Письма Жоржа Нивы к Виктору Некрасову. – А что вы сейчас читаете – по-русски и не только
Жорж Нива , историк и славист, родился в 1935 году и почти 60 лет своей жизни отдал России. Переводил на французский язык Андрея Белого и Иосифа Бродского, Александра Солженицына и Андрея Синявского и Марка Харитонова. Автор трилогии о русской литературе и нескольких книг о Солженицыне.
Нива много занимался историей русско-французских культурных связей, был одним из составителей фундаментальной Истории русской литературы в 7 томах, написал множество статей, посвященных современной российской общественной и политической жизни.
Его книги, переведенные на русский, английский, китайский и многие другие языки, читаются во всем мире, при всей их основательности в них нет ни капли скучного академизма. Что бы он ни писал – журнальное эссе или научный труд – все они про любовь к России. «В словесность русскую влюбленный/Он с гор слетает окрыленный », – Окуджава очень точно сказал о Нива в посвященном ему шуточном стихотворении.
– Вашим учителем был знаменитый славист Пьер Паскаль, историк русского крестьянства, знаток древнерусской литературы, переводчик «Жития протопопа Аввакума» и автор одного из самых авторитетных исследований о нем. Как вы познакомились?
– До него была другая встреча – с простым белоэмигрантом с Кубани, Георгием Никитиным. Он жил в моем родном городе Клермон-Ферране, работал переплетчиком. Помню эту лавку в старой части города, витую лестницу, которая вела к нему на пятый этаж. Он не был человеком выдающихся дарований, просто очень милый и душевный. Кстати, его жена, француженка, была в свое время ученицей моей бабушки, которая преподавала математику.
Первой русской книгой стал для меня рассказ «Алеша Горшок». Георгий Георгиевич посчитал, что раз в отношении русского языка я еще ребенок, значит, детские рассказы Толстого будут в самый раз. Но лексика в них все равно довольно сложная. Например, Устинья говорит Алеше: «Ты кого приглядел?», а тот отвечает: «Тебя. Пойдешь за меня?» Все это было непросто для начинающего. Но я очень благодарен моему учителю, что мы начали с Толстого. Наверное, это дало мне ощущение русского народного языка и его удивительного синтаксиса.
– И тогда вы решили заниматься им профессионально?
Нет, поначалу просто было любопытно. Моей специальностью были английский язык и английская литература. В Сорбонне я однажды решил заглянуть на русское отделение, потому что на кафедре английской литературы профессора нудные оказались. А мне как раз говорили, что по соседству преподает очень занятный профессор. Это и был Пьер Паскаль.
Я не сразу понял, что это за человек. У него была удивительная судьба, он прожил в России 17 лет. В 1917 году лейтенант Паскаль приехал в Россию как военный атташе. Премьер-министр Клемансо искал способа улучить отношения с русским правительством. У тогдашнего французского посла никак не получалось выстроить с Россией полноценные союзнические отношения, необходимые для победы в Первой мировой войне. Паскаль оказался в ставке русского командования, в Могилеве. Впоследствии он даже получил орден из рук Николая Второго.
– И во время этого приезда Паскаль увлекся Россией?
– Нет, гораздо раньше. Ему казалось, что это страна утопии, что только там и сохранилось истинное христианство, где каждый готов поделится с другим всем, что у него есть. Революция тоже пришлась ему по душе. Уже после октябрьского переворота французское командование поручило ему агитацию среди русских матросов. Нужно было уговорить их воевать дальше.
И вот Паскаль мне рассказывал, как слушал этих матросов на митингах и постепенно проникался их правотой. А потом ему приходилось самому подниматься на трибуну и призывать к соблюдению союзнических договоренностей. Получалось неубедительно. Пропагандист он, что и говорить, был никудышный, поскольку все его симпатии были на стороне революционной России.
– Почему Паскаль решил остаться?
– У Пьера Паскаля был русский ординарец, которого ему запретили брать с собой в Вологду, где в тот момент находились послы стран Антанты, покинувшие Москву в знак протеста против Брестского мира. Посол сказал: «Чтобы ни одного русского не было в моем поезде». Это была последняя капля. Паскаль решил, что останется в России.
Он стал основателем французской большевистской группы в Москве. Их там было человек пять-шесть. Он стал частным секретарем наркома иностранных дел Чичерина с круглосуточным допуском на территорию Кремля. Видел, как Ленин с Крупской прогуливаются по вечерам.
– Прямо идиллия какая-то.
– После НЭПа его отношение во многом изменилось. Пьер Паскаль был большевик-христианин. Причем христианин словно из первых лет христианства, как это описано в Деяниях Апостолов. Все общее, никакой частной собственности, все люди – братья. Ему казалось, что Россия после революции вернулась к первоапостольским временам.
И когда Паскаль узнал, что нарком получает паек в сто раз больше, чем кухарка, что возвращается мелкий капитализм, деньги, Мамона – он был глубоко разочарован; оставил работу в Кремле и нашел убежище в Институте марксизма-ленинизма, где стал разбирать по поручению Луначарского архив французского революционера 18 века Гракха Бабёфа.
Сам-то Бабёф Паскаля мало волновал, зато у него появился доступ к арестованным библиотекам, одна из которых принадлежала специалисту по Аввакуму. Начал читать – и влюбился в Аввакума. «Житие» Паскаль впоследствии перевел на французский, а потом написал и свою знаменитую монографию о нем.
– Неужели за ним не следили, не писали на него доносов?
– В 1919 году «наверху» узнали, что этот француз ходит каждое утро на службу в церковь (а он ходил в православную, потому что костел к тому времени уже закрыли, да и вообще он был сторонником объединения церквей). Что это за набожный большевик? Устроили товарищеский суд: Бухарин, Стасова и еще кто-то третий, не помню.
«Объясните, – говорят, – товарищ Паскаль, что происходит?» А он им ответил со своей этой вечной обаятельной улыбкой: «Видите ли, в вопросах экономики я марксист, а в вопросах философии я последователь Фомы Аквинского».
– И ему это сошло с рук?
– У Паскаля была репутация чудака, до поры до времени его не трогали. Он жил скромно и тихо со своей женой Евгенией, дочерью одного русского социалиста. Но наступили тридцатые годы, начались первые процессы, и большевику первого призыва, иностранцу, христианину было точно несдобровать. К счастью, кто-то во Франции ходатайствовал за него – и он в 1933 получил разрешение на выезд из советской России. Провожал его один-единственный человек: Борис Пильняк, с которым они были дружны.
Паскалю славянофильство Пильняка, «Голый год», все эти описания кондовой русской жизни очень импонировали. Мне впоследствии Пьер Паскаль подарил книги, которые ему в свое время подарил Пильняк.
– Пьер Паскаль был католиком и сторонником объединения церквей. А Вы? Не было желания принять православие?
– Я очень увлекаюсь православием, но я протестант, хотя крещен был в католичество. Моя бабушка была католичкой, а тетя – монахиней. Я на какое-то время отошел от церкви и вернулся к ней после того, как женился. Жена – протестантка, из гугенотского рода. Вслед за ней и я стал протестантом. Эта реформированная церковь созвучна многому во мне. В ней огромную роль играет свобода каждого верующего, и нет места союзу религии и государства. Кстати, почему-то именно протестанты сопротивлялись Гитлеру активнее, чем католики.
Я участвую в жизни нашего прихода, долгое время был членом пресвитерского совета. Иногда я помогаю пастору. Но меня – повторяю – очень интересует православие. Наверное, я эклектик. Ведь и какие-то формы католицизма мне близки. Я уже 20 лет читаю курс по истории русской мысли в одном цистерцианском монастыре строгого устава, в центре Франции.
– А здесь, в России, Вы ведь дружны с протоиереем Георгием Кочетковым?
– Да, я общаюсь с содружеством малых братств отца Георгия Кочеткова. Мне, например, очень нравится, как они поют. Все музыкальны, знают наизусть литургические тексты, а в отдельном хоре как бы нет нужды. В общем, я – как Владимир Красное Солнышко (смеется), красотой обряда православие меня вполне удовлетворяет.
Но красота и лепота – это еще не все. Мне нравится бытовая сторона православия, то, как глубоко оно укоренено в ежедневной жизни. Без него не поймешь культуру 19 века. Скажем, я очень люблю «Жизнь Арсеньева» – и как же там прекрасно описаны церковные праздники! Бунин был не самый религиозный человек, но «Жизнь Арсеньева» создавалась в эмиграции, и чувствуется, что церковная жизнь – это для него драгоценное, сокровенное, очень русское воспоминание.
Вслед за Буниным я люблю жизнерадостность православия, вот эту полноту пасхального счастья, которое сияет, звенит – ничего подобного нет ни у протестантов, ни даже у католиков. Но какие-то аспекты, наоборот, мне совсем не близки.
– Какие?
– Тенденция к единству церкви и государства – что у православных, что у католиков. Силой заставить людей верить невозможно, а ведь было время, когда заставляли, и были гонения на старую веру, и на сектантов. Византийская «симфония» всегда казалась мне чем-то опасным для христианской веры. В нынешней России иногда возникает ощущение, что она возрождается. Об этом предостерегал погибший год тому назад отец Павел Адельгейм – о нем сейчас выставка в Мемориале.
Возможно, безбожный период в истории России частично объясняется столетиями принуждения к вере. Когда царский чиновник должен был непременно причаститься и получить соответствующую бумажку с печатью. Во Франции при Наполеоне III было то же самое. Дикость же! Вера – это свобода, а не сертификат.
– А катакомбная церковь – это не время внутренней свободы? Вот уж когда верили не по принуждению.
– Может быть, но все-таки лучше без таких гонений. Члены катакомбной церкви могли потерять работу или сесть в тюрьму. А баптистов – тех просто сажали сразу, без разговоров. Многим из них, надо сказать, были присущи редкостные стойкость и сила духа. Ирина Емельянова, дочь Ольги Ивинской, которая сидела вместе с баптистками, рассказывала, что без них она бы не выжила.
Это были женщины из народа, такие простые крепкие бабы, которые каждое утро начинали с пения своих гимнов. У них все спорилось в руках, они не боялись никакой работы и еще помогали тем, кто не успевал выполнить норму. Емельянова в своей книге подробно все это описывает.
– Хорошо, что вы сами упомянули Ирину Ивановну Емельянову, дочь Ольги Ивинской. Вы же были с ней помолвлены, это была романтическая и трагическая история, вас выслали из страны.
– Да уж, тут советская власть как следует вмешалась в мою жизнь. Сначала было знакомство с Ольгой Всеволодовной Ивинской. Я стажировался в Московском университете, и один мой знакомый студент-историк как-то предложил: «А хочешь я тебя познакомлю с семьей, где все сидели?» Я тогда еще плохо знал русский язык и очень удивился – не понял, в каком это смысле «сидели».
Теперь-то я прочел сотни книг о ГУЛАГе, занимался много Солженицыным, так что эту лексику вполне освоил. Итак, я познакомился с замечательной Ольгой Всеволодовной, к которой очень привязался. Она была открытой, приветливой, гостеприимной. Время от времени появлялся «классик», как она его называла, – и я стал общаться с Борисом Леонидовичем. А потом влюбился в Ирину. Во второе мое пребывание, с 59 по 60 год, мы с ней подали заявление в ЗАГС.
Вскоре после этого я вдруг как-то странно заболел – думаю, меня незаметно кольнули. Примерно как Солженицына, когда ему вкололи что-то в ногу. Попал я в инфекционное отделение, а как выписался, меня сразу же и выслали. Ровно накануне свадьбы. Просто пришли, забрали, увезли во Внуково и посадили в самолет, летевший в Хельсинки. Откуда-то взялся билет. А через неделю Ирину и Ольгу арестовали, обвинили в спекуляции валютой или что-то в этом роде. Тот студент, который говорил, что «все сидели», имел в виду Ольгу Всеволодовну и ее мать. Так что, для Ивинской это был второй арест, а для Ирины первый.
– Расскажите про Пастернака.
– Я его часто видел, когда жил в Баковке, недалеко от Переделкино, он даже навещал меня. У жителей поселка я снимал веранду и комнату, но, конечно, не говорил, что я француз. Соврал, что литовец. Хозяева угощали меня картошкой и самогоном и бесконечно расспрашивали о Литве: «Ну, объясни нам, Жора, как там живут». А я в Литве был раз в жизни один день, но это не мешало мне бойко рассказывать. Борису Леонидовичу очень нравилось слушать эти байки.
– А он тоже общался с вашими хозяевами?
– Он со всеми общался, и все общались с ним. К нему часто люди на улице подходили за помощью и поддержкой. Знали, что он писатель, считали его кем-то вроде духовного отца, хотя и вряд ли читали. Он был очень щедрым, живым и веселым, легко смеялся. Я почти не помню его грустным. На фотографиях – да, случается, но мне кажется, что он позировал. Правда, в больнице я его не видел. Туда пускали только Ольгу Всеволодовну, и то когда его жены не было. Им нельзя было пересечься.
– Когда вас разлучили с Ириной, вы пошли на войну. Расскажите про этот опыт.
– У меня была студенческая отсрочка на пять лет. После того, как меня выслали, я вернулся в Оксфорд, но продолжать учебу был не в состоянии. И попросил отменить отсрочку. Накануне отправки в Алжир в офицерскую школу, я навестил мою тетю-монахиню, и эта встреча сыграла большую роль в моей вере. А прямо из монастыря сразу поехал на призывной пункт для отправки в Алжир.
– У вас две награды – медаль за ранение и Крест за воинские заслуги. Вы храбро воевали?
– Я воевал недолго; мы попали в ночную засаду, и я был довольно тяжело ранен. Меня переводили из больницы в больницу, затем отправили лечиться в Париж. Я не очень люблю про это вспоминать.
– Можно сказать, что военный опыт тоже полезен? Если бы вернуться в прошлое, вы бы снова отказались от отсрочки?
– Я бы, конечно, ничего не стал менять. Но у меня есть на памяти и другая война – Вторая мировая. Я был еще ребенком, но впечатления остались на всю жизнь. И оккупация, и немецкие танки перед домом, как они прошли в одну сторону, а потом обратно, потому что вскоре образовалась так называемая «свободная зона», где правил маршал Петен. У нас в доме жили еврейские беженцы.
Я помню аресты в нашей деревне, и как мои родители слушали Би-би-си, которое, конечно, глушилось. На всю жизнь запомнил их звуковые позывные. А потом – радость освобождения. Нет, вы знаете, эта первая война для меня важнее, чем алжирская.
– Но ведь она прошла по касательной, Вас не зацепило.
– Как же не зацепило, когда вся история круто изменилась! Войну стали воспринимать как что-то невозможное, что не должно повториться. Та страшная ненависть, которая порождала европейские войны – например, между Францией и Германией, – стала уходить в прошлое. Рождение новой Европы было и остается главным событием моей жизни как гражданина. Именно ей мы обязаны идеей, что нет ни одной проблемы, которую нельзя было бы решить мирно.
– Но сегодняшняя объединенная Европа – это, прежде всего, бюрократическая модель, разве нет?
– Но пока эта модель работает. Не идеально, подчас хаотично, но работает. Конечно, принимать трудные решения, когда за «семейным» столом находятся 28 глав государств, – это не то что когда решения принимает один человек, единолично. Лично я – патриот Европы. При этом для меня очевидно, что наступит эпоха третьей Европы, куда войдет и Россия. Если, конечно, захочет. И вместе с Украиной.
– Что значит «третья Европа»?
– Первая была построена на руинах Второй мировой, когда объединились 6 наций: Германия, Франция, Италия, Бельгия, Голландия, Люксембург. Вторая – после падения Стены, когда вошли бывшие части сталинской империи: стран Балтии, Польши, Чехословакии, Румынии. Но этой Европе не хватает, на мой взгляд, двух частей: Украины и России. То, что сейчас происходит, кастрофически, на мой взгляд, отдаляет эту перспективу… Может быть, на одно-два поколения. И все равно наступит время третьей Европы.
– Это утопическая идея. Огромная часть России тянется к Китаю.
– Между нами гораздо больше общего, чем различий. Прежде всего, христианство, культура, наука. К тому же, это дары взаимные. Сначала Россия только брала, а потом стала давать: русскую литературу, музыку, художественный авангард. И этого взаимного обогащения с Европой гораздо больше, чем с Китаем. К тому же не надо забывать, что на китайских картах Приморье – это китайская территория.
– А что вы сейчас читаете – по-русски и не только?
С возрастом возникает искушение не читать, а перечитывать. Говоришь себе – возьму-ка я «Илиаду», «Войну и мир» или Стендаля – и тогда гарантированно наступит счастье. А тратить время на какую-то изощренную постмодернистскую прозу, на литературную игру, которая ничего не даст…
Это, конечно, не значит, что мне не интересна современная русская проза. Я очень люблю Марка Харитонова, Андрея Дмитриева. Мне чрезвычайно нравится Шишкин, хотя антирусской идеологии у него многовато. В книге «Взятие Исмаила» он – остроумный собиратель цитат всех самоненавистников России, а ведь здесь никогда не было недостатка в самоотрицателях. Владимир Печерин даже писал о « сладостной ненависти к отечеству». Однако сложное, поэтическое письмо Шишкина меня очаровывает, а его убеждения вплетаются в общую ткань романа. Или вот его «Письмовник» – замечательная вещь! Как хороши эти диалоги, в которые ведут не только Он и Она, но также боги и люди.
– А Прилепин?
– Мне понравилась его книга «Патологии», но последний роман я не читал. Но знаете, главное впечатление за последний год – это «Гнедич» роман в стихах Марии Рыбаковой. Эта песнь об одиноком украинском поэте-переводчике Гомера в ночном и хладном Петербурге абсолютно непереводима.
– Вы сказали, что в России есть самоненавистники. А во Франции такое тоже есть?
– Во французской литературе это Рэмбо, Селин и многие другие. Просто в России это особенно заметно на фоне противоположного: воспевания собственной самобытности, русского мира, русских ценностей. Не надо забывать что Лев Толстой был и певец России, и пламенный ее обличитель. Я бы сказал, что это для нации полезно. Полезно исповедовать грехи. А насчет самобытности – она есть у всех европейских культур. Но есть у нас у всех общие корни – христианские, античные. И ценнее всего – опыт взаимного обмена: нет Толстого без Руссо, нет Камю без Достоевского… Все в Европе взаимосвязано.
Ж.Нива
Жорж НИВА - человек легендарный. У него много званий: он профессор Женевского университета, академик Европейской академии (Лондон), почетный профессор многих европейских университетов, президент Международных Женевских встреч, на которые ежегодно собираются писатели, историки, философы, деятели культуры, но прежде всего он самый известный славист. Говорят, что он любит, когда его величают на русский манер - Георгием Ивановичем. Россия стала для него, совсем еще юного, не просто объектом исследования, но и любовью на всю жизнь. Он был хорошо знаком с Ахматовой, Бродским, дружил с Окуджавой, Некрасовым, Синявским, переводил Солженицына и Белого. Но первым поэтом, с которым он познакомился в России, был Борис Пастернак. Так случилось, что Борис Леонидович и его окружение во многом повлияли на судьбу Жоржа Нивы. Мы начали разговор с начала - с открытия России.
Жорж, как вы оказались в России в 1956 году?
В 19 лет я стал стажером в МГУ. Тогда, в середине 1950-х, по официальному обмену из капиталистических стран в СССР могли приехать только французы (были еще итальянцы, но они приезжали в СССР не по официальному обмену, а по направлению Коммунистической партии Италии), и я оказался в их числе.
Б.Пастернак с О.Ивинской и ее дочерью Ириной. Переделкино. 1958 г.
А вот вспыхнувшему интересу к России и дальнейшей приверженности этой стране я обязан моему преподавателю. Я учился в Сорбонне на английском отделении, со временем это занятие мне наскучило, и я пытался найти что-то новое и интересное. Как-то, заглянув в соседнюю аудиторию, я увидел человека, который в дальнейшем очень повлиял на мою жизнь, - это был профессор Пьер Паскаль. Он меня сразу захватил, произвел сильнейшее впечатление, а затем покорил. Паскаль был удивительной личностью с очень богатой, разнообразной биографией, тесно связанной с Россией, в которой в общей сложности он прожил 17 лет. Кстати, в 1917 году в Москве именно он основал французскую большевистскую группу. Пьер Паскаль был связан как с Бердяевым, Зайцевым и Вейдле, так и с Лениным, Чичериным (какое-то время Паскаль был его секретарем), русскими анархистами. Затем последовал его разрыв с большевизмом.
Паскаль умел увлечь. Можно сказать, что этот загадочный, очень привлекательный человек просто отправил меня в Россию.
У вас тогда были определенные политические убеждения?
Нет. Но у меня были не очень оформившиеся мысли о том, что СССР - это страна, где господствует определенный утопический порядок. Поэтому некоторым шоком - скорее приятным, чем наоборот - было то, что в СССР я обнаружил значительно больше хаоса, чем порядка. Такое положение дел совершенно не соответствовало моим подростковым представлениям о советской России.
При каких обстоятельствах состоялось ваше знакомство с Ивинской и Пастернаком?
Мой приятель по общежитию рассказал, что знаком с семьей, в которой мать и дочь сидели в лагере, - речь шла об Ольге Всеволодовне Ивинской и ее матери Марии Николаевне. Я тогда даже слова такого - «сидели» - не знал, но приятель восполнил пробел и внятно объяснил его значение, рассказав о сталинских лагерях. Естественно, это вызвало у меня немалый интерес. И я с воодушевлением воспринял возможность познакомиться с женщинами, которые «сидели». Осенью 1956 года я попал в дом Ольги Всеволодовны и со временем очень подружился со всем ее семейством. В этом доме часто бывал Борис Леонидович Пастернак, которого все называли не иначе как «классик». Я постоянно слышал: должен прийти «классик», звонил «классик». Наконец «классик» пришел, когда я был там, и мы познакомились.
А с дочерью Ольги Всеволодовны Ириной Емельяновой у меня начался роман.
Ирина сразу покорила ваше сердце?
Нет, не сразу, а постепенно. В 1956 - 1957 годах я был в Москве. Затем год жил в Оксфорде, в течение этого времени я переписывался с Ириной, получал от нее книги Бориса Леонидовича. Осенью 1959 года я вернулся в Москву. И вот тогда уже наши отношения приняли форму любовного романа, мы решили пожениться. Затем у меня возникла таинственная болезнь - энцефалит. Никаких доказательств нет, но есть подозрения, что это заболевание возникло неестественным образом. Я уехал на лечение во Францию, вернулся. Потом заболел Борис Леонидович, последовала его смерть. Все это я переживал очень сильно - ведь я собирался жениться на Ирине, а Ольгу Всеволодовну воспринимал как вторую мать. Я снова заболел - уже не энцефалитом, но тоже весьма неприятной и неизвестно откуда взявшейся болезнью. А за два дня до регистрации брака с Ириной и за две недели до ареста Ольги Всеволодовны меня выслали из СССР.
Я вовсе не хотел уезжать, но в сопровождении четырех офицеров КГБ меня сунули в самолет, который летел в Хельсинки. Жена французского дипломата, провожавшая меня до самолета, спросила, есть ли у меня деньги, я ответил - нет. Никаких денег у меня с собой не было. Она дала мне несколько финских марок, и это потом дало повод говорить, что из СССР выслан мелкий интриган, который занимается контрабандой денег. В течение почти двух недель по радио велось наступление на все окружение Пастернака, включая и меня, для того, чтобы арестовать Ольгу Всеволодовну.
Как вы узнали, что она арестована?
Я все время звонил в Москву. Сначала арестовали Ольгу Всеволодовну, а дней через 20 - Ирину. Я продолжал получать информацию о них через домработницу Полину Егоровну, которая была почти членом этого семейства. В течение четырех лет я звонил ей, и она сообщала все лагерные вести.
Во Франции я развил бурную деятельность по освобождению своей невесты и ее матери из лагеря. Я обращался с просьбой повлиять на этого страшного монстра - СССР - к Бертрану Расселу, Франсуа Мориаку, миссис Рузвельт и многим другим известным людям: одно дело, когда они что-то слышали о несправедливом аресте людей, близких Пастернаку, а совершенно другое, когда являлся живой жених и рассказывал все подробности этой ужасной истории. Я просил об освобождении совершенно невинных, очень близких мне людей. В общем, я делал все, что мог.
Для меня большим ударом стало известие, что Ирина в лагере полюбила другого человека, им оказался поэт и переводчик Вадим Козовой, с которым впоследствии, после его эмиграции во Францию, мы подружились. Тогда я отменил отсрочку в армии и уехал воевать в Алжир, где участвовал в подавлении путча четырех генералов против де Голля.
Вы стреляли?
Стрелял.
Убили кого-то?
Не знаю, я стрелял в кого-то, когда мы были окружены, но ранили меня. Это было ранение в печень, и на санитарном самолете меня доставили в госпиталь. С того времени у меня 10 процентов инвалидности. После выписки из госпиталя я вернулся в строй и продолжал воевать.
Так вы воинственный человек?!
Оказывается, воинственный. (Смеется.) Я даже получил медаль «За военную доблесть».
Давайте вернемся к вашим впечатлениям о Борисе Пастернаке.
Постепенно у нас с Борисом Леонидовичем сложились достаточно близкие отношения. Время от времени я оставался один в доме, который снимала Ольга Ивинская в Переделкине, а Борис Леонидович почти ежедневно его посещал. Частенько мы вели длинные и порой очень откровенные разговоры. Причем иногда это были разговоры о его взаимоотношениях с Ольгой Всеволодовной, о его чувстве вины за двойственность положения. Признаюсь, тогда меня это несколько смущало: ведь я был совсем молодым, и эти признания Бориса Леонидовича мне было как-то неловко слушать - человек намного старше меня, известнейший поэт как будто исповедовался передо мной!
Я неоднократно сталкивалась, в том числе и в «Воспоминаниях» Надежды Мандельштам, с оценкой Пастернака как весьма эгоцентричного, весьма зацикленного на себе человека. Что вы можете сказать по этому поводу?
Это не так. Борис Леонидович был очень отзывчивым человеком, в нем совершенно отсутствовал эгоцентризм. Причем его доброта и отзывчивость распространялись не только на близких и домашних. Его волновали судьбы самых разных людей. Он мог долго рассказывать о какой-нибудь нищей женщине, которую случайно встретил, и та поведала ему свою историю. Многие люди, не имеющие никакого отношения к литературе и вряд ли представляющие, с поэтом какой величины они разговаривают, обращались к Пастернаку за советом. А он смущенно говорил: «Они спрашивают у меня совета, как будто я мудрец или духовный отец, что я им могу сказать?» Но никогда, никому не отказывал и всегда, когда к нему обращались, останавливался и разговаривал. Он вокруг себя сеял счастье.
У Бориса Леонидовича был замечательный детский смех, многое ему казалось интересным и забавным, он был удивительно подвижным и воспринимал жизнь как ребенок, причем ребенок счастливый. Как будто это была его обязанность - жить счастливо даже в трагическое время. И все же трагизм жизни вошел в его творчество.
Я помню его рассказ о голоде начала 1930-х годов: Борис Леонидович с семьей гостил на Урале, они жили в гостинице, где были хорошие условия и прекрасная еда, а вокруг было множество голодных людей. И вдруг он увидел надпись, свидетельствующую о том, что гостиница принадлежит ЧК. Пастернака это потрясло. Трагичность жизни вошла в его поэзию, в его мировоззрение. Но мне кажется, что ему очень хотелось, чтобы мир оставался счастливым - под «ливнем счастья», как в «Сестре моей жизни».
Как выглядел Борис Леонидович, когда вы с ним познакомились?
Когда мы познакомились, Борису Леонидовичу было далеко за 60, но у него был удивительно моложавый вид. Он был из тех мужчин, которые до последнего часа своей жизни остаются молодыми людьми. Я знал второго такого - это Виктор Некрасов. Конечно, совершенно неповторимо было его лошадиное лицо, выразительный рот, худощавость! Он был красивым и молодым. У него всегда была простая, но очень идущая ему одежда - будь то свитер или плащ. Ведь Пастернак - щеголь, но щеголь поневоле.
Вы были свидетелем взаимоотношений Ольги Ивинской и Бориса Пастернака. Что вы наблюдали? Какие они вели разговоры?
Они много разговаривали о поэтических переводах, потому что ими занимались и Ольга Всеволодовна, и Борис Леонидович. Много шутили. Но так как я застал время публикации за рубежом «Доктора Живаго», то главным образом дискуссии разворачивались вокруг этих событий. Ивинская помогала Борису Леонидовичу как могла, но сориентироваться и выработать правильную линию поведения было очень трудно. Они обращались за советом ко всем и готовы были послушать любого, но никто толком не знал, чем вся эта история закончится. Единственное, чего определенно хотел Пастернак, - это чтобы роман вышел. Он дал строгие указания Фельтринелли: какие бы тот ни получал телеграммы, письма и телефонные звонки (Борис Леонидович опасался, что он сам сможет сделать подобное под давлением) о том, что Пастернак требует вернуть свой текст, ни в коем случае всерьез это требование не принимать. Был уговор - печатать при любых обстоятельствах. Так что в этом смысле он бросил вызов советской власти.
Борис Леонидович каким-то образом оценивал в разговорах существующий строй?
Конечно. Помню, мы говорили о переводах монологов у Шекспира и Борис Леонидович сказал: «Я до 1936 года думал, что монологи - это театральный прием, когда персонаж говорит сам с собой для зала, а в 1936 году понял, что это не совсем так. Для меня вдруг стало очевидно, что я могу говорить правду только самому себе. Даже с женой до конца правдивый разговор опасен. Я смотрел на Кремль и произносил монолог против тирана». Осознание того, что он живет при страшнейшей тирании, которая давит на его отношения с женой и ближайшими друзьями, у него было.
А с Ивинской Пастернак мог быть откровенным?
Мог, но это был уже другой период. Борис Леонидович стремился все обсуждать с Ольгой Всеволодовной.
Их взаимоотношения были душевными?
Это были очень душевные, очень счастливые отношения.
Как вы думаете, это двойственное существование между официальной семьей и Ивинской для Бориса Леонидовича было тяжелым испытанием?
Нельзя думать, что он такое положение переживал как нечто естественное. Он лично мне говорил о том, что ему надо было бы после ареста Ольги Всеволодовны покинуть свой дом и соединиться с ней.
Борис Леонидович начинал писать Лару с Зинаиды Николаевны, со временем прототипом Лары стала Ольга Всеволодовна. И все-таки Лара - это Ивинская?
Нет ни малейшего сомнения, что Лара - это Ольга Всеволодовна. Именно она навеяла окончательный образ Ларисы Федоровны. Это не придумано литературоведами, мне об этом говорил сам Борис Леонидович. Между прочим, неловкость экзистенциальной ситуации между двумя семьями Юрия Живаго отражает неловкость положения Бориса Леонидовича.
Вокруг Ольги Всеволодовны и ее роли в судьбе Пастернака так много всякого наговорено. Вышло какое-то количество мемуаров, в частности Эммы Герштейн и Лидии Чуковской, где об Ивинской встречаются, по меньшей мере, пренебрежительные отзывы. Лидия Корнеевна Чуковская вообще обвиняет ее в краже: якобы та брала передачи для отправки своей подруге в лагерь и присваивала их.
Все эти отвратительные намеки о нечистоплотности Ольги Всеволодовны меня просто бесят, потому что я знал Ивинскую очень долго и наблюдал ее очень близко. Объясняю эти намеки и предвзятое отношение ревностью. Включая и Лидию Корнеевну, которая в своих мемуарах повторяет неверную историю кражи. Ведь первое, что, освободившись, сделала лагерная подруга, - нанесла визит Ольге Всеволодовне, и всю последующую долгую жизнь они оставались близкими друзьями. Все эти обвинения никак не вяжутся с ее характером и образом.
Ольга Всеволодовна была очень красивой женщиной. Я думаю, что для поэта она олицетворяла русскую красавицу. Причем - удивительное явление - она сохраняла эту красоту и в преклонном возрасте. Но когда я ее встретил в 1956 году, она была еще молода, пребывала в полной силе. Ивинская была на редкость жизнерадостная женщина и с очень чистой душой.
Высокоавторитетные дамы - и Лидия Корнеевна, и Анна Андреевна - считали, что она околдовала поэта. Они не могли понять, почему Борис Пастернак выбрал именно ее, почему его музой и последней любовью стала женщина, у которой было три мужа и весьма бурная молодость.
Но ведь у Анны Андреевны мужей было не меньше?
В этих делах не рассуждают логично. Когда моя жена - она славист - делала перевод на французский язык книги Лидии Корнеевны «Воспоминания об Анне Ахматовой», то мы получили разрешение на некоторые сокращения. Я сказал дочери Лидии Корнеевны Елене, что одно сокращение мы произведем обязательно: это рассуждения об Ольге Ивинской, потому что я считаю их предвзятыми и совершенно несправедливыми.
Сегодня роль хранителя памяти Бориса Пастернака взял на себя его сын Евгений Борисович, а его жена взяла на себя роль публикатора. Они делают очень хорошее, доброе дело, но в биографии поэта, которую написал Евгений Пастернак, роль Ольги Всеволодовны всячески приуменьшена. Это не соответствует тому, что я видел своими глазами и ощущал: между Ольгой Всеволодовной и Борисом Леонидовичем была удивительная гармония. Кстати, эта часть биографии Бориса Пастернака, по-моему, недооценена и в очень хорошей книге Дмитрия Быкова «Борис Пастернак».
А что вы можете сказать об имущественных спорах между Ивинской и официальной семьей Бориса Леонидовича?
Фельтринелли имел указания от Бориса Пастернака гонорары от издания его произведений за рубежом разделить поровну между Ивинской и официальной семьей. А вот юридически все это было оформлено с Ольгой Всеволодовной. Кстати, ее именно за это и посадили. Уже после освобождения Ивинской из лагеря она была приглашена в семью Пастернака, чтобы уладить это дело, и только после этого родные Бориса Леонидовича получили законное право на пользование его наследством.
После смерти Пастернака вы продолжали отношения с Ивинской?
Да, наши отношения продолжались до последних ее дней, а Ольга Всеволодовна прожила долгую жизнь и оставалась таким же привлекательным и жизнерадостным человеком, как и при Пастернаке. Жизнь ее была наполнена: она написала и опубликовала книгу воспоминаний, писала стихи, которые, правда, были изданы уже после ее смерти. Когда мы встречались, она читала стихи и свои, и «классика». А с Ириной Емельяновой, которая вышла замуж за Вадима Козового и эмигрировала во Францию, мы дружим до сих пор.
Беседу вела Елена Гаревская
"Окно из Европы"
Вечер, посвященный знаменитому слависту, историку русской литературы,
профессору Жоржу Нива (Франция - Швейцария)
В программе:
Презентация сборника «Окно из Европы» (статьи о литературе, эссе,
воспоминания), посвященного Ж.Нива (М.: Три квадрата, 2017).
С выступлениями участников, составителей, издателя книги,
российских ученых и деятелей культуры.
Выступление проф. Жоржа Нива
Место проведения: Мемориальная квартира Андрея Белого
Адрес: Арбат, д. 55. Метро Смоленская
Арбатско+Покровской линии.
Тел. для справок 8 499 241 85 28
От составителей. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 7
Вадим Скуратовский. Феномен Жоржа Нива
(Вместо предисловия) . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 12
Жорж Нива. Жить русским языком: подарок Георгия Георгиевича. . .. 16
I. «Вот ты меня вспомнишь...»
Сергей Юрский. Друг моего друга - мой друг. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 51
Полина и Николай Вахтины. Делать жизнь с кого. . . . . . . . . . . . . . . . 58
Всеволод Багно. «Даже сам Нива у них есть!» . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 65
Валерий Попов. Встречи с Жоржем Нива. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 67
Виктор Гвоздицкий. «Вот ты меня вспомнишь…» . . . . . . . . . . . . . . . . . 70
Дональд Фангер. Жизнь и судьба Жоржа Нива. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 80
Арлете Кавальере. Réminiscences sur Georges Nivat . . . . . . . . . . . . . . . . . . 81
Владимир Спектор. Жорж Нива: «Литература не спасает от зла.
Она пишет о нем» . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 89
Дар встречи (Беседа Константина Сигова с Жоржем Нива) . . . . . . . . . . 97
«Упражнения со свободой» (Интервью Леонида Финберга с Жоржем Нива) . . 121
«Удивительное совпадение» или «обезоруживающая естественность».
Виктор Некрасов и Жорж Нива (Подготовка текста и публикация
Т.А. Рогозовской) . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 125
II. В пространстве и во времени
Константин Азадовский. У подошвы Монблана (русский путешест,
венник в местах обитания Жоржа Нива) . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 137
Роман Дубровкин. Русский журналист)корреспондент Малларме. . . . 156
Андрей Шишкин, Женевьева Пирон. «J"entrevois et j"aime la véritable
âme française…» (К теме «Вячеслав Иванов и Франция») . . . . . . . . 171
Жервез Тассис. Пруст и прустианцы. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 199
Леонид Геллер. Польские и русские утопии эпохи модернизма. . . . . . 212
Витторио Страда. Война в русской и итальянской литературе. . . . . . 229
Наталья Иванова. Поверх границ и барьеров. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 237
III. Темы и вариации
Александр Парнис. Неизвестная редакция стихотворения
Маяковского «Вам!», или о скандале в «Бродячей собаке»
(11 февраля 1915 г.) . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 267
Елена Тахо=Годи. Две заметки об Анне Ахматовой. . . . . . . . . . . . . . . . 306
Олег Лекманов. О «собеседниках» Мандельштама и Ахматовой. . . . . 323
Документы О.Э. Мандельштама в архиве Наркомпроса:
возврат к теме (Публикация Н.В. Котрелева) . . . . . . . . . . . . . . . . . . 331
Ранние стихотворные опыты Веры Станевич
(Предисловие и публикация А.В. Лаврова) . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 367
Георгий Нефедьев. Л.Д. Менделеева)Блок: тайна блоковской музы. . . . 391
Яков Гордин. Певцы искаженного мира. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 412
Александр Копировский. «По губам меня помажет пустота…»:
Образ пустоты в изобразительном искусстве и поэзии. . . . . . . . . . 426
Марк Харитонов. Ночное, дневное. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 439
Александр Доброхотов. Вячеслав Иванов - «апостол памятования».
Об одном очерке Ж. Нива. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 444
Геннадий Обатнин. Еще раз о «помнить» и «вспомнить»
у Вячеслава Иванова. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 452
Светлана Титаренко. Фаустовская природа мифа и сюжета
искушения познанием в лирике Вячеслава Иванова. . . . . . . . . . . . 472
Нина Сегал=Рудник. Достоевский и Бодлер: к теории и практике
символизма у Вячеслава Иванова. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 497
Игорь Виноградов. Полифония истин или полифония истины?
К постановке проблемы: Бахтин и Достоевский. . . . . . . . . . . . . . . 521
Димитрий Сегал. Андрей Белый в контексте 20)х годов XX века. . . . . 534
Андрей Белый и антропософия (Публикация Джона Малмстада) . . . 599
Магнус Юнггрен. Андрей Белый: вариации на текст Св. Павла. . . . . 605
Илья Серман. В защиту графа Нулина. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 613
Константин Исупов. Москва / Петербург: тяжба о приоритетах. . . . 622
Стефано Гардзонио. По поводу «Панорамы современной русской
литературы» А. Алымова (Б.Н. Ширяева) . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 627
Анна Сергеева=Клятис. Как «оскандалилась» Тэффи.
- Учился в Высшей нормальной школе в Париже (1955?1960), в МГУ им. М. В. Ломоносова, в Saint Antony’s College (Оксфорд).
- Соредактор многотомной «Истории русской литературы», выходящей на французском и итальянском языках (Histoire de la litt?rature russe in seven volumes, five have alreaady been published at the Editions Fayard, Paris).
- Член редколлегии литературного, публицистического и религиозного журнала «Континент».
- Член попечительского совета Свято-Филаретовского православно-христианского института.
Литературная работа
Главный интерес Жоржа Нива сосредоточен на литературе. Автор многочисленных публикаций об истории и современном состоянии русской литературы. Автор разножанровых работ - от трактатов до эссе и переводов. Но в своих многочисленных работах он проявляется и как политик, историк, социолог, правозащитник, культуролог. Он с одинаковой легкостью размышляет об искусстве и этимологии, глобализации и терроризме, о диалоге между Россией и Западом и о месте религии в обществе. Переводами и творчеством А. И. Солженицына он занимался на протяжении ряда лет. Также переводил прозу Андрея Белого. Редактор сборника «Урочища русской памяти». Первый том сборника вышел (издательство Fayard, Paris).
В 1995 году Булат Окуджава посвятил Жоржу Нива стихотворение:
Ах, Жорж Дантес убил поэта!
И проклят был в веках за это.
А Жорж Нива поэтам друг -
известно мне из первых рук.
В словесность русскую влюблённый,
он с гор слетает, окрылённый,
и вносит негасимый свет
в Женевский университет.
К чему ж я вспомнил про Дантеса?
Он был бездельник и повеса.
Иное дело Жорж Нива -
мой друг, профессор, голова.
А вспомнил потому, наверно,
что в мире есть добро и скверна,
что принцип нашего житья -
два Жоржа разного шитья.
И счастлив я, что с этим дружен,
что этот Жорж мне мил и нужен,
что с ним беседы я веду…
А тот пускай горит в аду.
Личная жизнь
Дочь Анн Нива, журналистка, получила известность в связи со скандальным решением ФМС РФ о её высылке в феврале 2012 из России по причине использования деловой визы для ведения творческой деятельности и встреч с российскими оппозиционерами.
Публикации
- Sur Soljenitsyne, Lausanne, 1974.
- Soljenitysne (Paris ,1980, Russian traslation in London,1985, then in Moscow 1990 and 1993).
- La Russie de l’An I, Paris 1993.
- Regards sur la Russie de l’An VI, Editions Bernard de Fallois, Paris.
- Возвращение в Европу. Статьи о русской литературе. М.: Высшая школа, 1999.
Жорж Нива (1935, Клермон-Ферране, Франция) - французский историк литературы, славист, профессор Женевского университета (1972-2000), академик Европейской академии (Лондон), почетный профессор многих европейских университетов, президент Международных Женевских встреч, на которые ежегодно собираются писатели, историки, философы, деятели культуры.
Среднее образование получил в лицее Блеза Паскаля в Клермон-Ферране. Потом учился в Высшей нормальной школе в Париже (1955-1960), в МГУ им. М.В. Ломоносова, в колледже святого Антония (1957-1958 и 1960-1961), имеет «Оксфордский диплом по славистике».
Проходил военную службу в Алжире и во Франции (1961-1962).
Кавалер ордена Почетного легиона (2000) при Министерстве иностранных дел.
Член Наблюдательного совета Европейского университета в Санкт-Петербурге, а также международного Консультационного совета НаУКМА, Почетный доктор Киево-Могилянской академии.
Основные труды:
В 2007 г. награжден Золотой медалью им. В.И. Вернадского Национальной академии наук Украины за выдающиеся достижения в сфере славистики.
Письмо
Татьяны Рогозовской (Киевский музей М. Булгакова)
Жоржу Ниве
Дорогой и славный (всему миру славистов) Жорж!
«Первое знакомство» наше произошло на Андреевском/Алексеевском спуске, № 13, в «Доме Турбиных», прозванном так Виктором Платоновичем Некрасовым. Началось оно, можно сказать, с «коммуникативной неудачи»: мы о Вас были наслышаны, как же: «Известнейший швейцарский славист профессор Жорж Нива» (дефиниция из книги Виктора Кондырева), но вовсе не «начитаны» - в самом начале 90-х, еще в СССР, книг Ваших в свободной продаже не было. И нам тогда показалось, что Вы не проявили должного (по нашему мнению) пиетета к «дому постройки изумительной» и к нашему недавнему юбиляру Булгакову, столетие которого отмечалось весной (по календарю ЮНЕСКО)…
Лев Круглый (в парижской газете «Русская мысль») написал: «Некрасов любил Булгакова и много сделал для его посмертной славы, и их судьбы переплелись (говорят, что в Киеве в музее Булгакова есть комната Некрасова». Комнаты такой не было, хотя память о «первооткрывателе» в доме была жива и входила в научную концепцию К.Н. Питоевой-Лидер одной из главных тем сосуществования Булгаковых и Турбиных - тему « возвращения». Некрасовская выставка открылась в 2004, накануне Михайлова дня (пожалуй, не удержусь от цитаты из Н. Щедрина, одного из любимых писателей Булгакова: «ну, и Михайлом мы его тоже назовем: пускай будет такой же достойный Михайло (...), как и тезоименитый его дед»).
Потом появились книги и «подробности» Вашей биографии, интервью в стенах парижской библиотеки (Александру Архангельскому), рассказы коллег о пребывании в Швейцарии и т.д. И даже первоидея книги, посвященной Ж. Нива обсуждалась у меня дома двумя «рыцарями словесности» (в моем отсутствии).
В ОР РНБ в фонде В.П. Некрасова увидела множество удивительных документов и среди них - письмо, адресованное уже Галине Викторовне Базий-Некрасовой. Потом нашлись еще несколько Ваших писем. Но в том (от 9.09.87.) я обратила внимание на слова «25 лет знакомства». И вот уже миновало 100-летие Некрасова, не отмеченное календарем ЮНЕСКО, а в «Доме Турбиных» отмеченное скромно, но достойно, вместе с его друзьями…
В прошлом году минуло 25 лет со дня его кончины. Виктор Кондырев захватил с собой на Сент-Женевьев-де-Буа трех киевлянок и мы там же, в маленьком кафе возле кладбища помянули Виктора Платоновича. 2-я некрасовская выставка в музее Булгакова в Киеве обернулась только презентацией коллекции из-за ремонта Андреевского спуска и самого дома. Название «В жизни и в письмах»(по его книге 1971 г.) в 2014 году может измениться на «Через 40 лет…» (после того, как его следы исчезли «В родном городе»). Но мы надеемся, что выставка будет, что выйдут его книги… и, м.б найдутся его письма к Вам?
Будьте, пожалуйста, максимально здоровы!
(От имени музея М. Булгакова в Киеве. Татьяна Рогозовская)
«... Писатель - антипрофессионал, писатель - «зевака» - мы любим его прежде всего за удивительное совпадение его самого и его творчества. Он образец чистого «любительства» в искусстве, т.е. такой искренности, что, право же, не отличишь пишущего от написанного!..
Из всех моих встреч с ним самая незабываемая была в Лозанне, у «дяди Коли», его дяди-гляциолога. Жизнь в эмиграции начиналась, маленькая печальная музыка уже звучала в ушах, но как бодро и моложаво выглядел Вика под градом упреков дяди, идеалиста - прогрессиста! И тут я понял: а ведь нечего жалеть, что я не видел его ни в Киеве, ни под Сталинградом, ни в день вручения Сталинской премии. Он не изменился! Не изменился его голос. Мальчик Вика, юноша Вика, Вика – начинающий писатель стоит сейчас на синем фоне швейцарского озера».
(Из альбома, составленного Е. vГ. Эткиндом к 75-летию В. П. Некрасова. Цит. по книге В. Л. Кондырева «Всё на свете, кроме шила и гвоздя: Воспоминания о Викторе Платоновиче Некрасове. Киев-Париж. 1972-87 гг.» - М. : АСТ: Астрель. 2011. С. 407.)
Письма Жоржа Нивы к Виктору Некрасову
Альфреда Окутюрье, Андрей Вознесенский, Мишель Окутюрье, Жорж Нива, Ванв, 9.1978.
Фотография Виктора Кондырева
Славист Жорж Нива, переводчица Ирина Зайончек, Виктор Некрасов и Екатерина Эткинд,
Ванв, 1982. Фотография Виктора Кондырева
Дорогой Вика!
Твоя статья в Le Monde 1 такая прекрасная, такая меткая и правильная, и волнующая, что просто хочется тебе сказать: спасибо.
И письмо, и факт его публикации сами по себе - важное событие. Но еще важнее, что ты нашел просто те слова, которые нужны были. Читаем твое письмо и опускаем голову: как все скверно и несправедливо. А потом думаем: а все-таки, как хорошо, что нашлись такие слова! И как ты хорошо определил, в чем состоит надежда!
Коллоквиум 2 прошел в Женеве совсем хорошо. Во всяком случае, я остался очень доволен. Для меня это была огромная работа, но и большая радость. Жаль толко, что тебя и Максимова 3 не было - это одно.
А может быть, кое-какие доклады академического характера были бы для тебя скучными. Замечательны были доклады Андрея Синявского 4 , Ефима 5 , Дравича 6 , Флейшмана 7 (из Израиля), ну и многих других 8 .
И книга будет со всеми выступлениями 9 . Заглавие ее: Одна или две русские литературы?
Кланяюсь Галине Викторовне 10 . Обнимаю тебя.
Дорогой Вика!
Я только что вернулся из России. Пробыл там 5 недель, сначала в Ленинграде (Пушкинский Дом), потом в Москве (Институт им. Горького).
Это были недели лихорадочные. Я много работал: в архивах дали мне очень интересный материал, в иных местах просто пускали в хранилище. Ну, это целая история: архивы, архивисты…
В «Ленинке» Рукописный Отдел закрыт на учет. После отставки очень либеральной Житомирской назначили более «нормального» начальника: всех уволил, закрыл на неопределенное время. К счастью, я там уже вдоволь занимался до этого сатрапа.
Людей я видел много. Академических людей Лихачева, моих друзей и коллег по Белому и символизму, Лидию Гинзбург и многих других хороших критиков. Но также писателей: Копелева, Аксионова (так! - Т.Р.), Искандера. Был на поминальном обеде на даче Корнея Чуковского (28 октября - 10-я годовщина со дня смерти). Было много знакомых и хороших людей. Председательствовала Лидия Корнеевна, она вся бодрая, прямая, неуклонная.
Виделся в Москве почти ежедневно с Вадимом К 12 . и Ириной.
[Он получил для себя отдельную квартиру (на основании, что лечится от туберкулеза, чтобы не заразить детей). Старший сын Боря, красивый мальчик с прекрасными глазами страдает, как ты знаешь, какой-то очень странной формой шизофрении. Это милейший мальчик (14 лет), но без друзей, без нормального развития, хотя с видимостью нормального развития. Для Ирки это, по-видимому, страшное бремя, субтильнейшая пытка.]
Она вообще хорошо выглядит, но я ее видел в благополучный момент: Боря только что провел месяц в Харькове у родителей Вадима, Андрюша был в Молдавии с другой бабушкой (Ольгой Всеволодовной) 13 , а Вадим был в Грузии, где читал два доклада о Валери, а также читал свои собственные стихи(по книге, изданной в Лозанне) и пользовался огромным успехом. Так что Ира отдохнула. Но ее жизнь не легкая. Вадим все «борется» с советской властью за право провести 2-3 месяца во Франции. Он не хочет эмигрировать. Ирина скорее за, хотя без точного отчета о трудностях такого шага (Боря!). Грузия успокоила Вадима, как и многих других русских поэтов. Он живет своей ультраумственной замкнутой жизнью. Много пишет, иногда произносит речи просто параноидальные. Но может быть это потому, что он действительно гениальный поэт…
О междоусобицах 14 в парижской эмиграции знают, но смутно, одни радиопередачи доходят. Мало книг, по-моему, гораздо меньше, чем 5 лет назад. О «Синтаксисе» много слышал там. Многие жалеют, что вышла такая досадная каша.
О тебе многие, очень многие спрашивали с любовью и большим интересом. Я был в Ленинграде у Тамары Павловны (Головановой - Т.Р.) 15 . Любовался твоими рисунками, твоим замечательным Хлестаковым 16 , и не менее прелестным автопортретом 17 . Угощали меня вкуснейшими сибирскими пельменями и пили за тебя. Я говорил по телефону с Антониной Александровной Аль 17 . Она просит тебя записать ее правильный телефон: 2970780.
Прилагаю к этому письму письмо тебе от Раи и Льва Копелевых 18 . Письмо шло окольным путем. И вообще хорошо, что я его не брал с собой. На таможне я был окружен бригадой «Полит-контроля» (sic!) и разобрали мой багаж с немецкой аккуратностью. Все машинописное и рукописное было взято и унесено куда-то. Самолет из-за меня чуть не опоздал. Но нательного обыска не было. Сконфисковали мою статью (написанную по-русски, о Блоке) и две пленки… Мило и совсем в Хельсинкском духе, не правда ли? А впрочем, это, конечно, чепуха. Наверно, они были очень разочарованы, что нет второго «Архипелага» в моем багаже…
Посылаю тебе по почте разные вещи, переданные мне для тебя: два номера «Звезды» с повестью Ю.Соловьева 19 , календарь и рассказ Цезаря Солодаря(от Тамары Павловны и от Антонины Александровны).
Шлю тебе привет от всех твоих друзей, поклонников и поклонниц и тех двух городов, которые, хотя менее, чем Киев, но все тоскуют по тебе. При встрече расскажу побольше.
Обнимаю тебя.
Без даты (1985?)
Дорогой Вика!
Спасибо за посылку. Каюсь трижды!
Текст 20 был у меня, я его обнаружил вчера под горой бумаг. Зря обвинял других. Текст хорош, читается залпом, очень живой. Но годится ли для литературной премии?
Будешь ли ты в Париже 20 августа и можно ли с твоей точки зрения перенести наше заседание на 20-е? Меня это лучше бы устроило.
Обнимаю тебя.
Ответ Виктора Некрасова Жоржу Ниве, 13.6.1985 (рукой ВПН)
9.09.87.
Дорогая Галина Викторовна!
Мне очень больно и очень грустно, что умер Виктор Платонович. Он олицетворял для меня как и для многих жизнерадостность, честность, талант, настоящий аристократизм. Я с ним познакомился 25 лет тому назад, и счастлив, что дружил с ним. Боже мой, все эти разговоры в Эскуриале, в Москве, в Венеции и еще в Женеве и здесь в Esery!
Его остроумие и его красота души помогали другим жить.
Последняя открытка от него получена в середине августа.
Я наверно буду на похоронах. Не уверен, поскольку слегка болею, температура.
Хочу Вас обнять и сказать Вам всю мою боль Вам и Вашим детям.
Ваш George
Поминки по Виктору Некрасову. Жорж Нива, Ванв, 10 сентября 1987 г.
Фотография Виктора Кондырева
__________________________
1 «В «Монде» статья - «Украинский писатель Снегирёв арестован». Некрасов потом еще трижды писал в этой газете большие статьи в защиту Гелия, неизвестно на что надеясь…»(В.Кондырев «Всё на свете…», С.162.)
2 Международный симпозиум, посвященный развитию литературы Русского зарубежья, Женева, 13-15 апреля 1978.
3 Максимов Владимир Емельянович, главный редактор парижского журнала «Континент».
4 Синявский Андрей Донатович, писатель, диссидент, профессор Сорбонны.
5 Эткинд Ефим Григорьевич, профессор Парижского университета, филолог, переводчик, литератор.
6 Дравич Анджей, критик, славист (Варшава).
7 Флейшман Лазарь, филолог-славист (Израиль).
8 На Симпозиуме выступали известные европейский филологи-слависты М. Окутютье, В. Казак, С. Маркиш, М. Геллер и др.
9 Посвященный Симпозиуму сборник «Одна или две русских литературы?» был опубликован женевским издательством L’Age d’Homme в 1978 г.
10 Некрасова Галина Викторовна, супруга В. П. Некрасова
11 Чуковская Лидия Корнеевна, литератор, дочь К. И. Чуковского
12 Козовой Вадим Маркович, русский поэт, писал стихи на русском и французском языках.
13 Ивинская Ольга Всеволодовна, писатель, переводчик, подруга и муза Б. Л. Пастернака.
14 Речь идет о литературной и идеологической борьбе между парижскими журналами «Континент» (гл. ред. В. Е. Максимов) и «Синтаксис» (гл. ред. М. В. Розонова).
15 Голованова Тамара Павловна, критик, литератор, друг В. П. Некрасова.
16 Речь идет о фотокопии рисунка 1938 г., где В. П. Некрасов изобразил себя в роли Хлестакова, и фотокопии автопортрета 1973 г.
17 Аль Антонина Александровна, музейный работник, большой друг В. П. Некрасова.
18 Копелев Лев Зиновьевич, критик, литературовед-германист, литератор и его супруга Орлова Раиса Давыдовна, критик, литератор.
19 Соловьев Юрий Васильевич, киноактер, литератор.
20 Кондырев В. САПОГИ - ЛИЦО ОФИЦЕРА. Overseas Publications Interchange Ltd. 312 стр. Удостоена премии им. В. Даля за 1985 г.