нынешней жизни убийств гораздо больше - вот они и проникают в литературу. Но есть причина и глубже. У людей изменились взгляды.

Взять, к примеру, рассказ Виктора Астафьева “Людочка”. Там девочка из деревни приехала в город, над ней надругались, она этого не выдержала и покончила жизнь самоубийством. Что делать с тем мерзавцем, который в этом виноват? Отчим Людочки его убивает. Другого выхода он не видит. И какова авторская позиция? Писатель фактически оправдывает своего героя. Он сочувствует ему. Он считает, что такое зло достойно лишь одного - смерти. Этим убийством Астафьев ставит в ситуации этическую точку. И он не одинок. Нравственное оправдание убийства, самосуда присуще творчеству многих серьезных писателей.

Возьмите последнее произведение Валентина Распутина “Дочь Ивана, мать Ивана”. Почти та же самая коллизия: изнасилование, и на этот раз не отец, а мать убивает насильника, потому что государство от него не защитит. И никто не защитит. Только сам человек путем убийства может защитить свое человеческое достоинство, может покарать зло. У Бориса Екимова, писателя, которого я очень люблю, в рассказах тоже происходят такие оправданные убийства - потому что люди стали беззащитными. У Леонида Бородина в романе “Божеполье” - то же самое. Там женщина убивает своего любовника, который оказался мерзавцем и предателем, и автор ей сочувствует, потому что не видит другого выхода из этой ситуации.

Мера зла превысила меру добра - отсюда и проистекает то, что сейчас называют “чернухой”. И дело не в том, что авторы сознательно нагнетают зло. Писатель пишет правду. Литература отражает то, что носится в воздухе. Нужно иметь мужество это признать.

Другое дело, когда “чернуха” сознательно используется ради коммерческого успеха. Это уже совсем другой поворот. Но надо разграничивать спекуляцию на крови, свойственную массовой литературе, и куда более глубокое отношение к ней, присущее литературе серьезной.

А упомянутая Вами “коммерческая цензура” и впрямь так всевластна? И что делать писателю в ситуации издательского диктата?
- Я думаю, издательский диктат действительно очень силен. Ведь автор, который не только в стол пишет, а еще и печататься хочет, вынужден принимать “условия игры”. Но ситуация все же отличается от советских времен: когда была цензура - были какие-то абсолютно запретные темы, а были темы просто “неудобные”, и порой как-то удавалось цензурные препоны обойти. Сейчас всё куда хитрее. Никто напрямую ничего не запрещает, но ты понимаешь, что здесь у тебя эту вещь не возьмут, тут не возьмут, а вон там - какие-то шансы есть. С одной стороны, это безусловная свобода, с другой - тот, кому непременно нужен успех, своей творческой свободой жертвует.

Впрочем, все равно выходит множество хороших книг, есть издательства, выпускающие серьезную литературу - например, “Хроникер”, “Молодая гвардия”, “Время”, “Русский путь”. Но почти везде небольшие тиражи и, следовательно, невысокие гонорары.
И что в этой ситуации делать писателю? Выбирать, что ему важнее.

Известно, что Вы публично выражали недовольство в связи с тем, что роман Бориса Акунина “Коронация” получил премию “Антибукер”. Что Вам не понравилось?
- С литературной точки зрения то, как пишет Акунин, мне нравится. Там игра по правилам коммерческой литературы сочетается с убедительным психологическим рисунком, проработанностью образов, умением выстраивать сюжет. Конечно, есть у него и явные провалы - например, цикл о монахине Пелагии, где он, будучи совершенно не в теме, затрагивает религиозные вопросы. Но в целом я читаю его с интересом.

А вот что касается его романа “Коронация” - тут неприятие принципиальное. Понимаете, для меня император Николай Александрович - не просто литературный герой, с которым можно вытворять что угодно... Когда это делает Дюма с французскими королями и королевами, это отторжения не вызывает: все-таки слишком далекая и чужая история.

Но русская история двадцатого века еще настолько кровоточива, настолько еще близка, что здесь возникает нравственный протест. Не говоря уже о том, что Государь и его семья канонизированы, для нас, православных христиан, они святые, и потому роман Акунина воспринимается многими людьми как кощунство, как глумление над святым. Для Акунина это чужое, у него это не болит. А у меня - болит, и протест мой рождается из боли.

- Возьмем другой край спектра. Что Вы думаете о “православной прозе”?
- Начну издалека. Отношения русской литературы и христианства всегда были весьма сложными и, я бы даже сказал, загадочными. Вот посмотрите, в русской литературе XIX века, литературе глубоко христианской по своему смыслу, по своему наполнению, вы найдете очень мало образов не только священников или монахов, но и просто православных воцерковленных христиан. В основном русская литература сосредотачивалась либо на “лишних людях”, либо на тех, кто противопоставлял себя обществу. Есть, конечно, исключения, но общей картины они не меняют.

В отличие, например, от Франции, где сложилось понятие “католическая литература”, мы не можем сказать, что у нас есть некое особое направление - “православная литература”. Наша литература православна сама по себе. Самое христианское произведение русской литературы - это “Капитанская дочка”. В ней нет никакой явной проповеди христианства. Но там все дышит христианством - так эта вещь написана. И это, мне кажется, должно быть образцом для нас.

А литературы, которая педалирует тему Церкви, тему прихода к вере, тему православной жизни - у нас не было ни в XIX, ни в XX веке. Не сложилась такая традиция. И думаю, не случайно. Тут не просто какая-то загадка, тайна - но и какой-то урок. Может быть, особое целомудрие русских писателей, не позволявшее им касаться святыни. А может быть, считалось, что это - сфера нехудожественного слова.

Поэтому, когда сейчас появляются неофитские произведения, где на первый план выходит тема Церкви, образ верующего человека, образ священника - надо сознавать, что это не очень-то совпадает с нашей традицией. Впрочем, традиция - не синоним неизменности, могут возникать и новые традиции. Но тут есть свои опасности.

- Вы имеете в виду профанацию темы?
- Я боюсь, что иногда подобная литература становится этаким “православным реализмом”. Вот раньше был соцреализм, теперь - “православный реализм”. А христианство должно иначе себя выражать. Более аккуратно, более тактично, не “в лоб”.

Мне попадались произведения, которые раздражали своей слащавостью, приторностью, излишней сентиментальностью. Вера в Бога - это, прежде всего, человеческая драма. Она почти всегда связана с ощущением богооставленности, с сомнениями, с поиском. А если человек достиг такого совершенства, что у него все это мучение уже в прошлом - то здесь уже нужна не художественная литература, а житие святого, агиография. Литература же всегда завязана на некий конфликт. И, на мой взгляд, если и возможно обращение писателя к теме христианской жизни, то именно к конфликтам, возникающим на этой почве. Конфликтам и внешним, и внутренним.

- Но нередко говорят, что для писателя-христианина литература должна стать инструментом проповеди...
- Это абсолютно неправильное отношение к литературе. Она не должна напрямую доказывать или иллюстрировать какие-то истины. Это губительно и для литературы, и для самих этих истин. Посмотрите, к чему привела Льва Толстого попытка проповедовать. Да и Гоголю это не слишком-то удалось.

Нам в редакцию “Фомы” нередко присылают произведения, написанные из самых благочестивых соображений, но в литературном отношении довольно беспомощные...
- Я бы вот что посоветовал людям, которые сейчас пишут “христианскую литературу”: попробуйте написать православное произведение, только чтобы в нем не было ни храмов, ни священников, ни молитв. А “духовная составляющая” пускай выражается через что-то другое. Например, через историю любви, человеческих отношений. Но только без деления на черное и белое - “плохие атеисты против хороших христиан” и так далее.

Во всяком случае, с этого необходимо начинать. Должен быть такой период ученичества. Надо научиться соизмерять силы. И только потом, с обретением литературного опыта, может быть, уже дать себе право непосредственно обратиться к церковной теме.

Солженицынскую премию Вы получили, в том числе, за изучение жизненного пути русских писателей. Чем Вас так привлекла эта тема?
- Начну с того, что я совершенно не ожидал, что получу эту премию - самую, на мой взгляд, уважаемую литературную премию в нашей стране. Это, пожалуй, главное событие в моей жизни, причем событие - нечаянное.

Что же касается судеб русских писателей... Меня всегда очень волновала история России, особенно ее переломные моменты. А писатель так уж устроен, что в его судьбе общественные потрясения проявляются с особой отчетливостью. Он ведь не просто дышит воздухом своей эпохи - он рефлектирует, он выплескивает этот “воздух” на бумагу. И потому через судьбу писателя можно разглядеть нечто очень важное в судьбе страны, в ее прошлом, настоящем и будущем. Да и, кроме того, это же само по себе очень интересно - копаться в архивах, изучать черновики, письма, дневники, мемуары. Чем больше я узнаю, тем яснее понимаю, как же на самом деле мало я знаю, и тем сильнее хочется узнать больше... В какой-то момент это становится интереснее, чем сочинять.

- Но почему именно эти три фигуры - Пришвин, Грин, Алексей Толстой?
- Все трое были писателями Серебряного века. Все трое прошли через ужасы революции, все трое были вынуждены как-то выстраивать свои отношения с новой властью. И как же по-разному они это делали!

Вот Михаил Пришвин, писатель, который считался у нас исключительно певцом природы. И мало кто знал, что на протяжении всей своей жизни Пришвин вел дневник, в котором ежедневно записывал то, что с ним происходило, что его волновало, о чем он думал. Так вот, именно в дневниках Пришвина я нашел самый глубокий, самый точный, самый выверенный социальный анализ русской жизни. Он писал о гражданской войне, о коллективизации, о сталинских репрессиях, об Отечественной войне и послевоенном времени. Вся его духовная эволюция отражена в этих дневниках. И эволюция неожиданная: человек, который в 1917 году яростно обличал большевиков, в конце концов перешел на их сторону. Православный воцерковленный человек, он после войны пытался соединить христианство с коммунизмом. Идея, на мой взгляд, глубоко порочная, но ведь как-то же он к ней пришел?

И в этой загадке - ключ к пониманию российской истории. Почему коммунизм в России существовал так долго? Почему мы так тяжело из него выходим и никак не можем выйти? Почему до сих пор столь многие люди с умилением, с тоской вспоминают Советский Союз и хотят вернуться в советское прошлое? Почему до сих пор у нас пытаются соединить Православие с коммунизмом? Ответы на все эти вопросы можно найти у Пришвина...

Совсем иная фигура - Александр Грин. В творчестве своем он фантаст, даже чуть ли не сюрреалист - “Алые паруса”, “Бегущая по волнам”, “Блистающий мир”... А в конце жизни - глубоко верующий человек, перед смертью исповедовавшийся и причастившийся. И что интересно, на исповеди священник спросил его: “Не хотите ли вы примириться с вашими врагами?” Грин ответил: “Вы имеете в виду большевиков? Батюшка, я к ним равнодушен”. Большевики разорили его, довели до нищеты, а он к ним - равнодушен! Совершенно уникальная оценка. Ни у кого из русских писателей вы такой не встретите. Вот вам еще один вариант отношения к этой власти, которая в 60-е годы вознесет Грина как своего певца. Последний всплеск советского энтузиазма пройдет под знаком “Алых парусов”, откроется множество одноименных пионерско-комсомольских клубов. А он к ним - равнодушен. Вот парадокс, который относится не только к литературе, но и к истории нашего общества.

И, наконец, Алексей Толстой. Человек, который ненавидел большевиков, который говорил, что “глаза им ржавым штыком выколет”. Он так надеялся на победу Белой армии!.. И не смог ей простить поражение. В 1923 году он вернулся в Советский Союз. Он, который ненавидел большевиков, вернулся, потому что увидел, что сила - на этой стороне. Потому что красные победили не случайно. Потому что здесь - мощь советского государства. И он вернулся, выбрав ту сторону, которая сильнее. В этом была его логика.

Но не только в этом. Он не представлял своей жизни вне России. Для него Россия значила гораздо больше, чем тот или иной политический режим. Под большевиками, не под большевиками - неважно. Все равно - Россия. Причем, когда он возвращался, ему же никто ничего не обещал. Ни денег, ни славы, ни личной безопасности. Его вообще могли расстрелять за то, что он писал до возвращения. Всех, с кем он вернулся - “сменовеховцев” - Сталин в 30-е годы уничтожил, Толстой единственный уцелел. Так что риск был огромный. И хотя ему много предъявляли претензий - Ахматова говорила, что он негодяй (а он и сам о себе говорил, что сподличать любит), но он состоялся здесь как крупный писатель, он написал великий роман “Петр Первый”. Алексей Толстой глубоко любил Россию. И вполне сознательно перешел на службу к большевикам, ибо считал, что большевики делают “русское дело”. С этим можно соглашаться, можно не соглашаться, но в этом тоже есть определенное объяснение того, почему так глубоко засел в нас коммунизм.

Вот потому я этими исследованиями и занимаюсь. И о русской истории рассуждаю не как историк, который мыслит глобальными историческими категориями, а именно как писатель, который мыслит личностями, судьбами. Через судьбу человека и судьбу писателя я осмысляю судьбу России.

- А каким Вы представляете себе читателя Ваших биографических книг? На кого они рассчитаны?
- На умных, думающих людей. Пусть их стало сейчас меньше, но ведь не исчезли же они вовсе. Та же серия “ЖЗЛ” - “Жизнь замечательных людей” - сейчас весьма популярна. Там появляется много хороших книг. И то, как сейчас востребованы и письма, и дневники, и мемуары, - доказывает, что наиболее думающая часть нашего общества все более и более исторически мыслит. Нам ведь вообще сильно не хватает исторического мышления - слишком долго мы видели историю сквозь призму схем и мифов. Падение коммунистической идеологии заменило одни мифы на другие. И с этим надо бороться, надо искать правду - что я и пытаюсь в меру сил делать в своих книгах.

Если мы разберемся с нашей историей и очистим ее от мифов, то и современность будем воспринимать не столь мифологизированно, научимся честно смотреть правде в глаза. И это поможет нам идти дальше.

ПОГОСТ

Это было в мое первое лето на Севере. Мы жили тогда в деревне на берегу Белого моря и реставрировали церковь. В этой церкви не было ничего примечательного, ни особой резьбы, ни редких форм или украшений, обыкновенная деревянная церковь, зимняя, пятиглавая, с просторной трапезной, выстроенная в конце прошлого века и, с точки зрения архитектурной, пожалуй, неинтересная. За сто лет в ней ни разу не делали ремонта, после революции вскоре закрыли, трапезную покрыли шифером и устроили там склад. На главках сгнили кресты и лемеха, в алтарной части протекала кровля, и сама церковь потихоньку разрушалась. Колхоз предоставил нам две небольшие комнаты в деревенском общежитии, но поместились там не все, и мы вчетвером спали в колокольне, которая стояла здесь же, на погосте.

Был июнь, самый разгар белых ночей, и поначалу я долго не мог к ним привыкнуть. Намахавшись за день топором, я так уставал, что казалось, дай только поужинать и лечь спать. Но когда заполночь мы приходили на колокольню, я долго ворочался и не мог уснуть. Внутри было темно, но ощущение призрачного дрожащего света за стеною не давало мне покоя. Я расстегивал спальный мешок, одевался и шел курить на берег речки Малошуйки, которая шумела по камням и, изгибаясь, уходила в сторону моря.

Отсюда было хорошо видно всю деревню. Погост делил ее на две части: верхнюю и нижнюю. Верхняя была более старой, и дома здесь стояли кругами, как грибы, - темные покосившиеся избы с солнцами на крышах и большими амбарами. В нижней части дома были новые, крашеные, и стояли они вдоль одной улицы, упиравшейся в изгиб реки. Ночью в деревне было безлюдно и тихо, иногда только по берегу бродил невысокий мужик в черном поношенном пиджаке и скучающе забрасывал спиннинг, надеясь подцепить семгу. Часа в два ночи вставало солнце неподалеку от того места, где недавно садилось, и сразу же высыпала роса.

Первые дни мы ездили каждый день в леспромхоз и привозили оттуда доски, а потом, разметив, тесали их топорами. Через неделю, заготовив достаточное количество теса, продорожили его и начали менять кровлю на алтаре. Работа была несложной, но требовала аккуратности; знающие мужики уходили в лес, выбирали там крепкие сосны, подрубали их со всех сторон и оставляли сохнуть на корню, чтобы смола затвердела и предохраняла дерево от гниения. Через два года лес вывозили по зимнику, и плотницкие артели за короткое северное лето строили храмы и колокольни. Работали только топорами: пила повреждает волокна и ослабляет стойкость древесины. Но у церквей были и уязвимые места - кресты, кровля, лемеха, которые нужно было время от времени подновлять. Пока церкви были живыми, за ними ухаживали - теперь же никому до них нет дела, и гниют по всему северу памятники, которым нет цены.

У северных храмов разная судьба. Иные были просто уничтожены, в других, обезглавленных, теперь клубы или магазины, третьи сгорели, а иные были вырваны из земли и перевезены в другое место. Рассказывали, что еще совсем недавно в Кушереке стояла удивительной красоты деревянная церковь, единственная в округе, где служили после войны. А потом, когда создавался музей-заповедник в Малых Карелах, в кушерецкую сторону нагрянули ладные мужички и раскатали церковь по бревнышку, весело отмахиваясь от рыдающих старух. Затем эти бревна пронумеровали, связали и на вертолетах повезли под Архангельск, причем по дороге часть из них сорвалась и сгинула в болотах. Оставшиеся собрали заново, дополнили новыми, и стоят они в загоне на потеху заезжим экскурсантам и любителям старины с мольбертами и фотоаппаратами. А Кушереку скоро объявили неперспективной деревней, вслед за церковью закрыли школу, и люди оттуда ушли.

Малошуйке в этом смысле повезло больше. Здесь была колхозная усадьба, почта, магазин, школа-восьмилетка и шоссе на железнодорожную станцию. Здесь были люди, но нас они не замечали, как не замечали и погост. Приходили только затем, чтобы забрать на растопку старые доски, обрезки, древесную стружку, и даже не соглашались продать нам картошку или пустить к себе в баню. Первое время это казалось диким, невозможно было поверить в то, что деревенские старухи могли так быстро обо всем забыть. Но оказалось совсем другое: тех старух просто не осталось, богатое поморское село было подчистую выселено в коллективизацию. А на место увезенных приехали другие, кому было не до церквей, а нужно было уцелеть в холод, в долгие темные зимы на скудной земле. Они заняли чужие дома и стали возделывать чужую ранимую землю, истребляя леса и запуская пашни и покосы.

Одно время я ходил вечерами по деревне и искал местных старух, чтобы расспросить их о прежней жизни, но всюду, куда бы я ни заходил, мне отвечали где по-южнорусски, а где с хохлацким говором, что мати наша стара, да не отсюда она, а вон ступай до Татьяны, та, кажут тутошняя. Но оказывалось, что Татьяну привезли в тридцать восьмом году из-под Курска, и меня посылали в другой дом.

И все-таки одну местную старуху я разыскал. Ее звали Евстолией Барышевой, жила она вдвоем с сыном в верхнем конце на левом берегу реки.

Старуха лежала на высокой кровати, сухая, строгая, с жидкими волосами, и смотрела в потолок. Когда я вошел и поздоровался, она мне не удивилась, а только попросила говорить громче. Я сказал ей, что я плотник, реставрирую церковь.

Отец Мартиниан у нас добрый был, - сказала она задумчиво, - дом-то его, где клуб нынче, знашь?
- Знаю.

Вот и хорошо, что вы церкву починяете, ладно, дак, ладно. Я молодая была, в церкву так и не ходила почти. Неделю всю робили, а по воскресеньям с девками гуляла. Потом как замуж вышла, так церкву и закрыли.
- А венчались вы?
- Обвенчали нас на Покров
- Успели, значит?
- Успели.
- А как же вы теперь живете, бабушка?
- Как живем? Сын вот у меня, дочка в Онеге, внуки летом приезжат. Хорошо живем.
- А войну вы, бабушка, помните? - спросил я и тотчас же об этом пожалел.
- Войну-то? Да как же ее забыть, проклятущую? - заплакала она и стала креститься. - Мужа как убило, брата убило, сама я с малыми детьми осталась. Война-то, в войну-то, господи, брата маво убили, восемнадцать лет ему всего было. А я его больше мужа любила. И тятя с маманей с горя померли. Одна я осталась. Все, все война отняла у меня. Помирать мне, а церквы нет. Церквы нет, вот и не помираю.
- А ты, часом, батюшко, не поп? - спросила она вдруг, неожиданно зорко оглядывая мое заросшее лицо. Я виновато мотнул головой.
- Худо, худо, батюшко, без церквы-то жить.
- Так просить надо, может, и откроют.
- Кого я буду просить-то? Никто меня не послушат. Всю жизнь ничего, кроме работы, не видела, а даже, чтоб умереть по-людски, не заработала.
- А из местных остался здесь еще кто?
- Нет, нет никого. - И она стала перечислять имена соседей: те померли, эти уехали, там дом продали, здесь заколоченный стоит. - Одна я и есть.
- В коллективизацию всех выселили? - спросил я с сочувствием.

Старуха вдруг приподнялась, так же зорко на меня поглядела и скороговоркой пробормотала:

Мой родитель в колхоз первым записался. Мы все отдали, коня отдали, корову отдали. То кулаков ссылали, а мы дак середняки, никого не сплутировали. Сами все делали, все отдали. А ты, батюшко, ступай, ступай, устала дак я.

Ну, дай вам Бог здоровья, - сказал я, неловко кланяясь, - вам, может, помочь чем надо?

Иди, иди, сама справлюсь. Здоровья дак, смерти мне б Бог дал поскорее.

Она встала, проводила меня до двери и долго смотрела вслед, пока я шел между домами. А день был ветреный, ветер шерстил воду в речке, с лаем мне бежала навстречу собака из соседнего дома, мимо катил пацан на большом велосипеде, изогнувшись под рамой, виляя колесом, и, насупившись, смотрел на меня.

С колокольни было видно Белое море. Оно начиналось километрах в пяти от деревни за лесом. Береговая линия уходила вдаль, туда, где стояла на высоком мысу деревня с лихим названием Ворзогоры. С Ворзогор просматривалась вся губа и подходы к Онеге, и, верно, поэтому, эти места в смутные времена семнадцатого года облюбовали поляки, спасавшиеся от народного ополчения. Они поселились на самом мысу и долгое время грабили суда поморов, за что и прозвали деревню “Вот за горами”. В хорошую погоду, если внимательно приглядеться, можно было увидеть тонкий силуэт колокольни в Ворзогорах, и все время, что мы работали в Малошуйке, мы мечтали туда добраться. Но в Ворзогоры был только один путь - по воде, и сколько мы ни просили, никто из местных жителей, у кого были моторные лодки, везти нас не соглашался. Никаких денег они брать не хотели, а требовали водки, которой у нас не было. Мы пробовали идти туда пешком, но дорога за Нименьгой терялась в болотах и лесах.

А море, казалось, было совсем близко, и в одно из воскресений я решил до него дойти. Я спросил дорогу, взял собой флягу с водой и отправился в лес. Сперва я шел по коровьей тропе, по некошенным лугам, перелескам, переходил ручьи и скоро оказался в тайге. Тропа временами пропадала, точно рассасывалась в траве и кочках, но затем снова появлялась. Я шел быстро, обливаясь потом и обмахиваясь березовой веткой, устав за полчаса так, будто прошел десяток километров. Я давно уже должен был выйти к морю, но лес все не кончался, и тогда я залез на раскидистую березу, возвышавшуюся над окружающими деревьями. Вокруг, сколько было видно глазу, тянулся лес, а сзади за деревьями вырастали серые главы погоста. Впереди же лес обрывался, а за ним, дымчатое, стелющееся, белесое, виднелось то ли небо, то ли море

Я пошел туда, следя, чтобы солнце светило мне в спину, и вскоре очутился на просеке, совершенно прямой и столь же болотистой. Потом лес начал мельчать и началось болото. Оно тянулось на несколько километров, и, по рассказу зная, что между морем и лесом есть полоса болота, я был уверен, что вышел именно к такой полосе и за ней будет море. Ноги в сапогах проваливались по колено, их приходилось с усилием вытаскивать. Так я шел больше часа, но когда поднимал глаза и смотрел вперед, то казалось, стоял на месте, как весельная лодка, выгребающая против течения. День был жаркий, безветренный, почти над самой головой, маленькое, колючее, висело солнце и зудели комары. Воды во фляге оставалось на несколько глотков, иногда я срывал сухие, сладкие ягоды клюквы, которой было усеяно все пространство, но дольше десяти секунд оставаться на одном месте не позволял гнус. Слева от просеки росла кряжистая, невысокая сосна, и я залез на нее. Каково же было мое разочарование, когда вместо моря впереди я увидел мох, кочки и волнистый лес на горизонте.

Я сидел на сосне, курил, обхватив рукою ствол, и ничего не ощущал. Потом слез и так же машинально, выдергивая ноги из жижи, пошел вперед к лесу, уже не понимая, зачем я туда иду. Очнулся я в лесу у чистого ручья, лег на траву, опустил лицо в воду и лежал так, сколько было сил не дышать. Ни комары, ни гнус меня больше не раздражали. Потом наполнил флягу водой и пошел обратно, и, когда шел весь этот долгий путь по болоту, а потом по лесу и в одном месте сбился, забрел в бурелом и только чудом выпутался, продрался наугад к тропе, мне казалось, что я нахожусь дома и только вспоминаю эту дорогу и смотрю на себя со стороны, как будто рассказываю близкому человеку, как это было, и с этим чувством я вышел к раскидистой березе, залез наверх, где было меньше комаров, и долго смотрел оттуда на главы погоста.

Когда я пришел домой, все спали, только что отобедав, и на печи стояла кастрюля с супом. Я поел его, не разогревая, и завалился спать. Потом мне рассказали, что год назад двое наших мужиков точно так же ушли к морю, проплутали восемь часов, все прокляли и вернулись ни с чем.

Всю следующую неделю мы снова ездили на станцию и пытались достать материал, но не было платформы, потом не было трактора, выяснилось, что у нас неправильно оформлена накладная, и приходилось просить, выбивать, убеждать серьезных, измотанных людей, что мы тоже делаем нужное дело и нам необходим лес. И если бы не наш бригадир Андрей Барабанов, архитектор по образованию, один из немногих людей в архангельских реставрационных мастерских, кто действительно работал, а не числился, то ничего бы у нас не вышло. А пока он ходил по начальству, мы часами сидели и ждали, и уже казалось, что мы работаем не на погосте, а на этой грязной, грохочущей, составленной из десятков железнодорожных путей станции, по которой проходило за сутки несть числа грузовых и всего три пассажирских поезда, две местные “тещи” и один дальнего следования Вологда - Мурманск.

Дорогу, соединяющую Обозерск с Беломорском, строили незадолго перед войной заключенные. Люди умирали тысячами, вначале их кое-как хоронили в братских могилах, а потом просто сбрасывали в болота. И казалось, проклятье лежит на этом месте до сих пор - пыльный, нелепо застроенный, с уродливыми домами и бараками временный поселок, железнодорожные пути, забитые поездами, как в войну, женщины в оранжевых куртках, кувалдами забивавшие костыли, а слева от них на какой-то будке висел кумачовый лозунг “Только труд делает человека счастливым и свободным”.

Несколько раз нам случалось пережидать вместе с ними в этой будке дождь, они устало матерились, ругались друг с другом, пили кипяток, а потом снова уходили ремонтировать пути. Все они мечтали уехать из Малошуйки, но с годами втягивались, проклинали Север, болота, нехватку продуктов и так жили, боясь вечерами выйти на улицу, где носилась шпана на мотоциклах и пугливо жалась милиция. За этот месяц, что мы прожили в деревне, на станции случилось два убийства, и говорили об этом как о чем-то будничном. И тогда мне стало казаться, что то, что мы делаем и впрямь бессмысленно, никому не нужна эта церковь, отреставрированная или нет, которую все равно не откроют, а если бы даже и открыли, то пойдут ли туда изверившиеся во всем люди.

Но потом мы возвращались в деревню, и за несколько километров впереди, на фоне уходящей к морю тайги, появлялись высокие стройные главы, шатер и шпиль колокольни, и тяжкие мысли уходили прочь.

В деревенском общежитии кроме нас жила еще бригада шабашников-молдаван и двое мужиков-сторожей. У молдаван был магнитофон, и по ночам они крутили одну и ту же кассету. Под эту музыку у крыльца топтались парни и девки, разгуливали, обнюхивали людей собаки. С молдаванами мы никак не знались, а у соседа иногда смотрели телевизор, хотя пускал он нас неохотно.

Лучше у меня были отношения с другим сторожем. Это был на вид угрюмый, молчаливый мужик, работавший раньше в лесу, где люди помногу зарабатывали, но долго не выдерживали, заболевали и уходили в конце концов на более легкую работу. За всю свою жизнь он не скопил никаких денег, и, кроме этой комнатки в общежитии с печкой, кроватью, тумбочкой и столом, у него ничего не было. Целыми днями он лежал на кровати, курил и изредка выходил на крыльцо. Просил он всех об одном - достать водки. Говорили, что он уже не жилец, в больницу его не брали, но сам он был редкостно равнодушен к своей судьбе и бывал только рад, если к нему кто-нибудь заходил. Иногда вечерами мы с ним покуривали, и своей покорностью он напоминал мне старуху Евстолию. В нем чувствовалась еще не изжитая крестьянская рассудочность, порой он равнодушно поругивал власти и говорил:

Загубили нас, с-сволочи. А, значит, так и надо нам было. Ты молоко-то пей, мне бабы на ферме хорошее дают. Жена от меня ушла. Дети? А на кой хрен мне дети, для такой же б...ской жизни? Батя мой под Мурман за рыбой ходил, а теперь в Унежме нашей ни шиша не осталось. Раньше хоть водка была. А вы совсем, что ль не пьете?

Совсем.
Он кивал головой и надолго замолкал
- Может, Серега на недельке съездит в Ворзогоры. Там вино-то быват.

Но ведь вас же просто всех спаивают, - пытался сказать что-то я, хоть понимал, что говорю не то и говорю зря.
- Суки, - соглашался он.

Вино в деревне действительно почему-то не продавали, и за ним ездили на моторных лодках в ту самую основанную ляхами деревню на мысу. Когда в Малошуйке проносился невесть откуда доносившийся слух, что в Ворзогоры завезли вино, десятки моторных лодок выходили в море в прилив по полной воде и через двенадцать часов по полной же воде возвращались. В конце июня случилось несчастье.

Серега, второй наш сосед, молодой парень, промышлявший рыбой и вином, вместе с еще одним мужиком вышли в море, купили в Ворзогорах вина и стали возвращаться, торопясь к приливу, пока речка проходима. Море было спокойно, и как это могло случиться, никто не понял, но вернулся в деревню Серега один. Они проплыли по морю двадцать километров, и только когда вошли в устье, пьяный моторист заметил, что он в лодке один, а товарищ выпал где-то по дороге.

В деревне был траур, у погибшего осталась жена и малые дети, старухи шепотом говорили, что чего только раньше не бывало, но уж пьяными в море никогда не выходили, а Серега сидел на крыльце, бессмысленно водил головой из стороны в сторону и то ласкал, то пинал собаку. Потом ему на глаза попался кто-то из наших, и он стал кричать:

Сволочи, монахи! Они жить будут, здоровые, себя беречь. А мы тут подохнем! Когда вы наконец уедете? Что вам тут надо?

Его пытались утихомирить, но он бился головой, и в глазах у него стыл ужас.

Нам оставалось работать всего несколько дней. Отпуск у всех кончался, и пора было возвращаться домой. В последний день мы устанавливали на главке крест. Крест тесал из здоровенного бревна Андрей. Потом крест просмолили, дали ему высохнуть и, обвязав веревками, подняли на крышу. Самое сложное было в том, чтобы, поднявшись по лесам на главку, завести нижний конец креста в раствор. Дул жуткий ветер с моря, и в какой-то момент крест у нас в руках повело, но мы все же сумели его удержать. Внизу у церкви стояла старуха, она кланялась, крестилась и что-то бормотала. Сперва мне показалось, что это пришла Евстолия, но это была другая женщина. Она не уходила все время, что мы заводили крест в раствор, выравнивали его и крепили. Рядом с ней, не слезая с велосипеда, стоял пацан и, задрав голову, тоже смотрел на нас. Когда крест был наконец установлен, мы выцарапали на одной из граней: “Год 1000-летия Крещения Руси”.

Той же ночью мы уезжали. Было далеко за полночь. В Малошуйке все спали, только где-то на нижнем конце звучала молдаванская кассета и туда же проехал несколько раз мотоцикл.

Через неделю приехала новая смена. Они работали до сентября, и в ноябре оставшийся с двумя помощниками Андрей прислал нам фотографии. Все пять глав были обновлены, увенчаны крестами, и на солнце сверкали новые лемеха. Снятая издалека, с Кушерецкой дороги, церковь смотрелась радостно и празднично, как сто лет назад.

Но больше всего в моей памяти сохранилась одна картина. Мучаясь бессонницей, я выхожу с колокольни к реке и смотрю на притихшее северное село. На том берегу пасутся кони, воздух покоен и чист, и кажется, на колокольне вот-вот зазвонит колокол, село проснется и из домов выйдут люди.