— Ты насчет Плесистого узнал? Я же просил тебя. Ты обещал…. Тема исследовательского проекта: «Нравственный выбор героев в произведениях Бориса Екимова

Текущая страница: 22 (всего у книги 30 страниц)

– Соберу, – ответила жена. – Мне не жалко. А все одно доброго не будет. Так довеку и будут – Сапы. Сап да храп…

– Ну, ну… Это ты брось. Он еще молодой, образуется.

А у себя на дворе Юрка голубей дощипал и поставил вариться. Из головы не выходило одно: «Чего управляющему надо? Что-то крутит он… Пришел, не шумел… Юрка да Юрка…» И было, было в разговоре что-то сердечное. И это тоже непонятно. Может, выпил он и пришел побазарить, как говорится. Но вроде не пахло.

Но если и выпивши, то кое-что все равно правильно он говорил. Корова, конечно, не нужна. Ну ее… С ней мороки: коси да вози. Сено да солому. Да убирай. Молока не захочешь. А вот что в доярки жену послать – это дело. Пусть идет. Научат ее, привыкнет. Там и зарплата, и молоко можно носить. С утренней и вечерней дойки по бидончику. А больше и не надо. И с курами надо на слове поймать. Пусть выпишут по дешевке. Глины привезти, курятник помазать. А может, эти клещи уже подохли. Скорее всего. Целый год без жратвы не просидишь. Конечно, подохли или к соседям сбежали. Соляром обмыть стены – и сойдет…

Сварилась голубятина. Юрка поел. Мясо было вкусное, тем более в отвычку. Он наелся, по двору походил, поглядел во все стороны. С пустого Юркиного двора все было видать. Ребятня игралась возле кургана, да бабка Валунова грелась на солнышке. Потянуло на сон.

В доме было прохладно и сумрачно, словно не белый день во дворе стоял, а вечер. Закопченная печь, черные потолки и стены, сроду немытые окна – так было всегда. И при матери, и теперь. Юрка иного не знал. Но сейчас, после разговора с Чапуриным, вспомнилось, как когда-то к управу в дом заходил. Он вспомнил и вздохнул. Но не тряпкам позавидовал, не шторам, приемник ему понравился с магнитофоном и проигрывателем, всё вместе – комбайн. Такой бы неплохо заиметь.

Он улегся на кровать, помечтал, глядя в потолок и покуривая. Неплохо бы к осени на трактор сесть, поработать как следует на силосе и купить такую штуку. Поставить посреди хаты и слушать.

Ему и приснилось, будто здесь, на кухне, прямо на печи стоит эта махина и разом три музыки играет: в приемник, в магнитофон и в проигрыватель. Поет и играет. Красивая машина, вся полированная, с блестящими ручками. А громкость – на весь хутор, соседям на зависть.

Сон был хороший, а пробуждение и вовсе, потому что разбудил его Петро Турченков, старинный друг. Он будил, кричал: «Здорово!» А Юрке казалось, что спит он, ведь Петро на Украину уехал, к теще с тестем, почти год назад.

– Здорово! Ты чего?! Не узнаешь? – спрашивал Петро. – Иль с похмелья?! Полечу. Вот она, есть, – показал он бутылку и сунул ее Юрке под нос.

Юрка нюхнул и понял, что это не сон, вскочил обрадованный, закричал:

– Ты откуда?! Ты же на Украине?!

– Все. Дембель, – коротко ответил Петро. – Пошли они…

Сели на дворе, на воле. Выпили, закусили голубятиной.

Петро рассказывал об украинском житье, о тесте с тещей.

– Пошли они… Горбатиться я буду… Тесть всю жизнь в литейке и меня туда. Я там чуть не сдох. Не нужны ихние деньги, у нас тоже жить можно. Я понял. Я там скучал по хутору: у нас ведь захочешь рыбалить – пожалуйста. На пруд, на ерик, на озера. Поохотиться – тоже. Утки и зайцы, и кое-что еше можно подстрелить. Здесь – свобода. А там в вонючей литейке каждый день. А у нас – можно жить. Тут дыхнешь – и то чуешь.

Он дышал глубоко и глядел вокруг.

Из Юркиного двора хорошо было все видать: хуторские дома в зелени, друг за дружкою, над вилючей речкой. А за домами – сады, потом густая чащоба обережья, а за водой – займище.

Речка – подковою, дома над ней, улица, заросшая лебедой, ромашкой, лопухами. На хутор только-только сено свезли, стояли по дворам зеленые прикладки. И пахло острым духом сухой травы.

А за амбарами зеленели поля, далеко уходили, встречаясь вдали с небесной синевою. Тепло было, тихо.

– У нас можно жить, – говорил Петро. – Я понял. Вот сейчас выпили мы, а где еще взять? – поставил Петро вопрос. – Если б там, в Хохляндии, у тестя, это надо денег просить-выпрашивать, то ли дадут, то ли нет. А и дадут, так укорять будут. А тут мы всегда добудем. Кончилась? – потряс он пустой бутылкой. – Сейчас будет. Пошли.

Они сходили к Таисе Юдаичевой, взяли литр водки, пообещав привезти два мешка дробленки.

– Будем жить… – говорил Петро. – Я ключей привез от тестя целую низку. Всякие. В амбар теперь не на пузе лазить, под дверь, а откроем любой замок. Будем жить, приворовывая. Вот так. Кто не ворует? Скуридин? Шляпужок? Воруют. Потому и живут. И управ прет. Только по-умному. Развел индюков. Мы их еще пощупаем. Мы тоже индюшатнику любим.

– Он у меня был ныне, – сказал Юрка.

– Кто? Чапурин?

– Ну да. Приходил. Читал какие-то хери-мери. Не поймешь, – вздохнул Юрка. – Работать, мол, надо лучше. Как Демкин, Шляпужок. Они, мол, устарели. А ты – в силах.

– Вот ему, – показал Петро торжественно крупную дулю. – Нас в такие дураки не постановишь. Мы кумекаем. Это старики по дурости горбатились всю жизнь, света не видали. А мы – хренушки… Сами грамотные. Жить надо.

Как было хорошо с Петром… Как понимал он Юрку, каждое движение души его. Хотелось все ему рассказать. Ведь столько не видались.

– Он меня досевать послал, в ночь. Я отказывался. На фиг надо. А он: езжай, и все. Ну, я ему насеял. Под Дубовкой оставил сеяльщиков, говорю: спите, а я вам привезу. Уехал и загужевался.

– Молодец! – одобрил Петро. – Пусть сам сеет.

– И с молодняком, я тоже. В обедах выгоняем. Рысью их до Ярыженской горы и назад. И хорош. Кайф давим. Управ орет: привесы, привесы.

– Ага! Привесы! Чтоб премию за чужой счет получать. Хренушки! Мы и без привесов проживем. Колька Скуридин пусть пасет. Он в авторитете. Нехай додыхает. А мы, пока молодые, надо жить. Правильно я говорю?

– Законно.

Как хорошо было сидеть с товарищем, выпивать, рассказывать. Петро все понимал. Они вместе росли, в школе их учителя вместе гоняли. Когда Петро на Украину уезжал, Юрка плакал. И чуть было на станции не уехал вместе с ним, еле стащили. Но теперь Петро вернулся.

Говорили и наговориться не могли. Уже свечерело, жена пришла с попаса, принесла бутылку. Выпили и ее. Жена устала за день, а пацан еле дошел и сразу уснул, даже голубятины не попробовал.

Надо было расходиться, а не хотелось. Пошли по хутору просто так. У клуба было пусто, и магазин давно закрыт. И никого нигде не видать.

– Поехали на центральную, – решил вдруг Петро.

– А с чем? Выпить-то? – спросил Юрка.

– У себя на хуторе да не сделать. Либо рук нету. Пару мешков в амбаре нагребем, загоним – и хорош. Надо коней поймать.

Взяли коней, упряжь сыскали, поехали к амбару. А здесь, в темноте, вдруг наткнулись на комбайны. Их пригнали, видно, к вечеру с центральной усадьбы, с ремонта. Петро как увидел, сразу коней остановил.

– Стой, – сказал он. – Пошли.

– Куда? – не понял Юрка.

– Дура… – шепотом проговорил Петро. – Аккумуляторы. У тебя ключи дома есть? Волоки.

Юрка поспешил напрямую, через пустошь, и слишком поздно увидел огонек сигареты на лавочке возле чапуринского двора, но на шаг он успел перейти и даже засвистел независимо.

– Ты, что ли, Юрий? – узнал его управ. – За глиной ездил?

– Ну да… – облегченно выдохнул Юрий. – Привез вот, лошадей отгонял.

– Молодец, сразу взялся, не откладывая. Правильно. Завтра жинка помажет, и я завтра позвоню. Выпишем тебе полсотни кур.

Чапурин вышел проветриться перед сном и рад был, что встретился ему именно Юрка. Не зря, нет, не зря были нынешние слова, весь утренний разговор не зря. Чапурин был очень доволен.

– А я перед сном всегда покурить выхожу, – посмеиваясь, сказал Чапурин. – Тихочко… Хорошо… Звездочки поглядишь. Смотри вон… Гляди… Гляди туда, – оживился он.

Сияла небесная зернь над головой, и в щедрой россыпи Чапурин узрил бегущую звезду. Она плыла высоко, неторопливо пробираясь по небесному плесу через белые отмели и черные бездонные глуби. Она проплыла и ушла.

– Видал? – спросил Чапурин.

– Видал, – соврал Юрка.

– Космический корабль. Люди сидят. И я вот не пойму. В такую страсть, в махотку тебя какую-то запихают – и лети. С богом, по морю-океану. И люди туда стремятся. Подумать, какая там радость? Пустынь мертвая. А идут люди. И неплохие. Головастые, с добрыми руками – работники. Чудно… На небеса стремятся, на заводы, где все горит, идут, в шахты лезут, во льды… А в нашу благодать, при живой земле, – не дюже. А ведь самое человечье – хлеб насущный. Или жалко души. Как думаешь, Юрка?

– Не знаю, – ответил Юрка, переминаясь в нетерпении.

– Ну, иди. Жена ждет. Ты уж ей не вели за людей-то стеречь. Как-то нехорошо.

– Ладно, – ответил Юрка и заспешил к дому, матеря в душе Чапурина и его вечерние привычки.

А Чапурин еще постоял недолго.

Во тьме ночной, в тишине мерно гудели водяные быки, соловьиный щелк перекатывался из края в край; хутор засыпал, засыпала земля, и легкий покойный вей, словно теплое ее дыхание, плыл над миром, согревая холодеющий воздух.

Юрка сбегал домой и обратным ходом дом управляющего обошел. Аккумуляторы сняли на всех трех комбайнах. Поснимали их быстро. Теперь пшеница была не нужна. Аккумуляторы с руками оторвут, они к «Жигулям» подходят.

И гулянка получилась что надо. Едва-едва на заре поднялись и погнали назад, на хутор. Но кони шли плохо, особенно правая, пузатая кобыла. Она и вчера подленивалась, Юрка давал ей кнута. А теперь, поутру, она и вовсе не хотела идти.

– О-о-о занудились… Черти ленивые… Ночь стояли…

Нужно было спешить, и Юрка в лесопосадке дрын выломал и начал охаживать лошадей. Особенно кобыле доставалось, она аж ёкала.

Но ходом пошли, загремела телега.

– Но-о-о, добрые! – орал Юрка. – А ну, полетели!

От центральной усадьбы до Малоголовки пронеслись мигом. А потом, за просторной падью Козинкой, кобыла начала приотставать. А хутор лежал уже рядом, под горой.

– Ну, добрая! – кричал Юрка и раз за разом охаживал дрыном кобылу, все более злясь. – Ну, падаль колхозная! – лупил он ее и лупил.

– Давай! – кричал Петро. – Поори!

Кобыла повалилась на ходу, путая постромки. Телегу занесло поперек дороги.

Юрка выпрыгнул из телеги, поднял дрын над головой.

– Спотыкаешься, стерва! – Но вдруг он замер и проговорил тихо: – Петро… Жеребится. Она жеребая.

Глядеть было страшно.

Под горою послышался гул машины. Она могла идти и сюда, верхней дорогой.

– Срываемся! – сказал Петро.

И они кинулись вниз, к яру, по глубокой балке, чтобы потом берегом Ильменя и займищем пройти в хутор.

Машина прошла внизу, к Вихляевке. А сверху, с горы, слышны были хрип и придушенное ржанье.

К домам добрались и завалились спать. Но как следует выспаться им не дали, в контору вытребовали обоих разом.

Они пришли хмурые, злые. Чапурин сидел за столом.

– Слушайте меня, – сказал он. – Аккумуляторы сняли вы. Я знаю.

Петро и Юрка кинулись к столу, перебивая друг друга.

– Ты чего?!

– Нашел крайних!

– Докажи!

– Молчать! Слушайте меня и молчите. Сняли вы. Завтра утром чтоб все было на месте. Иначе посажу по статье, – Чапурин говорил устало и в окно глядел. – И кобылу забили вы. Заплатите за нее и за жеребенка, – он повернулся от окна, поглядел на Юрку и спросил: – За что ее? Она ведь жеребая… Вы чего, не видели? Ох, зверье, зверье… Вон отсюда, – проговорил он негромко, но так, что Петра и Юрия мигом выдуло во двор.

Они ушли. Чапурин положил голову на стол и сидел. Дурная была какая-то голова, словно гулял неделю на свадьбе, а теперь майся. И на душе так муторно было, просто не хотелось жить.

И во двор идти не хотелось. Там кобылу привезли, начали обдирать.

Живая душа

Тебякины жили напротив бригадной конторы, через дорогу. Сама Наталья числилась при конторе в истопниках да уборщицах. Это было очень удобно: зарплата твердая и дом под рукой. Приезжий народ, когда в конторе оказывалось пусто, шел к Тебякиным и спрашивал, где искать управляющего, зоотехника или еще кого. Им говорили.

И в этот ясный январский день приезжий вошел к Тебякиным во двор, огляделся, опасаясь собаки, крикнул от ворот:

– Хозяева дома?!

Никто ему не ответил. Приезжий прошел по двору. Просторен был тебякинский двор: дом под жестью, рядом теплая кухня флигеля, сараи, катухи. На скотьем базу копошились люди. Приезжий подошел ближе: старик с мальчонкою убирали навоз, набрасывая его в деревянные санки с коробом. В опущенных треухах, телогрейках, валенках с калошами, они работали молча и гостя не видели.

– Здорово живете! – окликнул их приезжий человек.

Старик поднял голову.

– Хозяйка в домах, – сказал он и кончил разговор, возвращаясь к работе.

Мальчик и вовсе глаз не поднял, управляясь лопатой.

– От дяди Левона поклон вам привез, от бабы Лены, – сказал гость.

Старик распрямился, опершись на вилы, поглядел, словно вспомнил, ответил не торопясь:

– Спасибо. Значит, живые-здоровые… Слава Богу.

В эту минуту хозяйка вышла на крыльцо, и старик окликнул ее:

– Наталья, встрень человека!

Мальчик, оставляя лопату, окинул взглядом нагруженные санки, сказал деду:

– Повезли.

По приезжему он лишь скользнул равнодушным взглядом, пристраиваясь к санной упряжке. Веревочная бечева, прилаженная к саням, была длинна, позволяя мальчику и старику удобно впрячься. Они взяли разом и потянули груженые санки по набитой снежной колее в низы, в огород. И согласен был ход старого и малого.

Хозяйка оказалась приветливой и говорливой. В доме, резонов не слушая, она поставила чай и закуску, живо расспрашивая о родне.

– Свекор-то не больно разговорчивый, – сказал гость.

– Старовер, – оправдалась хозяйка. – Кулугурами их раньше называли. Меня взяли, так я с непривычки… – посмеялась она, вспоминая, и, вздохнув, добавила задумчиво: – Баба Маня у нас померла. Дед скучает, и Алешка.

Попили чайку, поговорили. Гость вспомнил о делах.

– Я приехал-то к вашему управу.

– Он на ферме. Алешка вас проводит. Только обедать – к нам. Василий придет. Он всегда дядю Левона поминает и братьев. Они же смолоду… – Хозяйка выбежала во двор, крикнула сына и вернулась. – Глядите к управляющему не заходите обедать, к нам, к нам. А то Василий обидится.

Отворилась дверь, вошел сынишка хозяйки, спросил:

– Звала, мама?

– Проводишь дядю на ферму. Найдешь управа. Понял?

– Санки еще одни с дедой отвезем, – сказал мальчик.

– Ху-ух, делучий… А то без тебя… С дедой…

Сын, ничего не отвечая, повернулся и вышел. Мать покачала головой, сказала, извиняясь:

– Проводит, проводит. Не дитё, а порошина в глазу. Кулугуристый… Быча.

Последнему слову гость посмеялся, но, когда шли они с мальчиком, понял, что слово точное.

Мальчик не больно разговаривал: «да» и «нет». Пухлая розовая губенка выпячивалась вперед, голова была крупной, лобастой. И словно бычился он, глядел недоверчиво, исподлобья.

– В каком же ты классе?

– Во втором.

– Как учишься?

– Без троек.

– В Вихляевке школа? – спросил гость и поглядел на далекую Вихляевскую гору, которая поднималась над округой и светила теперь снежной белью.

– В Вихляевке…

– Пешком или возят?

– Когда как… – уклончиво ответил мальчик.

– Ты в райцентре был?

– Приезжай в гости. У меня сын – ровесник твой.

На мальчике была телогрейка, перешитая из военного, защитного цвета, с ясными пуговицами.

– Мать ватник-то сшила?

– Баба, – коротко ответил мальчик.

– А валенки дед катал, – догадался гость, любуясь аккуратными черными катанками, мягкими даже на погляд.

– Молодец у тебя дед.

Мальчик покосился, давая понять, что эта похвала – лишнее.

Ферма стояла от хутора на отлете, в белом поле, чернея скирдами сена, соломы, силосными курганами. Приземистые строения по окна тонули в снегу. На крышах – пухлые высокие шапки.

Осень в округе тянулась долгая, с дождями. Лишь к Новому году подморозило, неделю шел снег. А теперь разъя́снило. Белесое солнце светило, не грея. Другой день тянул восточный жесткий ветер. Понизу мело. Ленивая поземка дымными ручьями обтекала снежные заструги.

На ферме, на базах ее, стоял птичий гвалт: стайки воробьев перелетали с места на место, ища легкой поживы: тяжелые голуби поднимались сизой тучею, закрывая небо, делали круг и опускались; стрекотали говорливые сороки; чопорное воронье расселось на жердях изгороди в терпеливом ожидании.

«Беларусь», синий тракторенок, пофыркивая дымом, пробирался глубокой колеей вдоль базов. Из прицепа, через рукав, сыпалась в кормушки желтая мешанина силоса. Коровы спешили к корму, слетались птицы.

Мальчик остановил трактор и крикнул:

– Дядя Коля! Управа не видал?!

– В водогрейке! – ответил тракторист. – И отец там.

Последняя скотина выбиралась из темных пещер коровника, от соломенного кургана, что высился посреди база, из-под загата, где в затишке, под ветром, теплей и покойней. Теперь все спешили к силосу, к еде, выстраиваясь над кормушками.

Баз опустел. И тогда объявился посреди него красный бычок. Маленький, взъерошенный, в сосулях, он стоял на снегу, ноги врастопырку, нитка пупка – чуть не до земли, голову опустил, словно обнюхиваясь.

Мальчик заметил его, позвал:

– Быча, быча… Чего тут стоишь?

Телок поднял голову.

– Какой-то ты… Мамка не облизала, глупая… – сказал мальчик и погладил по взъерошенной шерсти.

Бычок еще не походил на скотину, все в нем было детское: мягкое тело, тонкие, в камышинку, ноги, белые, не затвердевшие копыта.

Телок тронул носом руку мальчика и глядел на него большими синими, словно сливины, глазами.

– Ты тут, парень, задубеешь, – сказал мальчик. – Мамка-то где?

Ждать от телка ответа, тем более от такого, было трудно. Мальчик на приезжего оглянулся, сказал:

– Надо его хоть к загату отвесть, там теплей. Пошли, – подтолкнул он телка и почуял его хрупкую плоть.

Телок покачнулся и было упал, но мальчик повел его, оступаясь на ископыченной, колдобистой земле. Он довел бычка да загата – соломенной стены – и здесь отпустил.

– Вот и стой здесь. Понял?

Телок послушно прислонился бочком к соломе.

Мальчик, а за ним приезжий пошли с база, телок проводил их взглядом и закричал тонким блеющим голоском, вытягивая шею.

– Дишканит, – сказал, улыбнувшись, мальчик.

За воротами база стоял мужчина-скотник с вилами.

– Отца ищешь? – спросил он.

– Управа. Вот ему, – ответил мальчик, показывая на гостя.

– В водогрейке все.

– А у вас там телок, – сказал гость.

– Да… Вчера вроде не было.

– Значит, отелилась. Чего же вы его не определите никуда?

Скотник внимательно оглядел гостя, сказал бодро:

– Нехай пообвыкнется день-другой, трошки закалку возьмет. А там и определим. Вот так, – кашлянул он.

Воронье, сидевшее на жердях ограды, от гулкого кашля его лениво поднялось и снова уселось.

– Умная птица, – засмеялся скотник и, кинув на плечо вилы, пошел в коровник.

– Подохнет… – проговорил мальчик, не глядя на приезжего.

А в водогрейке было тепло и людно. Гудело в топке пламя, синел папиросный дым, и лежали на столе бело-рябые арбузы, корки от них и пара ломтей с алой мякотью в лужице сока.

– Откуда арбузы? – удивился приезжий. Управляющий отделением поднялся со скамьи, гостю навстречу, и объяснил:

– Когда силос закладывали, завалили туда несколько машин арбузов. С бахчей оборушки. И ныне открыли яму, прям расхорошие. Покушайте.

Мальчик взглянул на отца, тот понял его и дал ломоть. Гость ел, похваливая, потом спросил управляющего:

– Откуда у тебя телок на базу? У вас же молочного гурта нет?

– Яловых докармливаем. А они видишь… Какого уж бог подаст.

– Ну, и куда ты их?

– Куда… – хмыкнул управляющий, отводя глаза. – Туда. Кто их где ждет? Они же яловыми числятся. Попробуй переиграй. А то ты сам не знаешь…

– Знаю, – опустил глаза приезжий, – да как-то… Все же живая душа.

Управляющий лишь покачал головой. Мальчик доел ломоть, отец обтер ему ладонью мокрый рот и сказал:

– Ну, беги домой.

На воле ветер ударил в лицо стылостью. Но так легко дышалось после дыма и пара! Наносило пресным духом соломы и терпко-бередящим силосом, и даже арбузиком пахло от раскрытой ямы.

Мальчик пошел было напрямую к дороге, к дому. Но вдруг передумал и заспешил к скотьему базу. Там, в затишке, возле соломенной стены загата, красный телок стоял на том же месте.

Недолго думая, мальчик подошел к сену, скирды которого высились неподалеку. В прошлые годы, когда домашняя корова Зорька приносила телят, за ними ухаживали мальчик с покойной бабушкой Маней. И он знал, какое сенце нужно маленькому теленку, правда, попозднее. Зеленое, с листиками. Его пучком подвешивали, и телок похрумкивал.

В большом колхозном скирду найти такое сено было труднее, но мальчик нашел пучок-другой зеленой листовой люцерны и отнес телку.

– Ешь, – сказал он, – ешь, живая душа…

Живая душа… Это было умершей бабы Мани присловье. Она жалела всякую скотину, домашнюю, приблудную, дикую, а когда ее укоряли, оправдывалась: «А как же… Живая душа».

Телок потянулся к пучку сена, шумно понюхал его. А мальчик пошел домой. Вспомнилась бабушка, с которой жили они всегда, до этой осени. Теперь она лежала в земле, на заметенном снегом кладбище. Для мальчика баба Маня пока оставалась почти живой, потому что он долго знал ее и расстался недавно, и потому не мог еще привыкнуть к смерти.

Теперь, по дороге к дому, он поглядел на кладбище: в белом поле чернели кресты.

А дома дед еще не ушел с база: кормил и поил скотину.

– Деда, – спросил мальчик – телок может на одном сене прожить? Малый. Только родился.

– Молочка ему требуется, – ответил дед. – Ныне вот наша Зорька должна принесть. Телочка.

– Нынче, – обрадовался мальчик.

– Ныне, – повторил дед. – Ночь не придется спать. Караулить.

Корова стояла рядом, большая, бокастая, и шумно вздыхала.

А в доме мать готовилась встретить гостя: катала тесто для гусиной лапши, и в духовке что-то спело, сладкий дух горячего печева разносился по хате.

Мальчик пообедал и убежал кататься с кургана и домой заявился лишь вечером.

В доме горели огни. В горнице, за столом, сидели приезжий и вся родня. Отец, мать, дед в новой рубашке, с расчесанной бородой, тетка с дядей и сестры. Мальчик неслышно вошел, разделся, пристроился на кухне и поел. И лишь тогда его заметили.

– А нам и в глаза не влезло, что ты пришел! – удивилась мать. – Садись с нами вечерять.

Мальчик мотнул головой, коротко ответил:

– Я поел, – и ушел в дальнюю комнату. Он стеснялся чужого.

– Ух, и натурный, – попеняла мать. – Прям старичок.

А гость лишь глянул на мальчика и тотчас вспомнил о теленке. Вспомнил и сказал, продолжая начатый разговор:

– Вот живой пример. Теленок, этот, на базу. Ведь колхоз должен лишней скотине радоваться.

– Дожилися… Хозяева… – покачал головою дед.

А мальчик зажег свет в комнате-боковушке, пристроился на кровати с книжкой. Но не читалось. Рядом, через комнату, сидели родные, слышался их говор и смех. Но было тоскливо. Мальчик глядел в темное окно и ждал, когда дед вспомнит о нем и придет. Но дед не приходил. Бабушка бы пришла. Она бы пришла и принесла вкусную печенюшку, из тех, что лежали на столе. Она бы пришла, села рядом, и можно было прилечь к ней на колени, ласкаясь и задремывая.

За окном наливался густой синью январский вечер. Соседний дом, амочаевский, светил будто издалека, а дальше стояла тьма. Ни хутора, ни округи.

И снова вспомнилась баба Маня, словно живая. Так хотелось услышать ее голос, тяжелую шаркающую походку, почуять руку. В каком-то оцепенении мальчик поднялся, подошел к окну и, глядя в глухую синеву, позвал:

– Бабаня… Бабань… Бабанечка…

Он вцепился руками в подоконник и глазами впился во тьму, ожидая. Он ждал, слезы стояли в его глазах. Он ждал и, казалось, видел через тьму кладбище, занесенное белым снегом.

Бабушка не пришла. Мальчик вернулся к кровати и сел, теперь уже никуда не глядя, никого не ожидая. В комнату заглянула сестра. Он приказал ей:

– У-у, быча… – укорила сестра, но ушла.

Мальчик не слышал ее, потому что вдруг ясно понял: бабушка никогда не придет. Мертвые не приходят. Их уже никогда не будет, вроде и не было. Настанет лето, потом снова зима… Школу он кончит, в армию уйдет, а бабушки все не будет. Она осталась лежать в глубокой могиле. И ничем ее не поднять.

Слезы высохли. Стало вроде легче.

А потом вспомнился телок с колхозной фермы. Он должен умереть нынешней ночью. Умереть и тоже никогда не оживеть. Другие телки будут дожидаться весны и дождутся ее. Задрав хвосты, будут носиться по обтаявшему базу. Потом лето настанет, и вовсе хорошо: зеленая трава, вода, по выгону бродить, бодаться, играясь.

Мальчик решил все разом: он возьмет сейчас санки, привезет бычка и поселит в кухне, с козлятами. И пусть он не умирает, потому что живым лучше, чем мертвым.

Он проскользнул в кухню, схватил одежонку и кинулся из дома. Деревянные санки с коробом были легки. И мальчик рысью помчался напрямую к амбарам, а потом по гладкой накатанной дороге от хутора к ферме.

Позади оставались желтые огни домов, впереди открывалась смутно белеющая степь и небо над ней.

Месяц уже истаивал, белый его рожок светил неярко: поблескивала накатанная дорога, посверкивал на застругах искрами снег. А в небе такой же молочный шлях тянулся через звездное поле, но ярче земного горели льдистые огни, от края до края.

Желтые фонари скотного двора и совсем робкие, прижмуренные окошки фермы ничего не освещали. Свет поярче лился от теплой кочегарки, где и теперь сидел человек.

Но мальчику не нужны были чужие глаза, и он обошел скотный баз снизу, от речки. Он сердцем чуял, что телок сейчас там, где он оставил его, у ворот, под стеною загата.

Телок был на месте. Он уже не стоял, а лежал, привалясь к стене соломы. И тело его, остывая, принимало холод, и лишь сердце еще слабо стучало в теплом нутре.

Мальчик распахнул пальто и, обняв теленка, прижался к нему, согревая. Сначала телок ничего не понял, потом заворочался. Мать он почуял, теплую маму, которая наконец пришла, и пахло от нее сладким духом, какого давно просила изголодавшая и иззябшая, но живая душа.

Настелив в санки соломы, мальчик повалил телка в короб и сверху его соломой накрыл, сохраняя тепло. И двинулся к дому. Он торопился, спешил. В доме могли его спохватиться.

Он въехал на баз от сенника, из темноты, и втянул теленка в кухню, к козлятам. Учуяв человека, козлята затопотили, заблеяли, кинулись к мальчику, ожидая, что им привели матерей. Мальчик устроил теленка у теплой трубки и вышел во двор.

– Ну, моя хорошая, давай, давай… Давай Зорюшка…

– Деда! – позвал мальчик.

Дед с фонарем вышел на баз.

– Чего тебе?

– Деда, я телка привез, с фермы.

– С какой фермы? – удивился дед. – Какого телка?

– С колхозной. Он там к утру бы замерз. Я его привез.

– Кто тебя научил? – растерялся дед. – Ты что? Либо умом рухнулся?

Мальчик поднял на него вопрошающие глаза и спросил:

– Ты хочешь, чтобы он помер и его кобели по хутору таскали? А он – живая душа… да!

– Погоди. Паморки отбил. Это какой телок? Обскажи.

Мальчик рассказал сегодняшнее, дневное, и снова попросил:

– Деда, пускай он живет. Я за ним буду доглядать. Я совладаю.

– Ладно, – выдохнул дед. – Чего-нибудь придумаем. Ох, отцу-то, отцу неладно. Он где, телок-то?

– В кухне, у козлят отогревается. Он нынче не ел.

– Ладно, – махнул рукой дед, ему вдруг почудилось нужное. – Семь бед… Только бы нас Зорька не подвела. Я тут сам управлюсь. И молчи. Я сам.

– Ты где пропадал? – спросила мать.

– У Шляпужков, – ответил он ей и стал собираться ко сну.

Он чуял, что его познабливает, и, когда очутился в постели, устроил себе тесную пещерку под одеялом, надышал ее до жары и лишь потом высунулся наружу, решил дождаться деда.

Но разом сморил его крепкий сон. Сначала мальчик вроде все слышал и видел: огонь в соседней комнате, голоса, и рожок месяца в верхней шипке окна светил ему. А потом все затуманилось, лишь белый небесный свет становился ярче и ярче, и теплом пахнуло оттуда, таким знакомым, родным, что, даже не видя, мальчик понял: это баба Маня идет. Ведь он звал ее, и она, поспешая, идет к внуку.

Тяжело было открыть глаза, но он открыл их, и ослепило его светлое, словно солнышко, бабы Мани лицо. Она торопилась навстречу, протягивая руки. Она не шла, не бежала, она плыла по ясному летнему дню, а рядом с ней красный телочек вился.

– Бабаня… Быча… – прошептал мальчик, и тоже поплыл, раскинув руки.

Дед вернулся в хату, когда за столом еще сидели. Он вошел, встал у порога и сказал:

– Радуйтесь, хозяева… Зорька двух принесла. Телочка и бычок.

Из-за стола и из хаты всех разом выдуло. Дед усмехнулся вослед и прошел к внуку, свет зажег.

Мальчик спал. Дед хотел было погасить свет, но рука остановилась. Он стоял и глядел.

Как хорошеет детское лицо, когда сморит его сон. Все дневное, отлетев, не оставляет следа. Заботы, нужды еще не полонили сердце и ум, когда и ночь – не спасенье, и дневная тревога дремлет в скорбных морщинах, не уходя. Все это – впереди. А теперь добрый ангел мягким крылом своим прогоняет несладкое, и снятся золотые сны, и расцветают детские лица. И глядеть на них – утешенье.

Свет ли, топот ли на крыльце и в коридоре потревожили мальчика, он заворочался, зачмокал губенками, прошелестел: «Бабаня… Быча…» – и засмеялся.

Дед погасил электричество, дверь прикрыл. Пусть спит.

Тема исследовательского проекта:

«Нравственный выбор героев в произведениях Бориса Екимова»

Работу выполнила:

и литературы МБОУ СОШ №8 ЩМР МО

ВВЕДЕНИЕ

Борис Екимов – русский писатель, который продолжает лучшие традиции отечественной классической литературы. Историзм, определенность авторской позиции, внимание к внутреннему миру человека, художественное совершенство его произведений объясняют интерес современной филологической науки к его произведениям.

Проза представляет собой значительное явление в литературе наших дней. Широкую известность писателю принесла публикация в 1979г. рассказа «Холюшино подворье». В настоящее время – автор более 20 книг, лауреат Государственной премии (1998г.), международных премий. Его произведения печатаются в журналах «Знамя», «Октябрь», «Наш современник», «Новый мир». Повесть Екимова «Пастушья звезда» включена в президентскую библиотеку – серию книг выдающихся произведений российских авторов. Книги переведены на английский, испанский, итальянский, французский языки .

В 2008 г. Борис Петрович Екимов был награжден литературной премией Александра Солженицина. Объявление лауреата традиционно сопровождается отточенной формулировкой жюри. В 2008 году она звучит так: "За остроту и боль в описании потерянного состояния русской провинции и отражение неистребимого достоинства скромного человека; за бьющий в прозе писателя источник живого народного языка". И это единственный случай, когда объявлению лауреата для СМИ сопутствует слово самого Солженицына: "В последние десятилетия, когда, кажется, само существование русской деревни выпало из нашего поля зрения, не говоря уж об окоёме искусства, - Борис Екимов вошёл в литературу новым писателем-"деревенщиком". Во множестве ярких рассказов и очерков Екимов рисует мало кому знакомую обстановку нынешней сельской местности с ее новым бытом, манящими возможностями и крутыми угрозами. Этот живой поток екимовских картин, раздвигая наши представления о непростой жизни сегодняшней деревни, помогает восстановить, хотя бы мысленно, единство национального тела. А уж как интересно послушать суждения из донской глубинки - о событиях новейших. (Александр Солженицын Февраль 2008".)

В своих произведениях Борис Петрович обращается к вечным проблемам бытия , к взаимоотношениям человека и природы. В рассказах писателя заложен огромный заряд нравственной силы и чистоты.

На вопрос: «О чём должна быть литература?» - он отвечает: «Вся настоящая литература о жизни человеческой. Других тем в литературе нет» [Б. Екимов «Ремесло это избрал я не ради хлеба насущного»// ж. «Уроки литературы», №8, 2005г.]. Сюжеты рассказов Екимова – «огромная живая земля, живая вода, бездонное небо и душа человечья, за всё благодарная, порою до забытья, до слёз». Герои Екимова «идут-идут и вдруг остановятся, словно неволей, оглядывая дощатые и плетёные стены, шиферные да камышовые крыши. Потом долгий вздох – и дальше пошли по жизни». Их жизненная дорога «славная: берёзы да сосны сторожат тропинку; осенью жизни им не больно холодно, а на душе, на сердце и вовсе тепло. Так что шагай, человече…»

«Дело в том, что ремесло это я избрал не ради хлеба насущного. В русскую литературу , так уж повелось изначально, идут не ради сладкого куска. Причины иные. Осмелюсь сказать, довольно высокие. Отказывается от них не стоит», - так говорит о своём призвании сам писатель – Борис Петрович Екимов.

Творчеству волгоградского писателя посвящено немало критических работ. Павел Басинский назвал его «первоклассным русским рассказчиком». Владимир Васильев в статье «Высота Б. Екимова» писал, что в произведениях писателя «находят художественное выражение благороднейшие чувства и порывы человеческого чувства». В статье «Испытание правдой» мы читаем следующее: «Давая выговориться самой жизни…, Борис Екимов не оценивает прямо поступки и действия героев. Оценку должен вынес сам читатель». Валерий Сердюченко в статье «Русская литература на рубеже третьего тысячелетия» отмечает «нравственную чистоту авторской позиции и, что главное, изобразительный талант» писателя. В частности, в работе «Творчество Б. Екимова: динамика «деревенской» прозы последней трети XX века» прослеживает эволюцию прозы писателя в контексте общего процесса развития этого феномена отечественной литературы. Исследование «Жанр рассказа в творчестве: традиции и новаторство» затрагивает очень близкую нам проблему преемственности в отечественном литературном процессе.

Творчество Б. Екимова пронизано тревогой за судьбу человека, за его нравственное начало, его будущее. Результатом глубокого исследования писателем жизни соотечественников, постижения сложности душевного мира человека явилось создание ярких, незаурядных характеров. Мудрость и совестливость этого писателя – редкие качества для современного литературного процесса. Сегодня в моде игра, ирония, интерес к мистике, метафизике. Провозглашается двойственность отношения к событиям и фактам, и при этом утрачиваются категории: «достоинство», «честь», «интеллигентность», «праведничество». Именно поэтому «совестливые» рассказы и повести Бориса Петровича Екимова могут и должны быть изучаемы в курсе литературы в средней школе : благодаря их внешней (но не внутренней) простоте и честной, открытой авторской позиции.

Основная цель работы – исследовать, как раскрывается проблема нравственного выбора в рассказах Б. Екимова

l Материал исследования рассказы «Живая душа», «Фетисыч», «Ночь исцеления», «Ёлка для матери», «За тёплым хлебом», «Пара осенней обуви», «Продажа».

ЗАДАЧИ:

Ø изучить тематику рассказов Б. Екимова;

Ø понять, какой нравственный выбор делают герои рассказов Б. Екимова, находясь в трудной ситуации, чем обусловлен этот выбор и какова позиция автора.

Актуальность работы:

Ø Актуальность данной работы состоит в том, что в последнее время проблема нравственности и нравственного выбора остро стоит перед современным человеком, особенно перед молодым поколением.

Ø Каждый из нас, в трудные времена или благополучные, делает маленький или большой выбор − этот выбор характеризует нас как личность, и именно по нему о нас судят окружающие.

Ø Результаты исследования могут использоваться для дальнейшего изучения творчества Б. Екимова.

Ø Работа может носить практический характер –

использоваться на уроках литературы по творчеству писателей XXI - го века.

Творчество Б. Екимова имеет философский характер, в своих произведениях автор затрагивает ряд нравственных, моральных проблем. В рассказах, повестях писатель во многом следует традициям И. Тургенева, Л. Толстого, И. Бунина, что особенно актуально для современной литературы. Ведь, по мнению критиков, сегодняшняя массовая литература во многом утратила свою главную задачу – влиять на души людей. Поэтому прозаики и поэты, которые затрагивают в своих текстах так называемые «вечные» проблемы, особенно нужны и ценны в настоящее время.

ОСНОВНАЯ ЧАСТЬ

В центре внимания – сегодняшняя действительность с ее злободневными проблемами. Писатель остается верен себе на протяжении всего творческого пути, исследуя жизнь современника. Определяющим для повестей и рассказов (как и для творчества в целом) является этический пафос. Нравственное совершенствование человека и испытания, предопределенные на этом пути, выступают предметом художественного осмысления в повестях писателя, определяют их жанровое содержание.

Характеризуя жанрообразующие факторы повести, в частности, отмечает, что ее «герои показываются в момент наиболее значительных сдвигов в их внутреннем мире, когда они переживают душевный кризис… ощущают свое нравственное возрождение… когда проверяется их верность собственным моральным принципам или показана решающая попытка изменить свое существование» .

Герои Б. Екимова в большинстве своем обычные, внешне ничем не примечательные люди, показанные в обыденной жизни. Однако в определенной ситуации они совершают поступки, продиктованные не личной выгодой или практическими соображениями, а состраданием к другому человеку, способностью понять чужую боль.

Ситуация нравственного выбора является определяющей для сюжета рассказов «Елка для матери», «За теплым хлебом», «Фетисыч», «Живая душа», «Ночь исцеления», «Продажа», «Не надо плакать» и др. Но и природа конфликта, и строение сюжета в названных произведениях имеют свои особенности. Источником конфликта в них становятся нравственные убеждения героя, приходящие в противоречие не с устремлениями других персонажей, а с общепринятыми, широко распространенными представлениями.

Ребенок - «живая душа» у Екимова способен на настоящий подвиг и почти на чудо. Десятилетний Сережка ("Мальчик на велосипеде "), оказавшийся в тяжелой житейской ситуации, выполняет обязанности родителей для своей сестренки и хозяина в большом крестьянском хозяйстве.

В рассказе «Живая душа» описан эпизод, ставший привычным для людей, работающих на ферме, не обращающий на себя ничьего внимания: родившийся морозным днем теленок обречен на гибель. Такие «внеплановые» телята для колхозников лишняя обуза. Восьмилетний мальчик Алеша Тебякин поступает просто, тем единственно верным способом, который подсказывает ему сердце, - обогревает, а затем привозит теленка домой, тем самым спасая ему жизнь. Мысли о беззащитном животном помогают мальчику осознать необратимость смерти. Если прежде он продолжал ждать умершую бабушку, то теперь «вдруг ясно понял: бабушка никогда не придет. Мертвые не приходят. Их уже никогда не будет, вроде и не было. Настанет лето, потом снова зима... Школу он кончит, в армию уйдет, а бабушки все не будет. Она осталась лежать в глубокой могиле. И ничем ее не поднять» . Спасая теленка, Алеша действует вопреки самой смерти, утверждает торжество жизни.
Название рассказа приобретает не просто многозначный, но программный для творчества Б. Екимова смысл. «Живая душа» - это и любимое присловье Алешиной бабушки, это и замерзающий теленок. Главная же мысль, утверждаемая в рассказе, такова: прекрасен человек с незачерствевшей, «живой» душой .

Жизнь девятилетнего героя (рассказ «Фетисыч») отнюдь не благостна и беззаботна . Но и в этом маленьком человеке автор подмечает ответственность за себя и других, терпение, способность отказаться от желаемого и даже заслуженного во имя необходимого. Оставшись без учительницы, хуторская школа обречена, младшие друзья Фетисыча не смогут продолжать учиться дома. Понимая, что только он сможет как-то поддержать ее существование, маленький герой Екимова отказывается от жизни и учебы в относительно хороших условиях. Такими маленькими подвигами сохраняется еще теплящаяся на суровой земле жизнь: «Хутор лежал вовсе тихий, в снегу, как в плену. Несмелые печные дымы поднимались к небу. Один, другой… За ними – третий. Хутор был живой. Он лежал одиноко на белом просторе земли, среди полей и полей».

Герой же одного из лучших, на наш взгляд, рассказов «Ночь исцеления» подросток Гриша излечивает свою бабушку, бабу Дуню, у которой «седая голова тряслась и в глазах уже виднелось что-то нездешнее». Болезнь старой женщины писатель оценивает не с медицинской точки зрения, а с общегуманистической. Прописываемые врачами лекарства не помогали и не могли, по логике автора, помочь, потому что бессильны были изменить уже прожитую, полную невзгод жизнь, вот и продолжала старая женщина во сне кричать то о желудях, то о потерянных хлебных карточках, то о госпитале. Автор прослеживает, как изменяется отношение юного героя к этой драме: от страха и раздражения к жалости и состраданию. Ребенок не сумел воспользоваться проверенным его родителями средством - прикрикнуть на спящую бабушку, в самый последний момент «сердце мальчика облилось жалостью и болью, и он неожиданно для себя стал успокаивать бабу Дуню. Соучастие в страдании ближнего высвечивает то лучшее в душе ребенка, что ему присуще от природы и что противопоставляет его родителям, утратившим под воздействием суетного бытия остроту ощущения чужого горя. Высокое слово «исцеление», не характерное для словаря Екимова, звучит лишь в самом финале, соединяя в себе и надежду на избавление от старой женщины от одиночества, и веру в торжество доброго начала в детской душе как залог победы добра над злом в целом: «И придет исцеление».

Видит в мальчиках готовых взять на себя решение проблем будущих мужчин. Мальчики - мужчины ответственны за устройство мира, где живут сами, их дети.

В рассказе «За теплым хлебом» описан долгий зимний день из жизни деда Архипа, отправившегося в райцентр и безуспешно пытающегося раздобыть уголь. Действие в рассказе разворачивается неторопливо, оно лишено резких контрастов и ярких всплесков.. Смысл, заключенный в рассказе, раскрывается в финале, когда промерзший и уставший, огорченный неудачей дед Архип отправляется пешком домой, за много верст, чтобы порадовать старуху теплым хлебом, буханку которого он бережно укрывает на груди. Ярко выраженного конфликта в рассказе не возникает. Однако из контекста произведения становится понятно, что атмосфере равнодушия и безучастности, как бы «растворенных» в окружающей жизни, противопоставляется горячее, искреннее движение человеческой души. Именно эти качества - способность сострадать, отзываться на чужую боль, беду, просто умение «услышать» другого человека - Б. Екимов неизменно подчеркивает в своих героях.

Герой рассказа «Елка для матери», Алексей, в канун новогоднего праздника поставлен перед почти невыполнимой задачей: ему необходимо по просьбе больной матери найти елку. На самом деле елка нужна не матери, а ее лечащему врачу, женщине черствой, равнодушной. Алексей берется за это дело в надежде хотя бы немного облегчить нравственные страдания ожидающей операции матери. Фабульная канва рассказа раскрывает последовательное преодоление героем всевозможных физических и моральных препятствий. А когда цель наконец-то достигнута, оказывается, что все мучения Алексея были напрасными: на балконе у «врачихи» уже красуется пушистая ель. Казалось бы, желаемый результат достигнут, но при этом действия героя оказываются лишеннымисмысла.
Но все дело в том, что автор рассматривает одно и то же событие в разных системах координат, сопоставляет две точки зрения - житейскую, бытовую, и этическую. Поступок Алексея, соответственно, получает две оценки: в обыденном представлении он действительно теряет всякий смысл, но в то же время приобретает особое значение для героя, прекрасно им осознаваемое. Это понимание подлинного смысла действия выражено во фразе, завершающей рассказ: «Ведь елка-то была для матери. Для нее одной ». Таким образом, в произведении раскрывается глубокая авторская мысль: показать в своем герое победу нравственного, подлинно человеческого начала, умение подняться над житейской суетой и соображениями практической целесообразности.

В рассказах, написанных в последние годы, все чаще звучит страстный, искренний авторский голос, обращенный прямо к читателю. Екимов заговорил о самом главном, наболевшем, обнажая свою художническую позицию. Он словно почувствовал, что его герои не все могут высказать, а сказать обязательно надо. Все больше появляется "внезапных", "навыдуманных" рассказов от самого себя Бориса Екимова. Такое открытое движение к "неслыханной простоте", своеобразной обнаженности - в традициях русской литературы. Тут собственно уже не искусство, выход за его пределы, когда душа кричит о своей боли. Теперь рассказы - сплошное авторское слово. Интервью - обнаженное откровение.

И везде вопросы, вопросы, вопросы. Самые главные о смысле жизни. Искусство должно учить добру. Екимов в способности чистого человеческого сердца к добру видит самое дорогое богатство. Если мы чем-нибудь сильны и по - настоящему умны, так это в добром поступке. При укрупненном изображении необычных, исключительных обстоятельств, ситуация предполагает их возможный взрыв, катастрофу, которые разразившись, ломают привычный ход жизни героев.

Рассказ « Продажа » , выбранный для анализа, играет важную роль в воспитании нравственных качеств, т. к. в рассказе решается проблема милосердия простых русских людей.. «Поезд Душанбе-Саратов тронулся с места… Поезд шел и шел, оставив редкие города. Но впереди было много страшного: на любом полустанке у каждого столба мог окончиться путь. Сразу обращает на себя внимание фраза «Но впереди было много страшного…».Чего ждать от этой дороги, хотя дорога шла к России? В десятом купейном вагоне ехал народ обычный - русские беженцы. Их объединяет одно: « У всех было горькое, а было и страшное». Во втором от проводников купе ехали две женщины - мать и дочь. Жили когда-то в поселке, где прожили век. …Вдруг все сломалось. Советский Cоюз распался - и началось страшное: грабежи, убийства, слезы, кровь. «Успели уехать, детей увезти, притулиться успели в Россию, …домишко купить, найти работу. Но пожилые родители все надеялись переждать… Смерть отца, похороны, свежая могила. Мать и дочь, возвращаясь домой, в поезде столкнулись с жестокостью - при живой матери продают ребёнка. Для матери она оказалась обузой. И мать решила её продать. В первом “хмельном” купе торг уже начался. Присмотримся к этой девочке. В ней, по замыслу автора, спасение для многих, оказавшись здесь по воле рока. “Девчушка оказалась - живость сама. Тарахтела без умолку... с девочкой в купе сделалось веселее. Появились заботы.” и знакомые нам уже женщины охотно это взяли на себя. И девочка платила им своей доверчивостью и детской непосредственностью. Девочка вернула этим женщинам настоящее, которое они потеряли, а может, от которого старались убежать. А в настоящем оказалось в их руках жизнь и судьба этой девочки.. Спасая девочку, мать и дочь отдали последние свои деньги, а ведь нужно было и одежду теплую купить, и хозяйством на новом месте обзавестись. Нелегко такое решение далось этим двум женщинам. Настоящее определило для них выбор , и они его сделали. Спасение девочки стало знаком того, что жизнь продолжается, что древо жизни живо, если оно способно плодоносить такими отзывчивыми сердцами. Таков философский замысел рассказа Б. Екимова “Продажа”.

Проблему нравственного выбора поднимает писатель в рассказе “Не надо плакать ” .Жить дальше и испытывать “даже не страх людской, а животный, скотиний ужас” перед Мишкой Абреком за дочь, за мать или одним махом освободиться от насилия? Но в том и состоит психологическая манера Б. Екимова, схожая с манерой Чехова, что “мысли, чувства, настроения героев он умеет захватить в тот момент, когда они еще таятся…, но уже настолько созрели, что просвечивают в каждом слове, в каждом движении, в каждой паузе”.“…Потом был день – чернее ночи. А потом снова ночь, страшнее Судного дня. А потом их выплеснуло на этот далекий хутор, и надо было жить дальше.

Вот и жили. А теперь – снова бежать? Или терпеть и плакать. Плакать всю жизнь… Как плакала мать, поседев и потеряв рассудок. А сколько Надя слез пролила. Кто их увидел и утер эти слезы?.. А теперь настала пора дочери?

Нет! – закричала Надя и встрепенулась…-Нет! –твердо повторила она уже для себя. – Мы останемся здесь”.

И мы догадываемся, что именно Надя подожгла дом Мишки Абрека, чтобы оградить от зла самое дорогое, что у нее есть, дочь, чтобы сохранить семью, дом, из которого некуда идти.

Екимов взывает к нашим чувствам милосердия и сострадания. Он не судит своих героев, предоставляя читателю право самому делать выводы.

И еще Екимов не был бы Екимовым, если бы не оставлял читателю надежду. В своих повестях и рассказах он рисует людей, может, и не всегда живущих по законам высшей нравственности, но всегда стремящихся к этой нравственности.

Последняя книга Бориса Екимова называется «Не надо плакать». Это очень характерное название для Екимова, это можно сказать призыв прозы Екимова: не надо плакать, не надо отчаиваться, надо доверять естественным законам жизни и любить страну своего проживания, в каком бы состоянии она ни оказалась. Б. Екимов: «Мне кажется, новая моя книга, которая вышла совсем недавно, называется неплохо - "Плакать не надо". Нужно жить. Осмотреться, оглядеться, подумать - и молодым, и старым - и жить. Потому что второй жизни не дано, плачь не плачь. Я думаю, что все мои книги, и прежние рассказы и повести - они об этом же: о жизни на земле, о жизни в России, о жизни все-таки прекрасной, несмотря ни на что».

«Живая душа» болит и бьётся в произведениях писателя. Автор как бы призывает нас, читателей, хоть на минутку остановиться в бесконечной гонке современной жизни, остановиться, чтобы посмотреть вокруг и увидеть тех, кто рядом с нами и кому нужна помощь.
У поэта А. Дементьева есть такие строки: «Как важно вовремя успеть сказать кому-то слово доброе...». Как это просто! Не забывать бы только делать это. Сострадание и милосердие - ключевые слова к творчеству Бориса Екимова. Его рассказы о высоких духовных ценностях русского народа, о малых делах, в которых проявляется душа. Его произведения в тяжёлые минуты жизни удерживают от ожесточения и отчаяния, внушают веру в добро.

Заключение.

У каждого писателя есть свой наиболее часто изображаемый тип. важно запечатлеть характер (мужской, женский, ребенка) «на распутье», в пограничной ситуации: Яков («Фетисыч», 1996), Надя («Не надо плакать…», 2004) Перед выбором оказываются только сильные духом персонажи. Проведенный анализ позволяет сделать следующий вывод: сохраняя прочные связи с литературной традицией, Б. Екимов в своих рассуждениях идет не от абстрактной идеи, а от конкретного человека.

В центре рассказа у Екимова всегда находится Человек, писателя интересует его внутренний мир, процессы, происходящие в его душе, иными словами, момент самоопределения (становления) личности. показывает героев в такой момент их жизни, когда под влиянием внешних обстоятельств нарушается привычный ход вещей и требуется сделать выбор, найти верное решение, отстоять свою позицию. Герои Б. Екимова в большинстве своем обычные, внешне ничем не примечательные люди, показанные в обыденной жизни. Однако в определенной ситуации они совершают поступки, продиктованные не личной выгодой или практическими соображениями, а состраданием к другому человеку, способностью понять чужую боль.. Внимательный наблюдатель и тонкий психолог – знаток человеческих душ, Б. Екимов умеет показать в своих произведениях «необычность судьбы обыкновенного человека», его нравственную силу, проявляющуюся не в словах, а в поступках, в работе. С особой теплотой создает писатель образы стариков и детей, намеренно сближая их в рассказах, что также становится одним из способов выражения авторской позиции. В рассказах Б. Екимова важное значение имеет психологический аспект. Персонажи находятся в пограничной ситуации, которая помогает выявитьих суть.
показывает героев в такой момент их жизни, когда под влиянием внешних обстоятельств нарушается привычный ход вещей и требуется сделать выбор, найти верное решение, отстоять свою позицию.
Герои Б. Екимова в большинстве своем обычные, внешне ничем не примечательные люди, показанные в обыденной жизни. Однако в определенной ситуации они совершают поступки, продиктованные не личной выгодой или практическими соображениями, а состраданием к другому человеку, способностью понять чужую боль.
Герои чувствуют личную ответственность за происходящее вокруг и в меру своих сил противостят всеобщему разладу, пытаются решить те проблемы, перед которыми отступают многие.

СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ

1. Великанова, большая книга / // Отчий край. – 1998. – №4. – С. 191.

2. Евсеев М. Подсказан сюжет жизнью // Волгоградская правда. 1978. 22 августа .

3. Б. Екимов «Ремесло это избрал я не ради хлеба насущного»// ж. «Уроки литературы», №8, 2005г

4. Екимов Б. Если вы мудрый человек, то какая вам разница, с чем есть хлеб? // Вечерний Волгоград. - 1993, .

5. «Поэтика прозы »

6. Материал из Википедии – свободной энциклопедии, http://ru. wikipedia. org/wiki/

Страница 1

Среди героев писателя есть такие, которые не размышляют о смысле жизни, о том, что нравственно, а что безнравственно. Нравственность проявляется в их поступках, практических действиях. Они просто живут, отдавая другим людям, родной земле свою любовь, сострадание, сохраняя в себе совестливость, непоказную доброту, человеческую надежность. (14, с.211)

По мнению Бориса Екимова, главное в человеке – его душа.

«В рассказе «Мальчик на велосипеде» один из героев, размышляя о смысле жизни, приходит к такому выводу: «Человеку, в общем-то, нужен кусок хлеба и кружка воды. Остальное - лишнее. Хлеб и вода. Вот он и живет. И душу живую». Один из рассказов Б. Екимова так и назван - «Живая душа» и в названии этом прочитывается несколько смыслов. «Живая душа» - любимое присловье бабы Мани, со смертью которой так трудно примириться восьмилетнему мальчику Алеше. Живая душа - это и брошенный на морозе, никому не нужный теленок. Его жизнь должна угаснуть, не начавшись: нет в колхозе условий для выращивания «неплановых» телят, от них всем одна лишь морока. Счастье, что маленький Алеша не успел постичь мудреную логику взрослых, он знает, чувствует своим сердцем только одно: теленок не должен замерзнуть, погибнуть, потому что он уже никогда не оживет. «Мертвые не приходят. Их уже никогда не будет, вроде и не было». Живая душа - это и сам Алеша, а в конечном итоге, это самое ценное в любом человеке, то, чем только и должны поверяться его жизнь, его дела.

Герои Б. Екимова в большинстве своем обычные, внешне ничем не примечательные люди, показанные в обыденной жизни. Однако в определенной ситуации они совершают поступки, продиктованные не личной выгодой или практическими соображениями, а состраданием к другому человеку, способностью понять чужую боль. (6, с.211)

Дети для Екимова - это «живые души» (так говорит Солонич, герой одноименного рассказа), то есть чуткие существа, способные воспринимать жизнь адекватно, во всей полноте ее радостей и горестей, не принимая подчас жестоких по своей сути условностей, порожденных человеческим опытом.

Ребенок - «живая душа» у Екимова способен на настоящий подвиг и почти на чудо. Десятилетний Сережка ("Мальчик на велосипеде"), оказавшийся в тяжелой житейской ситуации, выполняет обязанности родителей для своей сестренки и хозяина в большом крестьянском хозяйстве.

Герой же одного из лучших, на наш взгляд, рассказов «Ночь исцеления» подросток Гриша излечивает свою бабушку, бабу Дуню, у которой «седая голова тряслась и в глазах уже виднелось что-то нездешнее». Болезнь старой женщины писатель оценивает не с медицинской точки зрения, а с общегуманистической. Прописываемые врачами лекарства не помогали и не могли, по логике автора, помочь, потому что бессильны были изменить уже прожитую, полную невзгод жизнь, ― вот и продолжала старая женщина во сне кричать то о желудях, то о потерянных хлебных карточках, то о госпитале.

Автор прослеживает, как изменяется отношение юного героя к этой драме: от страха и раздражения к жалости и состраданию. Ребенок не сумел воспользоваться проверенным его родителями средством - прикрикнуть на спящую бабушку, в самый последний момент «сердце мальчика облилось жалостью и болью, и он неожиданно для себя стал успокаивать бабу Дуню. Соучастие в страдании ближнего высвечивает то лучшее в душе ребенка, что ему присуще от природы и что противопоставляет его родителям, утратившим под воздействием суетного бытия остроту ощущения чужого горя.

Высокое слово «исцеление», не характерное для словаря Екимова, звучит лишь в самом финале, соединяя в себе и надежду на избавление от старой женщины от одиночества, и веру в торжество доброго начала в детской душе как залог победы добра над злом в целом: «И придет исцеление». (9, с.203-204)

«Порой свет и тепло человеческих отношений как будто излучает сам текст, в котором слышна живая стихия народной речи.

«Бабушка, бабушка.»,- зовет городская внучка Олюшка, испугавшись близко подошедшей коровы (рассказ «На ферме Казачьей»). «Аюшки, моя хорошая, я здесь, здесь,- отвечает Наталья.- Не боись, моя сладкая, не боись, моя жалюшка»,- успокаивает она девочку. И когда Оля, привалившись к горячему коровьему боку, бормочет сквозь сон: «Бабушка, она меня лю­бит. », Наталья шепчет в ответ: «Любит, моя родная, как тебя не любить.»

Эта безусловная, изначальная любовь, эта нежность многого стоят. Они западают в душу и формируют ее, а в зрелые годы, в тяжелые минуты жизни удерживают от ожесточения и отчаяния, смягчают горечь разочарований». (21, с.230)

А. Горловский

Помнится, на страницах литературного еженедельника только отшумел долгий разговор, участники которого подробно и обстоятельно объясняли друг другу, почему перевелись хорошие рассказы: и непрестижны они (критики не замечают), и не скажешь в рассказе многого (пространство невелико), и, наконец, мало платят за них... Именно в этот момент и появился рассказ Бориса Екимова «Холюшино подворье», вызвавший серьезную дискуссию в «Литературное обозрении», в которой приняли участие и критики, и очеркисты, и прозаики, и экономисты, и социологи. Таким емким оказалось «малое пространство» рассказа.

Чем же привлекает Екимов? Что выделяет его рассказы в потоке современной прозы? Вышедшие недавно одна за другой его книги дали новый материал для раздумий и о самом писателе.

Пишет он преимущественно о жизни сельской, которую знает до мелочей и которую любит, «болеет» за нее. Но о селе и его проблемах за последние два десятилетия написано столько талантливого, яркого, глубокого, что вряд ли объяснишь успех писателя одной только темой. Тем более, что сама по себе тема в литературе, как известно, немногое значит, разве что может привлечь поначалу. Нет, не в теме, по-видимому, «секрет» Бориса Екимова.

Тогда, может быть, дело в характерах, то ли по-своему увиденных, то ли впервые читателю представленных, как, например, те, за которыми навсегда закрепилось определение - шукшинские?

Есть, есть у Екимова подобного типа герои. Например, шофер Федор Чинегин, впервые на больничной койке задумавшийся над этой «простой» и «очевидной» жизнью: почему из махоньких и на вид одинаковых семечек разные деревья вырастают? И в конце концов решающий поехать за границу по туристской путевке, чтобы, проникнув на некую международную конференцию, ска­ать там «пару ласковых»: «Я понимаю, государства разные. Мы вроде при социализме. У других - капитализм. Ну, и что из этого? Война-то, война-то зачем? Кому чего мы докажем?..» («Болезнь»). Так и слышится интонация незабвенного Егора Прокудина!

Но и Матвей Яшкин из рассказа «Стенькин курган», и Федор Чинегин, и Митька Амочаев, устыдившийся собственной нечестности и задаром напоивший хуторских мужиков водкой, предназначенной для спекуляции («Бизнес»), и Николай Каничев, два дня не слезающий с крыши, чтобы точно подсчитать, сколько машин порожняком гоняют («Эксперимент»), - воспринимаются скорее как вариации все тех же шукшинских «чудиков», а не как открытие самого Екимова. Это скорее следы литературного ученичества, удачного, интересного, нужного; у хорошего мастера, а все же ученичества.

Настоящие екимовские герои - кропотливо хлопочущий по своему хозяйству Варфоломей Максимович Вихлянцев - Холюша; немногословный, работящий и заботливый тракторист Тарасов; безотказный работяга Николай Скуридин... Или - совершенно полярные им бывший шофер Николай, которого все больше засасывает «водочка»...

Они, правда, тоже знакомые, столько о них писано-переписано в русской литературе. Но Б. Екимов сумел показать эти характеры в современных условиях, и они запоминаются. Не особыми чертами своими, а проявлением этих черт, объяснением их, той ситуацией, в которой они изображены.

Так, может быть, в ситуации и таится разгадка екимовского «секрета»? В увлекательности сюжета, в неожиданности фабулы...

Увы, и это предположение мало что проясняет. Что, в самом деле, интересного в истории непослушного пятиклассника, который выбросил портфель свой в форточку, чтобы отец не мог показать дяде Коле его дневник с двойками («Что скажет кум Николай»)? Или в том, как пришел Петр Гуреев с больным зубом в больницу, да так с больным и ушел, потому что не дождался врача к назначенному часу (рассказ «Зуб»)? А чем заинтересуют читателя и вовсе бессюжетные истории трех старых женщин, одна из которых никак не может понять, что пенсии ей не положено, так как не выработала она необходимого трудового стажа, а вот ходит, надоедает людям; другая - по старости все добро раздает всем, даже яблочки зеленые, еще не «поспевшие, огород свой поливает как заведенная; а третья - напротив, стала с возрастом прижимиста, даже сметану к борщу родному сыну и внуку и то жалеет?.. («Старые люди»).

Да подобных-то историй, наверное, немало в памяти каждого читателя. А вот читаются же. Интереснее самого увлекательного детектива, тогда как детективные эпизоды повести «Частное расследование» откровенно неинтересны.

Однозначные ответы в искусстве, как и в жизни, чаще всего обманчивы: вряд ли объяснишь серьезное явление одной какой-либо причиной.

Это очень важно, что писатель любит будничную, простую жизнь саму по себе, со всеми ее мелочами, подробностями, порой даже несуразными, и не скупится на них в отличие от иных авторов, которые как поставят перед собой ту или иную идейно-тематическую задачу, так уж и не сворачивают с узкой сюжетной дорожки ни на миллиметр в сторону. Что же касается Екимова, то вот рассказывает он о трактористе Тарасове, которого поймали, что называется, с поличным в тот самый момент, когда воровал он солому с колхозных полей. Это уж потом мы узнаем, что солому он вовсе не воровал, а подкармливал ею голодающий молодняк на межколхозной ферме («Тарасов», в журнальном варианте - «Сено-солома»), а пока - почти детективное стремительное начало.

Как-то будет разворачиваться действие? Что случится с героем? Но автор, словно бы позабыв о сюжете, начинает подробно описывать хозяйство Тарасова и то, как кормит его жена новорожденных козлят, дословно передает ее рассказ о том, как приходили нынче цыганки на хутор «с хорошей тюлью и гардинами. Просили по тридцать рублей за метр. Раиса денег пожалела - несусветная цена, а вот жена управляющего на платок выменяла. Придорожилась, конечно, да где еще взять».

Ну, скажите, зачем в этом рассказе цыганки, да еще эти цены на тюль? Прием искусного рассказчика, чтобы больше подогреть наш интерес нарочитым замедлением? Нисколько. Это сама жизнь, в которой живет герой, которая незаметно, исподволь определяет те обстоятельства, в которых ему жить, и его поведение. Так незаметно вступают в повествование такие детали и подробности, которые не только дают материал для раздумий о поведении героев, но и переводят рассказ из детективного жанра в философское размышление о жизни.

В самом деле, о чем рассказ - о раскрытом преступлении? О причинах, толкающих порой честного человека на нарушение законов? Нет, он глубже - о несовместимости двух принципиально разных подходов к жизни: трудового, человеческого, для которого важнее всего и дороже всего живая душа, чистая совесть перед самим собой, - и иного, нечеловеческого, для которого нет ни живого, ни мертвого, лишь одни отвлеченности то ли в виде цифр, то ли в виде показного достатка, то ли просто удовлетворение собственного властолюбия и самолюбия. Рано или поздно должны они схлестнуться.

Отобрав у Тарасова ключи от трактора, председатель торжествующе смеется ему в спину: «Хозя-аин...». Для него это слово сочетается прежде всего с властью: у кого власть, тот и хозяин. Но читатель-то чувствует, понимает, что хозяин в этом рассказе один - Тарасов. У него, к сожалению, нет власти. И все-таки настоящий хозяин - он. По праву труда своего. По праву любви ко всему живому, будь то дети, бессловесные телки или просто верба. Живое свято.

«Живая душа» - так и назвал Екимов один из последних рассказов, опубликованных в июньской книжке «Нашего современника», и это название довольно точно определяет позицию самого писателя, все творчество которого - в защиту живого, в защиту жизни.

Он со вкусом передает эти «подробности» жизни, потому что хочется ему заразить читателя своей влюбленностью в нее. И в этом отношении ему, наверное, очень близки должны быть слова Л. Толстого о задаче искусства научить «полюблять жизнь». И хотя в его рассказах очень много достоверных мелочей быта, к так называемым «бытописателям» его не отнесешь никак.

Любопытно: в рассказах Екимова много тяжелого, трудного, словом, всяческого жизненного зла, а вот людей злых, таких, чтобы выплеснулась на них ненависть писателя, почитай что и нет. Даже несимпатичный в общем-то, способный на подлость «дядя Шура», редактор районной газеты (повесть «Частное расследование»), или самодовольный и эгоистичный Николай, все более опускающийся на дно («Мой товарищ Николай»), вызывают скорее жалость, чем ненависть: тоже ведь «души живые». Но главное, пожалуй, в другом: зло в этих людях неорганично, оно в чем-то ином существует, вселяясь в людей ослабленных, вроде как вирус, на время, на определенную ситуацию. А писатель хочет нацелить ненависть читателя не на этих временных «бациллоносителей» - на само зло.

Показателен в этом смысле рассказ «Чапурин и Сапов». Событий, происходящих в нем, другому автору хватило бы не на один рассказ: сначала среди бела дня на хуторе раздаются выстрелы - оказывается, двадцатипятилетний Юрка Сапов затеял охоту на голубей; в конце рассказа он же с дружком забивает до смерти жеребую кобылу. А у Екимова эти события - всего лишь дополнительные эпизоды, обрамляющие главное содержание рассказа, - разговор между героями.

Не странно ли - в таком динамичном жанре, как рассказ, выразительные действия превратить в «обрамление», сделав центром просто разговор? Для Екимова не странно. Если в рассказе «Чапурин и Сапов» обрезать начало и конец, то есть действие, думаю, сам рассказ пострадает мало: главное останется незатронутым. Что же представляет собой это главное?

Юрка Сапов стрелял голубей, потому что «жрать нечего»: мяса колхоз ему не выписывал, кур тоже... Однако дело не в колхозе - просто Сапов сам лодырь. Кур у него клещи одолели, а бороться с клещами Сапов не хочет, коз и корову он и сам не держит: «Ну ее. С ней мороки: коси да вози. Сено да солому. Да убирай. Молока не захочешь»... Дома - «закопченная печь, черные стены «и потолок, сроду немытые окна»...

И вот идет управляющий колхозным отделением Чапурин к Сапову, чтобы поговорить. И такой хороший разговор у них получается, что сам Чапурин даже чувствует что-то вроде умиления: «на душе было легко и светло, словно пришла какая-то нечаянная радость». А всего-то и было сказано, что надо кончать такую жизнь: курятник промыть соляркой и заново обмазать, а кур колхоз выпишет, и с коровой поможет - лишь немного своего труда приложить. Такое хорошее настроение у Чапурина после разговора, что, придя домой, он велит жене, чтобы та отложила из их запасов сальца да банок с вареньем для Саповых.

А Сапов, поставив тем временем голубей вариться, тоже размышляет: «Чего управляющему надо? Что-то крутит он... Пришел, не шумел... Юрка да Юрка...» И было, было в разговоре что-то сердечное. И это тоже непонятно, непривычно. Может, выпил он и пришел побазарить, как говорится. Но вроде не пахло». Вот и поговорили! Словно бы на разных языках.

Так о чем рассказ? О том, что люди на разных языках говорят и только сами себя слышат? Ведь вот убежден Чапурин, что после этого разговора непременно переменится Юрка; даже на жену прикрикнул, когда та усомнилась в этом.

Что ж, можно прочитать рассказ и так. Можно даже добавить, что писатель - за внимательное и доброе отношение к заблудшим, что, отнесись тот же Чапурин повнимательнее к Юрке, когда было тому лет семнадцать-восемнадцать, может, он и в самом деле иным человеком стал бы. И сердечный разговор не вызывал бы в нем подозрительности... Можно, можно и так понять рассказ.

Только не окажемся ли мы, рассуждая таким образом, похожими на тех «добреньких дядей», высмеянных и переосмеянных нашей сатирой, которые все норовят переложить вины отъявленных негодяев на коллективы, «недовоспитавшие» их в свое время? И не бросим ли мы подобным «прочтением» тень на самого писателя, будто бы уравнявшего вовсе не схожих людей?

Нет, Екимов в своих характеристиках совершенно определенен: Сапов и дружок его Петро - действительно, вконец разложившиеся «люмпены», для которых ничего святого не осталось, кроме выпивки да жеребячьих развлечений, а управляющий Чапурин, пусть и не очень тонкий психолог и до одури замотан хозяйственными заботами, но человек долга, да и душевный...

Все так. Но почему же не фельетон написал писатель о разгильдяях, догулявшихся до убийства лошади? Не статью публицистическую, гневную и страстную? Почему в его рассказе проступает желание понять (да, да, именно понять!) Юрку Сапова? Да потому, что важно понять, какая жизненная беда довела его до жизни праздной, расхристанной, непутевой?

Вот почему центром рассказа становится не преступление, совершенное Саповым, а разговор его с управляющим. Есть что-то важное в этом разговоре, объясняющее то, что случилось в дальнейшем.

Давайте «прокрутим» заново этот разговор. Как и в чем убеждает сорокапетний управляющий молодого своего собеседника?

«- Юрка, Юрка... - повторил Чапурин. - Чего же ты так живешь - беспризорно. Ведь у нас, погляди, ни одна бабка так не живет... Вдовы, старухи - и те стремятся хозяйство развернуть...

Погляди, как они живут, зайди в хату: скатерти, шторы в три ряда, холодильники, шкафы полированные, ковры, дорожки... А все почему: трудятся люди... А погляди у людей во дворах. Котух на котухе, баз на базу. Коровы, телеки, бычки, коз по скольку, овечек, гусей по полторы сотни, индюшек. А у тебя - пустынь. Почему? Ответь честно».

И Юрка честно ему отвечает: «Охота пожить». Как так? Ведь Чапурин ему именно об этом и толкует! В том-то и трагедия, что говорят они об одном и том же. Только понимание этого «пожить» несколько разное: одному - машина и холодильник, другому - «свобода» и музыка. Аргумент ли для Юрки, что люди деньгам счету не знают, что у них дома ковры да шторы в три ряда? Заходил Юрка однажды в дом к Чапурину, но позавидовал не коврам его, а только радиокомбайну...

И друг его Петро такой же: сбежав от жены и ее родителей, он коротко объясняет: «Пошли они... Горбатиться я буду... Не нужны мне ихние деньги, у нас тоже жить можно... Здесь свобода... Это старики по дурости горбатились всю жизнь, света не видали. А мы - хренушки... Сами грамотные. Жить надо...»

«Жить для себя» - вот что страшно для Екимова. С достатком ли, без достатка, но жизнь «для себя» означает отъединение от других, сперва дальних, затем ближних и, наконец, от себя самого, от того человеческого, что было в тебе или могло быть.

Разве не так случилось у некогда талантливого шофера Николая, шаг за шагом предававшего сперва товарищей по общежитию, потом жену, наконец, и себя самого («Мой товарищ Николай»)? И разве не так произошло и у «дяди Шуры» - редактора районной газеты, который был же когда-то и сердечным и отзывчивым («Частное расследование»)? А теперь - теперь он «прежде всего дорожил своим положением. И не хотел, чтобы чья-то дурь ему жить спокойно мешала» да ухаживать за своими любимыми цветами.

Впрочем, что «дядя Шура», когда даже жена героя - честного журналиста Семена Лаптева, умная, все понимающая женщина, и та просит своего мужа отступиться от защиты попавшего в беду человека, потому что прежде всего о своей семье думать надо: «Когда за тебя возьмутся, тебя начнут шерстить - никто пальцем не шевельнет, ни одна душа не заступится. Все промолчат. На людей не надейся...»

Это разъединение, возникающее порой отчуждение друг от друга, молчаливое согласие, что нет в современной жизни места простому человеческому братству и что чужой хомут шею не должен тереть, больше всего тревожит Екимова. По сути дела, коллизии почти всех его рассказов рождены этим несоответствием между человеческим началом и нечеловеческим равнодушием к беде, к живому.

Виною тому, считает писатель, распространившееся мнение, будто цель жизни каждого - достижение личного счастья, и может оно быть вполне обеспечено материальным достатком, а не работой на совесть, не братством с другими людьми, со всем живым на этой земле.

Нет, Екимов вовсе не сторонник аскетизма. Его до слез волнует людская нужда, особенно, когда случается она на фоне общего довольства. Разве не об этом его тревожные рассказы: «За теплым хлебом», «Старые люди», «Как рассказать?»?

Должен, непременно должен быть у людей достаток. Только не им счастье определяется. Герой рассказа «Музыка в соседнем дворе» совсем было собрался в Заполярье за «длинным рублем», когда осознал вдруг, что никакие дубленки-автомобили не заменят ему радости живого труда на родной земле, рядом с родными ему людьми. Не дадут того счастья, которое получает он каждый день от всего этого безмерно дорогого ему мира.

Там же, где входят в повествование иные темы, вроде «неоруссоистских» мотивов, автор словно бы теряет свою почву под ногами и свое лицо писателя откровенно социального. Там и выразительная фраза екимовская перестает быть пластичной, утрачивая точность слова. Как, например, в рассказе «Старший брат», где публицистический нажим, вытеснив изобразительное начало, обернулся весьма неустойчивой конструкцией на тему «плохого» города и «хорошего» села; пустоты умолчаний, «сварные» швы подстановок и подмен так и лезут в глаза. Противопоставление города и деревни, простительное герою, вряд ли может быть продуктивно для автора, уже не раз показавшего, что те или иные отрицательные явления возникают вовсе не от местожительства людей, но оттого, как они живут, как трудятся, какие сами они.

Зато там, где Екимов - художник, там возникают картины «голографической» выпуклости и выразительности. В таких рассказах, точных до очерковости, жизнь выступает словно бы сама собой, вовлекая читателя в раздумья не только о ней, жизни, но и о себе.

Думается, рассказ - тот самый жанр, что Екимову впору по характеру его дарования. Доводилось читать советы, чтобы осваивал он «большие площади». Но что настоящему писателю соображения о мнимых жанровых рангах, когда и без того его рассказы, объединенные не только общностью проблем, но и своеобразным «единством места и времени» (то и дело встречаются в них названия сел и фамилии героев!, уже известных нам по другим рассказам), складываются в большую эпическую картину современной жизни!

Самое главное в прозе Екимова - тот поиск правды, который ведет писатель в лучших своих рассказах и которым только и живет настоящая литература.

Л-ра: Литературное обозрение. – 1985. – № 3. – С. 44-47.

Произведения

Ключевые слова: Борис Екимов, критика на творчество Бориса Екимова, критика на произведения Бориса Екимова, анализ рассказов Бориса Екимова, скачать критику, скачать анализ, скачать бесплатно, русская литература 20 в.

Я стараюсь читать все, что пишет Борис Петрович Екимов, с тех пор как одиннадцать лет назад в “Новом мире” прочитал его рассказ “Фетисыч” — о девятилетнем мальчике, которого все звали Фетисычем за рассудительность и раннюю самостоятельность. История о том, как на хуторе умерла единственная старушка учительница, и мальчонка отправился искать ей замену — эта история поразила тогда, кажется, всех, кто ее прочитал. Педагогическая газета “Первое сентября” даже полностью перепечатала этот рассказ, отдав для него половину газетного номера.

Многие открыли тогда для себя новое имя в русской литературе — Борис Екимов. Но задолго до этого были “Холюшино подворье”, “За теплым хлебом”, “Живая душа” и другие повести, рассказы, очерки.

Еще в начале 90-х тогдашний редактор “Нового мира” Сергей Павлович Залыгин, представляя в журнале очерки Бориса Екимова, написал: “Пройдут годы, люди захотят понять, чем же все-таки была “перестройка”, и вот тут-то они и потребуют реализма как такового, типа овечкинского, новомирского времен Твардовского, и, наверное, я не ошибусь, если скажу — типа екимовского”.

Почти все герои Екимова — жители задонских станиц и хуторов. Сюжеты его рассказов редко выходят за пределы одного, причем совершенно конкретного населенного пункта. Но при этом каждый вдумчивый читатель, закрыв последнюю страницу екимовского рассказа, скажет: это про нас, про меня, про нашу сегодняшнюю жизнь — тревожную, разбитую на осколки.

Силой таланта и взыскательной, строгой любви Екимов бережно собирает эти осколки в повествование, которое навсегда, я уверен, останется в русской литературе — как честное свидетельство обо всем, что мы испытали в последние два десятилетия.

Мало осталось в современной литературе имен, сохранивших не только доверие, но и любовь читателей. Мне давно мечталось поговорить с Борисом Петровичем Екимовым “за жизнь”, о которой он знает так много горького и высокого. Но в Москве с писателем, живущим на Дону, встретиться мудрено. Тем радостнее, что мы все-таки встретились и вместе бродили под подмосковными соснами.

— Однажды услышал, что у вас была хулиганская юность...

— Вы сами знаете, что доброе на земле лежит, а худое — по земле бежит. Я действительно не доучился в политехническом институте... Ушел работать на завод. Но хулиганской юности не было. Может быть, даже напротив: юность много читающего, достаточно много думающего молодого человека. Отсюда и судьба. А какие-то “эпизоды” юности, они ведь неизбежны.

— Когда вы осознали, что ваша судьба — быть писателем?

— Все мы рождаемся — один плотником, второй — столяром, третий —литератором. И направление этого выбора должна, наверное, определить школа, но она у меня была слабая. И я не понял в юности своих наклонностей. Помню, еще в восьмом классе нам задали сочинение о ледоходе, я написал, но меня учительница стала прилюдно стыдить за то, что я будто бы списал все. Ей почему-то в голову не приходило, что я сам мог написать...

— А сочинение — про ледоход на Дону?

— Да, весь наш поселок, Калач-на-Дону, приходил смотреть на это величественное зрелище. Тогда еще был на Дону настоящий ледоход. Сейчас не то — плотины стоят. Да кроме того лед раньше времени начинают ломать.

— Помню, даже в нашей Вологде, где течет совсем небольшая речка, и дети, и взрослые собирались на берег — посмотреть, как тронулась река, как льдины с грохотом штурмуют мост...

— Такие редкие явления природы—всегда событие. Представьте, если бы звездное небо показывали один раз в году — наверное, в эту ночь никто бы не спал...

— Да, года в четыре. Но не потому, что семья была такая уж образованная. Отца я не помню, он умер, когда я был совсем маленьким. А маме было не до чтения. Это просто счастливая случайность: выучила меня читать соседская девочка.

— Что из прочитанного в детстве вам особенно полюбилось?

— Сказки. Записки путешественников, “Дерсу Узала”. Исторические повествования... Прежде чем что-то полюбить, я должен был еще очень многое прочитать, а тогда было чтение всего подряд. Книги поглощались совершенно стихийно. Если говорить о потрясении — это, конечно, русская классика. Но она пришла позднее. В школе скорее отбивали любовь к ней, и все получалось не в радость.

— Зато библиотека, похоже, спасла в вас будущего писателя.

— Похоже, что так. Когда я перечитал все книги школьной и детской библиотек Калача, меня досрочно записали во взрослую. Все хорошее—оттуда. Семья давала мне хлеб, но хлеба духовного она мне не могла дать. Такое у нас было время. Да и вообще: человек одинок, а подросток — особенно. Спасение одно: язык и литература. Они помогут тебе найти собеседника не только здесь, среди рядом живущих, но и в вечности. Мир велик не только в пространстве, но и во времени. И библиотека — это возможность поговорить с Толстым, Достоевским, Чеховым... Чтение — это непрерывный разговор. Когда мы читаем “Войну и мир”, то все время разговариваем и с Наташей, и с Пьером...

— Несколько лет назад я болел и перечитывал “Войну и мир”. И вот, даже откладывая книгу, мне ощутимо казалось: там, в книге, продолжается своя огромная жизнь, будто бы река течет и голоса слышны...

— Да, живая мудрая жизнь... Поэтому сократить часы на литературу в школе, закрыть библиотеку—это значит оставить человека в одиночестве. Теперь на каждого из нас—по два милиционера, по три охранника, на окнах — решетки, двери у всех — стальные, замков не сосчитать, собаки — овчарки... И власти думают, что чем больше колючей проволоки и милиции, тем спокойнее будет жизнь. Нет, если вы не дадите человеку выучиться, воспитаться, его потом никакими концлагерями не остановишь.

— Мне хочется вспомнить одного вашего героя — Фетисыча. Ведь это несомненно документальный образ...

— Не может быть в художественной литературе чистого отражения, фотографии... По поводу этого рассказа говорили обратное: не может быть такого мальчика, он не существует. Но если бы его не существовало, он бы и не был написан, потому что Фетисыча не придумаешь.

— Детей, рано взявших на себя абсолютно взрослую нагрузку, в стране очень много. Гораздо больше, чем нам видится со стороны...

— Они работают наравне со взрослыми, очень много работают. Я вот только сейчас приехал с хутора, где живу обычно с мая. Там новые соседи, у них мальчоночка, ему лет десять. Он все время в трудах, у него сестренка маленькая, и он то в коляске ее качает, то грядки пропалывает, то воду носит. У нас на малых хуторах дети в хороших семьях много работают. Как муравьи...

— Мы в городах ничего не знаем об этой жизни.

— Мы о ней всегда не очень хорошо знали. Я вспоминаю хорошую писательницу профессора И.Грекову. Как-то мы с ней были в Малеевке, а у меня как раз книжка вышла, и я ей подарил. Она прочитала и спрашивает: “Правда ли — то что Вы пишете?” Я говорю, конечно, я же не фантаст. Она огорчилась: “Все прекрасно написано, хорошо... Но ведь это какой-то каменный век!”

У нас в России настолько разная жизнь у людей... Но не надо думать, что жизнь таких ребятишек, как Фетисыч, — страшная. Она и счастливая. Хуторская жизнь именно для детей — такое богатство! Ее нельзя даже сравнивать с жизнью в городе, в каменном мешке, где ты не видишь ничего, кроме квартиры, подъезда и улицы. На хуторе мир огромен: степь, река, поле, лес, небо... А как полон этот мир: травы, деревья, кусты, цветы, рядом домашняя и вольная, дикая животина и птица. Общение и заботы о телятах, козлятах, котятах и цыплятах оставят в детской душе столько доброго — не оценить...

Недавно, на хуторе, подошел к Дону, гляжу: на берегу мальчонка ковыряется. Спрашиваю: “Пескарей ловишь?” Отвечает: “Пиявок смотрю”. А я и не знал, что в Дону пиявки, думал — лишь в озерах они. Стали вместе глядеть. Правда, любопытно: малые пиявки, большие, присасываются враз, а живут под большими камнями. Это лишь малая пиявка. А сколько вокруг живого: в воде, в небе, на земле...

— Но как встретит этих детей большая жизнь за пределами хутора...

— Это вечное опасение, вечный вопрос... Думаю, огромная потеря для России в том, что почти полностью прекратился приток одаренных крестьянских детей в лучшие вузы. И они уже не придут в науку, культуру... Сельская школа сейчас в тяжелейшем положении. Еще есть кого учить, но уже некому.

— В последние годы закрылись тысячи маленьких сельских школ под предлогом экономии. Говорят: будем возить детей автобусами…

— Какие автобусы! На многие наши хутора не то что автобус, “мурмон” не пройдет. “Мурмоном” у нас зовут трехосный грузовик военного образца—так вот и он по сухому еще проходит, а дождь ли, снег — встал. Ходят дети пешком. Какие там автобусы! Книг нет, учебников, Пушкина нет... Я думаю, что люди, дорвавшись до власти, быстро забывают, кому и чему они обязаны. Не маме и папе прежде всего обязаны они, что вышли в президенты и премьеры, а школе, учителю, библиотеке. Они все талдычат о силовых структурах, не понимая, что главная наша силовая структура—это разум, совесть, образование.

— Где вам лучше всего работается? Дома?

— В молодые годы, если хотелось работать, то везде работалось. Помню, я написал рассказ “Путевка на юг” в Игарке, в каком-то общежитии, в комнате на 14 человек. И ничего не помешало. А как писал Василь Макарыч Шукшин? На коленке и где угодно. Когда пишется, везде хорошо.

— Ваши новые вещи я всегда читаю в “Новом мире”, но почему-то вы там выглядите одиноко, выпадаете, что ли, из тенденции…

— Наши литературные журналы тоже куда-то спешат, да и печатать им собственно нечего. Когда я прихожу в редакции, спрашиваю: “Ну, что хорошего у вас можно почитать?” Разводят руками: “Нечего”. Честно так и говорят: год прошел, а почитать нечего.

Когда я начинал, самым популярным был викуловский “Наш современник”. Какая была конкуренция и с кем! Шукшин, Белов, Астафьев, Куваев, Нагибин, Лихоносов, Распутин, Быков, Носов… Я называю только вершины, но и по этим именам ясно, как трудно было попасть в номер. Помню, “За теплым хлебом” — один из лучших, как мне кажется, моих рассказов — мне пришлось унести в другой журнал. Не смогли они его напечатать — такой плотный был поток хорошей литературы.

— Наверное, очень важно было иметь перед глазами эту высокую планку?

— Выше себя не прыгнешь. Нельзя же поставить задачу: а вот сейчас я напишу лучше Быкова или Шукшина. Глупость это. Все в тебе, в сердце, в душе. Как напишется, ты и сам толком не понимаешь. Но то, что литература была значима, что журналы передавали из руки в руки и зачитывали до дыр — это было очень важно.

— А цензура? Сейчас некоторые писатели вспоминают, что она заставляла тоньше, точнее работать со словом…

— Слышал я эти сказки в свое время: как бы обмануть цензуру, провести второй текст, да подтекст. Это все ерунда. Если ты взялся и пишешь, то ты в это время не думаешь ни о какой цензуре. Что — Шолохов думал про цензуру, когда писал? Да он ничего бы тогда не написал. Другое дело, что потом говорят: этого не может быть, уберите. У меня была фраза в повести: “Как быстро зимой смеркается, как рано темнеет, особенно в малых селениях Руси…” Требуют: “Снять, снять! Мы знаем, что вы тут пытаетесь протащить!”. Помню с рассказом “Последняя хата” обошел все журналы и везде мне сказали, что он не может быть напечатан. Один из руководителей говорил мне: “Вы думаете, Борис Петрович, что вы написали?! Солженицынщина у нас не пройдет! Запомните: этот ваш рассказ не будет напечатан — нигде и никогда”.

Время было такое, но изворачиваться с подтекстом... Помню, был у нас поэт, любил читать вслух стихи, и вот мы слушаем, а он читает про грозу. Там у него и гром, и молнии… Потом спрашивает: “Ну как, хорошо?” “Хорошо”, — говорим. “Ну и про что тут я написал?” “Про грозу…” “Дураки! Ничего не понимаете! Я про Чехословакию написал!”

— Вас называют последним деревенщиком…

— Все это условности, милые глупости. Что такое последний? Литература русская, что ли, кончилась?

— Но, заглядывая за ваше плечо, я и правда не вижу, кто из молодых писателей с такой болью, с таким знанием дела, с такой художественной силой продолжал бы деревенскую тему. Сейчас никто так не пишет…

— Разве только сейчас? (Смеется .) Сергей Павлович Залыгин в начале перестроечных веяний, когда всем хотелось нового, говорил, будто оправдываясь: есть у нас и такие писатели, которые пишут, так как в XIX веке писали — вот Екимов. Сергей Павлович оправдаться хотел, но… спасибо ему за это. Когда я только начинал, Солоухин, прочитав что-то из моего, говорил со своим характерным оканьем: “Ничего особенного, классический русский рассказ”. Впрочем, я не собирался и не собираюсь причислять себя к классикам.

— Писателю при всем его одиноком ремесле важно чувствовать братское плечо в литературе. Иметь каких-то единомышленников и собеседников…

— Вы говорите про братское плечо в литературе, а в жизни? Разве всегда мы можем найти человека, с которым можно поговорить о сокровенном? Далеко не всегда. Поэтому таких людей мы вынуждены искать в прошлом, в вечности.

— Ученые обнаружили, что у того, кто читает Пушкина, увеличивается объем легких. Мы, наверное, поэтому и хватаемся за классику, что нам в сегодняшнем мире воздуха не хватает…

— Вот зачем нам дана строка Пушкина: “Я вас любил, любовь еще, быть может…”? А мы ее повторяем, и она нам не надоедает. Или зачем люди поют: “Отговорила роща золотая…”? Перечитывая классиков, мы думаем: это я, это обо мне...

Вы думаете, у нас только колхозы рухнули? Идет такой слом, что рухнула и литература, и театр, и вся культура. Сейчас в русской художественной литературе осталось совсем немного людей. Мои ровесники и несколько сорокалетних. Между нами никого нет. Произошел разрыв длиной почти в целое поколение. Из этого поколения почти никто не пришел в настоящую литературу, еще и потому, что надо было что-то есть, кормить семью и те, кто могли стать писателями, ушли в другие места, более хлебные. Хотя мы в свое время шли в литературу не за куском хлеба с маслом.

— У вас и профессия электромонтера в руках была, вы бы прожили и без писательства. Что же вас вело?

— Что-то иное.

— И что именно — как вы сейчас думаете?

— А этого никто не скажет. Пушкин говорил: “Над вымыслом слезами обольюсь…” Зачем это нормальному вроде бы человеку над вымыслом слезами обливаться? Почему, в честь чего человек начинает писать?.. Из тех, кто пытался определить, самое хорошее определение было у Есенина: Божья дудка.

— Какие писатели вам интересны, кого вы читаете?

— Возраст не позволяет все прочитать. Но вот Алексей Варламов. Его вещи мне не всегда нравятся, но я чувствую талант. Или Антон Уткин. “Бледный город” Игоря Савельева из Уфы. Андрей Волос — мне понравилась его первая вещь, великолепная. Денис Гуцко из Ростова. Конечно, есть и еще талантливые люди.

Но провал в литературе, какое-то обмеление чувствуют все. Беда, что нынешняя журнальная литература стянулась в Москву и замкнулась в одном достаточно узком круге людей. Критики вдруг наперебой стали писать романы и повести. Славникова, Новиков, Быков — ведь они все начинали как критики. Но они посмотрели на бывшего критика и переводчика Акунина и решили: а чем мы хуже? И пошло, и поехало. Писать они начали очень скучно, если не сказать плохо. Чтобы оправдать эту немочь, начинаются разговоры про подтекст. Но если нет слова, образа, пейзажа, дара в конце концов, ничто спасти не может. То, чем они занимаются, литературой можно назвать с натяжкой, но не художественной литературой.

— Все куда-то торопятся. Может, просто жизнь сейчас такая и надо быстро произвести текст, выпустить, раскрутить и сочинять новый, пока тебя еще помнят…

— Дело не в торопливости. Что Достоевский не торопился? Торопился. Но оставался Достоевским. Шукшин писал часто на коленке, на кухне или в перерыве между съемками, но это все равно был Шукшин.

Я помню в Игарке, в гостинице, в комнате на двенадцать человек, я писал рассказ “Путевка на юг” — хорошо писалось. А иногда в Переделкине ходишь две недели из угла в угол и ничего не напишешь.

— И все-таки нынешняя сочинительская реактивность совершенно переворачивает представление о писательстве, сложившееся ранее в России. Я больше двадцати лет пишу для газеты, где все надо делать быстро, но не понимаю, как можно за пару месяцев написать текст в шестьсот страниц…

— Еще раз говорю: к русской художественной литературе все эти “тексты”, вся эта деятельность не имеет никакого отношения. Это способ зарабатывания денег. Если наутро прочитанное забывается, значит, это просто литература. А если меня задело, и я начал думать — это художественная литература. Она должна быть понятна всем — от академиков до прачек. Не может она быть для узкого круга.

Художественная литература — она как воздух, один для всех, или как вода — чистая, ключевая. При чем тут вообще деньги? Мне напомнят пушкинское: “Не продается вдохновенье, но можно рукопись продать”. Но смешно думать, что Пушкин начал писать для денег. А Тютчев, Толстой, Тургенев? А Достоевский — разве он пошел в литературу из-за денег? Дар слова — это все-таки Божий дар, а все остальное совершенно не важно.

— Но сейчас нас убеждают в том, что литература не должна касаться вечных вопросов, а должна отвлекать, развлекать…

— Пусть развлекают на здоровье. Так было и раньше, только не в таких масштабах. Но всегда, пока существует человечество, будет художественная литература. Если бы можно было ее отбросить, давно бы отбросили. Но там душа народа.

— У вас никогда не бывает отвращения к своему ремеслу, к бумаге?

— Помню момент в начале девяностых годов, когда было ощущение, что писать незачем, все обрушилось. Но я приехал в Калач на лето, достал ящик с письмами читательскими и стал их читать. И когда прочитал много писем, понял: то, что я делал, — не зря. Все, что сделал, — не пропало даром. И эти люди, что мне писали, — они и сейчас живут. И если я брошу писать, то ничего хорошего из этого не получится, кроме пустоты — и для читателя, и для меня. Нет, надо заниматься своим делом.

— Да, у вас есть особенное счастье — свой читатель. Я знаю, что люди и сегодня пишут вам. Они спрашивают вас, как жить?

— В Калаче те, кто знает меня, спрашивают: что происходит и когда это кончится, мол, вы в Москве-то бываете, так скажите нам… Но это они говорят об обыденной жизни. А когда речь идет о литературе, то, наверное, в том и смысл художественной литературы, что люди сами находят ответы в книге. Когда человек читает и думает, он получает свой ответ.

Вот прочитали люди мой рассказ “Говори, мама, говори…” в декабрьском номере “Нового мира” и говорят мне: прочитали и вспомнили маму. А другие вздыхают: так захотелось в деревню, пожить бы там со своими стариками, пока они живы. Вот они — ответы. И они не в том, что я дал эти ответы, а в том, что я подтолкнул кого-то к раздумьям о жизни. Это и есть для меня русская литература. Когда я читаю Чехова или Блока, я же не просто читаю — я думаю. Мне иногда достаточно одной строчки, строфы…

В конце восьмидесятых я жил на хуторе Клейменовский и писал о его жителях. Часто мои рассказы передавали по радио. Их слушали. Читали. Потому что книги были доступны. Говорили: “На Святую мы внучку посадили твою книжку читать. Слухали — все взаправде, все взаправде...” Иногда кто-то обижался: “Чего написал, что я толстая, какая же я толстая?!” Даже сейчас, когда давно нет такого широкого чтения, один знакомый вдруг просит меня: “Ты мне найди книжку, какую про Серегу написал...” — “Про какого Серегу?” — “Ну вот про рыбаков, про Серегу...” Я говорю: “Про рыбаков у меня есть, но почему про Серегу?” — “Мы знаем, знаем, это про Серегу...”

— Для меня в вашем творчестве есть одна загадка. Вы не прячетесь от жизни, и сюжеты ваши подчас трагичны, но откуда-то идет свет и на душе после
прочтения — не тоска, а некая собранность и готовность преодолевать невзгоды. Откуда — понять не могу…

— Кто-то из учителей, размышляя, написал: “Екимов бы не был Екимовым, если бы не оставлял читателю надежды, светлой звезды”. Последние пятнадцать лет у нас тяжкая жизнь. А в войну она была сладкая? А в революцию была сладкая? Всякая эпоха бывает тяжела, но жизнь не может остановиться на нашей очередной беде. Жизнь есть свет!

У меня недавно появился внук Митя, я его фотографию вожу с собой. Утром встаешь — старому человеку и это иногда трудно — а тут погляжу: малыш мне с фотографии улыбается. Сразу хорошо, появляется мысль: а сколько у него впереди дней и дней, светлых, радостных. Малыш пойдет по земле, по траве к таким же веселым людям. Вот пора человечества, которую надо стремиться сохранить! Ему улыбнешься — и он улыбается во весь рот. Он чует любовь и отдает любовь. Ему еще не надо ни золота, ни автомобилей, ни дачи; ему не надо завидовать Абрамовичу и всем остальным, потому что он знает наитием от Бога, что главное — любовь и капля молока.

— Недаром в нашей церкви дети до семи лет состоят в ангельском чине. Но куда все это ангельское потом исчезает?..

— Это наша вина, взрослых. Человек приходит в мир с улыбкой, посмотрите — у малышей все время счастье на лице. Много счастья! Пока не начнут внушать ему: “Ты жизни не знаешь. Надо то, надо это…” Загонят его в школу и вот пошел он, бедный, согнувшись под рюкзаком, и говорит с тоской: “Ну проводи меня хоть до остановки…”

— Национальные проекты славят на каждом углу, а народ уходит и уходит почти по миллиону в год. Даже президент и тот удивляется: чего происходит-то с нами?

— Президент и его окружение не знают, как живет народ и, похоже, знать не хотят. Подвесили на веревочке эти двести пятьдесят тысяч, но тронуть не смей. Живи вприглядку.

Не рожают, потому что боятся — а как дальше жить? В государстве продолжаются какие-то ломки. Все дорого, работы мало, платят мало, а запросы у нас уже большие, многим хочется жить как в Швейцарии, иметь по две машины или как в Англии — по четыре телевизора на одну семью. Зачем это? Надо же задуматься: ведь так живет лишь Европа и Америка, и то — не все, а остальным-то хлеба не хватает. И мы хотим, чтобы Россия пировала на этом неправедном пиру? Чтобы она вошла в этот “золотой миллиард”, а в это время люди где-то будут умирать от голода?

— В советское время мы жили скромно, но руководство страны не стеснялось напоминать, что у многих народов и этого достатка нет и надо бы им как-то помочь. И помогали — не от изобилия, а от души. Помню, в школе и университете мы то собирали помощь для чилийских детей, то посылки для детей Никарагуа…

— Нажмите кнопку Интернета и вы увидите фотографии детишек с призывами о помощи, с материнской мольбой: нужны деньги на операцию, на лечение, иначе дети умрут. А пройдите по Москве: какая-нибудь коробочка с “эксклюзивными”
подарками — 60 тысяч. На эти деньги у нас в Калаче можно десять операций сделать, десять детей спасти.

— А в книжных магазинах — книги в парче, золоте, серебре, коже…

— Я зашел недавно в Дом книги на Новом Арбате, спросил Джеймса Хэрриота — чудесного английского писателя и ветеринара, его издавали еще в советские годы. Но нету Хэрриота. Наверное, слишком мудрый…

— Ваша повесть “Родительская суббота” завершается печально: “Уходит наш старый дом вместе со всей округой… Одни на кладбище, другие где-то на доживанье…” И что же дальше будет на этой прекрасной земле?

— Нужны десятилетия, чтобы встать на ноги. Сейчас на нашей улице почти в каждый двор пришли новые люди, но только начинают они обустраиваться. Они почти все приезжие, им трудно…

— Вы слышали о программе переселения соотечественников? Будет от нее толк?

— Переселить можно, а работать-то где эти переселенцы будут? Где и чем жить? Почему уходят у нас с хуторов — нет работы. Колхозы ушли, сельское хозяйство развалилось, в малых городах производство закончилось, да и в больших. У нас в Волгограде, помните, какой был тракторный? Все рухнуло. Сейчас многие мои земляки нанимаются вахтовым методом работать — едут в Москву, на Север, в Сибирь. Живут без семей, часто в ужасных условиях, их обманывают, обещают много, платят мало. Люди надрывно работают — так, как, может, только в годы первых пятилеток работали. Другой вопрос — во имя чего они работают, кем присваивается их труд. Но они много и тяжело работают.

А в это время наши самые популярные и привечаемые телевидением болтуны всему миру бесконечно внушают, что Россия — страна лодырей и пьяниц. Все это — “смердяковщина”: хулить вскормивший тебя народ, а свою новую родословную искать на стороне, как делал шукшинский герой счетовод Баев, размышляя: “…А в кого я такой башковитый?.. Не приспала ли меня мать-покойница с кем другим… Я вот думаю: мериканцы-то у нас тада рылись — искали чего-то в горах. Шут его знает! Они же… это… народишко верткий”.

— Нынешний год объявлен годом Русского языка…

— Слава богу, что не российского языка. А то ведь говорят: российская литература. Какая российская? Русская! А еще есть татарская, башкирская ит.д. А что год назвали — это же чиновные игры, проведут два заседания и три митинга. Все это течет вне жизни, в том числе и жизни языка. Лучше бы издали на эти деньги хорошие книги, но перед тем как издавать, спросили бы учителей — чего в школах не хватает. Нужна народная программа книгоиздания. Недавно одна из наших калачевских школ победила во всероссийском конкурсе. На полученные деньги можно купить компьютеры и книги. Они обрадовались и стали составлять список, а им прислали другой список и указали, что только по нему можно заказать книги — отмечайте, ставьте галочки. Сколько вам — два или пять Коэльо, Улицкой — пять или десять? Учителя чуть не плачут: зачем нам Коэльо, нам не хватает Пушкина, Аксакова, Есенина — а их нет в списке. Тогда, ответили им, вообще ничего не получите.

— Вас не приглашали войти в Президентский совет по русскому языку?

— Нет, конечно. Вы сами знаете, что туда скорее пригласят Иосифа Кобзона или Аллу Пугачеву.

— Что, на ваш взгляд, происходит сейчас с русским языком?

— Ничего особенного. Хотя в нем сейчас много пришлого, приходящего, особенно у молодежи. Но я думаю, это потихонечку перемелется, если будет хорошая школа, хорошие книги. Надежда на то, что русский язык и русская литература — достаточно могучее, укорененное дерево.

Я в течение пятнадцати лет писал очерки о прощании с колхозами. Сначала земля была брошена, все разгромлено, скотину погубили. Но вот сейчас пустой земли практически не осталось, земля вся в чьих-то руках и потихоньку начинает обрабатываться. И при всей трагичности случившегося, на земле, как во всяком производстве, все обошлось как-то проще, чем в нравственности, языке, литературе. Здесь пока продолжается разрушение. И начинать национальные проекты надо было с духовности, с культуры, с возрождения школы, с воспитания в высоком смысле. Я думаю, образумиться придется.

— На днях об этом же говорил Валентин Григорьевич Распутин. Комментируя проект по повышению рождаемости, горько сказал: “России требуются не просто цифры пополнения народонаселения, не поголовье, а полноценные граждане… Сбережение для последующего растления — это никакое не сбережение”.

— Без сомнения это так. Надо вспомнить об усилении нравственных начал, а власть все об усилении милиции печется, об оковах для нас, о тюрьмах на европейский манер. Воспитанному человеку, достойному гражданину Отечества милиционер не нужен, а вот если нет ничего в душе, то смешно полагаться на милицию.

В сталинское и советское время премий в области культуры были десятки, а сейчас их свернули до двух или трех. В прошлом году по литературе не дали ни одной. Это ли не знак?.. Прежняя власть, сама не блистая манерами и моралью, все-таки понимала нужность воспитания. “Честное слово” Леонида Пантелеева — этот маленький рассказ воспитал многих и многих. Сейчас власть этого не хочет понять и собирается воспитывать народ штыками, колючей проволокой, наручниками…

— И насквозь фальшивыми разговорами о патриотизме.

— Да, с флагами. Но настоящий патриотизм в том, чтобы у твоего ребенка сопли под носом не висели, чтобы речка под окном была чистой, чтобы взаимовыручка была между соседями, чтобы дети не рылись в мусорных контейнерах, чтобы у людей была работа и достойная зарплата по труду. Я уже давно об этом говорю, а меня упрекают в приземленности. Но так было и так будет: чистые дети, чистый дом, чистая душа — вот он, патриотизм. В хорошей семье он сам собой разумеется — без крика, без шума, без собраний, в меру сил своих.

— Вы видите какое-то изменение нравственного климата благодаря возвращению Церкви в общественную жизнь?

— Слишком короткий срок, чтобы увидеть эти изменения. Чтобы за десять—пятнадцать лет что-то вдруг… Никакого “вдруг” в духовной сфере не может быть.

— Ваша мама — сужу по вашим рассказам — была верующей…

— Как она могла быть истинно верующей, если она 1911 года рождения. Была и пионеркой, и комсомолкой, но когда пришла в старость, она молилась. Может, бабушкины уроки. Но молитвы ее и дела были всю жизнь одни: о нас, детях своих, вечная забота.

Тот же самый комсомол, где и я был, — туда что, шли за деньгами или за привилегиями? Это же налагало на человека обязательства — сродни послушаниям: помогай людям, будь честен… Исполняя их, человек становился добрее, отзывчивее. Вот мама моя учила детей грамоте. В этом было и человеческое, и Божье. Но тогда в жизни большинства людей не было церкви, она была практически в подпольном состоянии. Сейчас есть церковь, но она еще так слаба, что круги добра от нее почти не расходятся. Может, от того, что забылась старая истина: вера не в бревнах, а в ребрах. И все-таки что-то стронулось, пошли в храмы люди, потихоньку поднимаются школы воскресные, и слава богу. Там — дети. Это главное.

Конечно, мы торопимся: век короток и хочется светлого уже сейчас. Но надо понимать, что перемены — дело долгое и потому повторяем порой с печалью: “Жаль только — жить в эту пору прекрасную уж не придется ни мне, ни тебе…” Но прекрасен и сегодняшний день — взгляните, как улыбаются дети, порадуйтесь и улыбнитесь в ответ.