Карло гинзбург приметы. Карло Гинзбург: Недостаточно разоблачить ложь, важно понять, почему она работает

Сыр и черви. Картина мира одного мельника жившего в XVI веке Гинзбург Карло

О.Ф. Кудрявцев Карло Гинзбург и его книга «Сыр и черви. Картина мира одного мельника, жившего в XVI в.»

О.Ф. Кудрявцев

Карло Гинзбург и его книга «Сыр и черви. Картина мира одного мельника, жившего в XVI в.»

Доступ в мир народной культуры средних веков и начала нового времени совсем не прост. Сфера ее бытования - устная традиция, которая очень редко, в каких-то исключительных случаях привлекала к себе внимание и фиксировалась современниками. Чаще всего историки пытаются о ней судить по косвенным, фрагментарным и, как правило, опосредствованным данным, отраженным в произведениях высокой литературы, хронографии, философской или богословской мысли, изобразительного искусства или извлекаемым из церковных документов, законодательных памятников, частных и государственных актов. О том, сколь успешно можно справиться с задачей реконструкции умонастроения простолюдинов отдаленного прошлого, используя подобного рода материалы, показали работы М.М. Бахтина и А.Я. Гуревича*, заложившие основы изучения принципов и категорий народного миросозерцания в качестве особого направления истории культуры.

Проблемам исследования народной культуры на исходе эпохи средневековья посвящена в значительной мере и публикуемая ныне в русском переводе работа Карло Гинзбурга «Сыр и черви. Картина мира одного мельника, жившего в XVI в.», впервые увидевшая свет на итальянском языке в 1976 г. Следует сразу заметить, что ее автор, профессор университетов Болоньи и Лос-Анжелеса, - выходец из семьи эмигрантов из России, игравших заметную роль в культурной и политической жизни Италии уходящего века: его отец, Леоне Гинзбург, изучал и преподавал русскую классическую литературу, являлся одним из создателей знаменитого книгоиздательства «Эйнауди», из-за участия в антифашистском движении Сопротивления был брошен в застенок, где и погиб (1943); его мать, Наталия Гинзбург-Леви, - автор многочисленных литературных произведений и публицист, избиралась в парламент Италии от ИКП. Карло Гинзбург, хотя и приобрел широкую мировую известность прежде всего своими исследованиями верований, установок сознания и поведения человека из народа, обнаруживающих связь с очень давней, уходящей корнями в дохристианские времена фольклорной традицией, наряду с этим является также крупным специалистом по истории религиозных движений и церковных преобразований в Европе XVI-XVII вв. Не случайно как в публикуемой ныне на русском языке книге, так и в других подобных ей работах, Гинзбург стремится анализировать материал под двумя разными углами зрения, с одной стороны, выявляя во взглядах людей XVI в. черты, обнаруживающие близость к устойчивым стереотипам и самым архаическим принципам миросозерцания, с другой - показывая, как они воспринимались обществом и трансформировались в условиях вероисповедной борьбы и гонений на религиозное инакомыслие, усилившихся с развертыванием Реформации и Контрреформации. Несомненно, такой подход предохраняет исследователя от однобокости и позволяет взглянуть на изучаемое явление и в контексте зафиксировавшей его эпохи, и в его исторической ретроспективе.

С начала 60-х гг. Гинзбург приступил к работе над большим массивом документов второй половины XVI - первой половины XVII в., представляющих собой материалы инквизиционных процессов над людьми, обвиняемыми в ереси или в связях с нечистой силой. Стоит обратить внимание на то, что изучаемые Гинзбургом процессы имели место на северо-востоке Италии, во Фриули, гористой области, где встречались романские, германские и славянские обычаи народной жизни и верования, которые в ее пределах, на периферии тогдашнего христианского мира, не в полной мере были утрачены под воздействием официальной религии и высокой культуры. Итогом первых изысканий Гинзбурга стала опубликованная в 1966 г. монография «Бенанданти. Ведовство и аграрные культы на рубеже XVI и XVII вв.»* Посвящена она вызвавшему пристальное внимание инквизиции комплексу широко распространенных в сельских местностях Фриуля верований в то, что существует определенная категория людей, так называемых «бенанданти» (benandanti - букв.: благоидущие) из числа тех, кто рождается «в рубашке», обладающих, как считалось, сверхъестественными способностями вести борьбу за плодородие и урожай, сражаясь со злыми силами, колдунами и ведьмами, сообщниками дьявола; происходит это, по показаниям самих «бенанданти», в определенное время (четыре раза в год) на тайных ночных сходках, на которые они, точнее их души, покинувшие во сне тело, съезжаются, подобно их противникам, верхом на животных. Такого рода воззрения, считает Гинзбург, свидетельствуют о сохранении в народном сознании элементов древнего аграрного культа, восходящего к почитанию некоего женского божества, вроде Перхты, Хольды, Дианы, о реликтах первобытной магии, позволяющих усматривать связь между «бенанданти» и шаманами. Со временем, однако, по мере того, как главная сфера применения своих способностей «бенанданти» стали находить не в обеспечении плодородия полей, а в знахарстве и заклинании бесов, они сами начинают восприниматься окружающими как сообщники дьявола, а их ночные собрания в целях борьбы за урожай - как сатанинский шабаш. Вера в ведовство, имеющее своей основой союз с дьяволом, распространяется во Фриуле, по мнению Гинзбурга, в результате деформации прежнего аграрного культа*.

Такое объяснение широкого распространения в Европе XV-XVII вв. демономании и - как ее следствия - охоты за ведьмами представляется, если не исчерпывающим, то, по крайней мере, проливающим новый свет на проблему, которая является в историографии предметом острых дискуссий. В самом деле, еще недавно наши отечественные исследователи самых разных специальностей активно обсуждали причину захватившей все слои общества и страны католической и протестантской Европы на переходе к новому времени веры в ведьм и колдунов, массового преследования и истребления тех, кого обвиняли в сношениях с нечистой силой, в ком находили орудие дьявола. Одни предлагали видеть в этом проявление «упадочной религиозности» позднесредневекового католицизма, вызванное к жизни преследованием еретиков и вскормленное народными суевериями**, другие - порождение ренессансной эпохи, оказавшейся, несмотря на превознесение величия человеческого разума, во власти самых изуверских предрассудков*. Гинзбург, отказываясь от оперирования такими понятиями, как «суеверия» или «предрассудки», не вполне адекватными для тех подходов к изучению миросозерцания простонародья, которые он предлагает, в ряде последующих своих трудов, в частности, в монографии «Ночная история. Истолкование шабаша»**, наиболее крупном из них, вскрывает за характерными чертами сложившихся в ученой среде (демонологов, инквизиторов, судей) образов ведьм, колдунов, их сходок, их поведения и деяний подспудную, жившую в глубинах народного сознания, в его древнем, фольклорном культурном слое веру в необыкновенные дарования некоторых людей выступать посредниками между разными мирами, в их способности заклинать мертвых, воздействовать на природные явления, дабы обеспечить благополучие своей общине, своим близким. Вмешательство инквизиции, по мнению Гинзбурга, способствовало демонизации в общественном мнении подобных верований, на которые был наложен выработанный церковью стереотип их восприятия как ереси, как враждебного христианству культа, подразумевающего поклонение Сатане. Стоит заметить в данной связи, что пик гонений на них не случайно приходится на период с середины XVI по середину XVII в., то есть на время наиболее острой борьбы старой и новой конфессий в Западной и Центральной Европе, каждая из которых, пытаясь на подопечных им территориях подчинить полному контролю духовную жизнь людей, и особенно ее религиозную сторону, стремилась уничтожить все, что не соответствовало даваемой ею трактовке истин веры и поэтому не могла мириться с духовной автономией народной культуры, преследовала ее фольклорную традицию, ритуалы, магическую практику*.

Одной своей стороной книга «Сыр и черви» тесно связана с изучением этих проявлений народной культуры, отраженных в зеркале материалов ведовских процессов; другой - с историей реформационных идей и религиозных движений середины-второй половины XVI в., которым Гинзбург также посвятил ряд работ. В 1970 г. он выпустил обстоятельное исследование о так называемом «никодемизме»**, скрытом религиозном вольнодумстве, которое, не принимая конфессиональную замкнутость и нетерпимость католической и протестантских церквей, сохраняло в новых условиях критический дух ренессансного гуманизма и было близко к наиболее радикальным в идеологическом отношении течениям Реформации, вроде анабаптизма. Многие аспекты религиозных исканий в Италии XVI в. были затронуты Гинзбургом в подготовленной совместно с А. Проспери работе, предметом изучения которой стал важнейший памятник итальянской Реформации, анонимный трактат «Благодеяние Христа» (Beneficio di Cristo)***.

Проделанные исследования в области истории религиозной мысли Реформации и Контрреформации позволили Гинзбургу в книге «Сыр и черви» поместить рассматриваемое им явление народного вольнодумства в контекст эпохи, искать не только моменты сходства с архаическими верованиями, хранившимися в глубинах народной памяти, но и связи с культурной и религиозной обстановкой, в которой оно состоялось. Таким широким подходом к историко-культурному анализу Гинзбург во многом обязан школе известного итальянского историка Делио Кантимори*, учившего принимать во внимание социально-культурную почву, на которой произрастает исследуемое явление духовной жизни, прослеживать его корни в прошлом и, наконец, - что не менее важно - искать в нем черты более общих тенденций развития, свойственных изучаемому историческому моменту. Нужно также отметить влияние, оказанное на Гинзбурга трудом М.М. Бахтина «Творчество Франсуа Рабле и народная культура средневековья и Ренессанса», на который он весьма часто ссылается в своей работе. Это влияние заметно, прежде всего, в постановке самой проблемы исследования народной культуры, или «культуры угнетенных классов», в которой Гинзбург вслед за Бахтиным отказывается видеть лишь искаженное усвоение форм духовной жизни, выработанных образованными кругами общества, его высоко просвещенной элитой. Не отрицая взаимовлияния и взаимопроникновения двух культур, оба исследователя подчеркивают самобытность народной культуры, ее укорененность в очень давней фольклорно-мифологической традиции с присущим ей особым типом восприятия мира и человека, разных сторон их бытия. Лишь одно, хотя и существенное обстоятельство не устраивает Гинзбурга в «превосходной книге Бахтина», открывающей «богатую исследовательскую перспективу», - то, что персонажи народной культуры «говорят с нами почти исключительно языком Рабле». Здесь кстати заметить, что упрек Гинзбурга в адрес Бахтина не вполне справедлив, ибо какой памятник, рожденный в недрах самой народной культуры, мог бы дать такую полную и обобщенную ее картину, которая послужила бы русскому исследователю достаточным материалом для реконструкции этой культуры в ее целостности? Как бы то ни было, Гинзбург вправе заявить желание обратиться к народной культуре «без посредников»; что он и предпринял в книге «Сыр и черви», пытаясь по материалам инквизиционного процесса воссоздать и подвергнуть анализу умонастроение мельника, жившего в конце XVI в.

По предмету и целям исследования, источникам и хронологии указанную работу можно сопоставить с опубликованной десятью годами раньше монографией о «бенанданти». И в одном, и в другом случае Гинзбург сумел найти тот тип исторических документов, которые позволяют воспринять идеи и представления людей из простонародья практически без искажения и чьей-либо чужой интерпретации: писцы инквизиции фиксировали показания обвиняемых по возможности точно, на итальянском языке, передавая даже интонацию. Разница между ними, однако, в том, что в первой работе был исследован феномен коллективного сознания, сумма поверий о «бенанданти», свидетельствующих о сохранении в народной среде мифологии, которая уходит своими корнями в дохристианские времена; во второй - взгляды лишь одного представителя простонародья, не только опиравшегося на устную традицию, но и активно использовавшего, осмысляя на свой лад, доступные ему произведения высокой, ученой культуры.

Фигура фриульского мельника Доменико Сканделла, прозванного Меноккио, почти всю свою жизнь проведшего в небольшом горном селении Монтереале, достаточно своеобразна. Дважды представший перед судом инквизиции, в 1584 и 1599 гг., причем второй процесс кончился трагически - обвинительным приговором и смертью на костре (конец 1600 или начало 1601 г.), этот Меноккио оказывается носителем, а точнее - создателем, оригинальной картины мира, неожиданной для простолюдина. Сразу следует оговориться, что этот человек не был каким-то социальным отщепенцем, вел обычную для селянина жизнь, держал мельницу, арендовал участки земли, был женат, имел детей, в местном обществе его не только не чуждались (он «со всеми в дружбе и в приятельстве», - сказано в показаниях одного из свидетелей), но, наоборот, ему скорее доверяли, избирая деревенским подеста и даже приходским старостой. Тем не менее, как замечает Гинзбург, духовный облик Меноккио был нетипичен для его среды, непохож на знакомых ему с детства односельчан. Впрочем, изолированность деревенского мыслителя Гинзбург не абсолютизирует, полагая, что он «не выходит за пределы культуры своего времени и своего класса». С последним утверждением итальянского исследователя невозможно согласиться, иначе чем объяснить одинокость и непонятость Меноккио в окружении близких ему людей, которым были недоступны его религиозные и философские идеи, его отношение к церкви и клиру, его восприятие мироздания.

Высказанные Меноккио воззрения на проблемы церковной жизни и религии недвусмысленно изобличают его довольно хорошее, хотя и без всякого порядка осуществленное, знакомство с разного рода реформационными учениями и идеями склонных к религиозному вольнодумству гуманистов, имевшими хождение в образованных слоях итальянского общества. Близость Меноккио к неортодоксальным, с точки зрения католической веры, религиозным течениям была вполне угадана его слушателями, которые, по словам одного из них, «говорят, что он из последышей Лютера». Конечно, в первую очередь, к лютеранству его современники должны были возвести критику папства и церковных властей, обращение к Библии в переводе на итальянский язык, экземпляр которой он хранил у себя, отказ от почитания священных образов и реликвий. На самом же деле Меноккио держался взглядов, гораздо более радикальных, чем могла допустить приверженность лютеранскому вероучению. Он не признавал, например, все таинства, видел в них «барышничество», уловку духовенства, с помощью которой оно эксплуатирует народ, обогащаясь за его счет. Вполне логично и то, что, отвергая в числе прочих и таинство священства, он признавал право быть священником за каждым, кто учился, поскольку, как он утверждал, «дух божий есть во всех людях». Он проповедовал идею церкви, не имеющей привилегий и богатств, не отделенной от верующих; смысл религии, по Меноккио, не в следовании определенным, строго установленным догматам, но в вере в Бога, в добродетельной жизни и любви к ближнему. Не считаясь ни с какими вероисповедными различиями, он подчеркивал близость всех людей к Богу, возможность каждого из них, будь то «христианин, еретик, турок, иудей», обрести спасение. Уникальность христианства, таким образом, стирается в провозглашенном равенстве всех вер, в безразличии к их культовой стороне.

Сам Меноккио считал себя христианином и желал таковым оставаться, но только потому, что христианство - вера его предков. Не признавая христианство единственно истинной религией, он очень вольно обращался с его догматикой, видел в Христе «одного из божьих детей», ибо «все мы дети и того же свойства, что и распятый», который «родился от Иосифа и Марии-девы». Таким образом, оказывается, что Христос - всего лишь человек, отличающийся от других людей разве что своей праведностью и святой жизнью. Акцент на моральной стороне религии («он... говорил, что верит только в добрые дела», - сказано в свидетельском показании), отрицание важности для дела спасения следования определенной догматике и принятым церковным установлениям вполне закономерно приводили Меноккио либо к отвержению Священного Писания как еще одного поповского средства обманывать людей, либо к мысли о том, что божественное откровение, выраженное в кратких словах, замутнено в Писании последующими добавлениями людей.

Не стоит спешить с утверждением, будто «взгляды Меноккио не образовывали какой-либо системы»*. В них есть последовательность, очень напоминающая логику, свойственную учению анабаптистов и других родственных им радикальных течений Реформации. Гинзбург не мог не заметить и не подчеркнуть эту близость взглядов Меноккио к позициям анабаптистов, которые также, как и он, настаивали на простоте слова Божьего, на неприемлемости культовых изображений, церемоний и таинств, не признавали Христа Богом, настаивали на преимуществе практической религиозности и дел благочестия перед чистой верой, обличали недопустимую роскошь церковной жизни, проповедовали веротерпимость. В данной связи Гинзбург ссылается на исследования, показывающие распространение анабаптизма в Венецианской области, в частности, во Фриули, и допускает, что Меноккио, который начал проповедовать свои мысли задолго до первого ареста, вполне мог в молодые годы поддерживать контакт с одной из анабаптистских групп. И все же Гинзбург отказывается отнести этого мельника-«еретика» к числу анабаптистов, ссылаясь, в частности, на то, что для них, почитавших единственным источником истины только Священное Писание, была неприемлема та разнородность текстов, на которые он ссылался, объясняя свои религиозные идеи, немыслимы какие-либо положительные высказывания о папе, о мессе, об индульгенциях, звучавшие из уст Меноккио. Действительно, Меноккио не был анабаптистом в том смысле, что он не принадлежал к их церковной (или, если угодно, сектантской) организации и не держался строго и точно всех их взглядов. Однако Гинзбург идет еще дальше и считает, что и своим происхождением религиозные идеи Меноккио обязаны не этому движению и вообще не Реформации, а некоему «вполне независимому течению крестьянского радикализма, которое много старше Реформации и которое бури этой эпохи лишь вынесли на поверхность». Именно к нему, укорененному в «прочной традиции народной культуры», итальянский исследователь стремился возвести весь круг представлений фриульского мельника, не только религиозных, но и социально-политических, натурфилософских, космогонических. Следует, однако, сказать, что эта связь идей Меноккио с глубинными установками народного сознания в работе Гинзбурга в большей мере утверждается, нежели аргументируется, в частности, материалами источников.

Гинзбург показывает, как у Меноккио отчетливо обнаруживалась тенденция к полному отождествлению религии и морали, которая, доводя до крайних пределов концепцию деятельной веры, утверждала приоритет любви к ближнему по сравнению с любовью к Богу; и он справедливо отмечает наличие указанной тенденции во всех итальянских еретических (то есть реформационных) движениях второй половины XVI в., в частности в анабаптизме. По мнению Гинзбурга, в этом сведении религии «к чисто земному феномену», к системе моральных или политических установлений «не исключена частичная конвергенция между сферой высокой культуры и радикальными народными движениями». Однако не правильнее ли здесь увидеть вместо «частичной конвергенции» двух культур проникновение в народную толщу идей и концепций, выработанных и распространенных в кругах религиозных диссидентов Италии? Естественно, усвоение их определенной средой и даже конкретным человеком накладывало на них свой отпечаток. И все же, что в данной обмирщенной концепции религии, проповедуемой Меноккио, могло бы свидетельствовать о воздействии на нее традиций народной культуры, остается непонятным; все развитие мысли в этой концепции заложено уже в ее исходной установке, сформулированной идеологией оппозиционных течений Реформации, вполне возможно, под влиянием гуманистической культуры; ведь уже у Эразма Роттердамского мы найдем такое понимание христианства, которое будет удивительным образом созвучно высказываниям Меноккио. К сожалению, возможность подобного рода связей никак не отмечена Гинзбургом и тем самым им упущен из виду еще один аспект исследования духовного мира фриульского мельника.

Гинзбург безукоризненно, на уровне сопоставления текстов сумел показать близость, а, возможно, и зависимость Меноккио в понимании природы Бога и интерпретации им лиц Троицы от антитринитарных доводов Мигеля Сервета, испанского врача, богослова и философа, высказанных в трактате «О заблуждениях в отношении Троицы» (De Trinitatis erroribus), переведенного на итальянский язык и, по-видимому, так или иначе известного вольнодумцу из отдаленного фриульского селения. Как и Сервет, Меноккио настаивал на человеческой природе Христа, отрицал самостоятельность Св. Духа, растворял Бога в мире, отождествляя с ним. Допуская, что идеи Меноккио «имеют своим отдаленным источником» сочинение Сервета, Гинзбург, вместе с тем, усматривает в них еще и проявление «народного материализма», с которым вполне согласуются положения о том, что Бог, Св. Дух и душа не есть самостоятельные субстанции, что существует только материя, наделенная божественными атрибутами, только вечный круговорот четырех стихий. Непонятно, однако, что позволяет Гинзбургу связать подобные воззрения с «подпольной устной традицией»; ведь он не приводит никаких других документов, которые бы убедительно свидетельствовали об укорененности этих воззрений в народном сознании, в глубинных пластах народной мифологии и фольклорной культуры, восходящей к далекой древности. В то же время, в своего рода материалистической концепции мироздания и пантеизме Меноккио несложно увидеть вольное изложение соответствующих идей древних или ренессансных натурфилософов (и не только Сервета, но, возможно, Симоне Порцио, Марчелло Палидженио Стеллато, Бернардино Телезио и иных*), хорошо известных во второй половине XVI в. и воспринятых философом-самоучкой, если не из первых рук, то в чьем-либо письменном или устном пересказе. Причем, в упрощении идей предшественников, допущенном Меноккио, невозможно отыскать никакого специфического кода, который, по мнению Гинзбурга, определял его подход к книге и основывался на «прочной традиции народной культуры».

Правда, похоже, что уж в одном-то случае, а именно - в космогонических концепциях Меноккио, искомая устная народная традиция «прямо выходит на свет». Отрицая сотворение мира Богом, фриульский мельник утверждал, что первоначально был хаос, содержащий в себе все стихии, и, подобно сыру в молоке, они сбились в один комок, в котором появились черви, из них и произошли ангелы и Бог, создавший затем Адама и Еву... Ближайшие аналогии сообщенному Меноккио мифу, в котором, впрочем, нельзя не заметить примесь библейско-христианских преданий, Гинзбург находит в ведийском сказании о пахтании богами-творцами вод океана и происхождении космоса из его сгущения, подобному сгущению молока, а также в калмыцком мифе о возникновении мира из вспененного и затвердевшего, как сыр, моря и зарождении в нем червей, превратившихся в людей, из которых самый сильный и мудрый стал Богом. Основываясь на сходстве космогонической концепции Меноккио с древнейшими мифами человечества, Гинзбург полагает, что тот воспроизводил, сам и не подозревая об этом, вековечные предания, сохраненные не иначе, как благодаря устной традиции, прямой их передаче из поколения в поколение. «Не такая уж фантастическая гипотеза», - заключает свою мысль Гинзбург, если учитывать, что в то же время во Фриули был распространен культ «бенанданти», «шаманский по своей сути». Гипотеза, возможно, не такая уж фантастическая, однако для ее принятия нужны дополнительные свидетельства, которые бы показали бытование в народной среде Фриуля поверий, близких космогонии Меноккио. Пока же их нет, аналогии, предложенные Гинзбургом, выглядят произвольными и мало убедительными. Ведь имея в виду ученые увлечения Меноккио, уместнее его космогонию поставить в связь с античными мифами об изначальном хаосе, интерпретированными в понятиях античной же натурфилософии, хорошо известной в эпоху Возрождения. Обратим внимание, что, характеризуя хаос, Меноккио представляет его смешением не просто всего и вся, но четырех, выделенных именно античной натурфилософской мыслью стихий, то есть материальных первоэлементов («сначала все было хаосом, и земля, и воздух, и вода, и огонь - все вперемежку», - утверждал Меноккио). Что же касается уподобления космогенеза образованию сыра в молоке, а появления ангела и Бога - зарождению в сыре червей, то эти образы могли быть навеяны бытовым опытом Меноккио (который, конечно же, знал, а, возможно, и сам использовал технологию изготовления сыра и видел, как в нем заводятся черви), нежели сообщены неким сокровенным изустным преданием, тысячелетиями сохранявшемся в народной памяти. Во всяком случае было бы нелепо отказывать человеку в способности к творческому образному мышлению, даже если согласиться с предположением о том, что он является носителем, пусть и не отдающим себе в этом отчета, самобытной народной культуры.

В ходе допросов Меноккио как-то признался, что он, объятый гордыней, «желал нового мира и нового устройства жизни». Речь идет, по мнению Гинзбурга, о преобразовании земной жизни собственными силами человека. На этом основании в словах Меноккио он усматривает утопические мотивы, которые возводит прежде всего к крестьянскому сказанию о легендарной заокеанской стране изобилия Кокань, а не к «Утопии» Томаса Мора или соответствующему сочинению итальянца Антон Франческо Дони, хотя именно его название - «Новый мир» - воспроизведено в словах Меноккио. Тем не менее, Гинзбург решается предположить, что с произведением Дони, идеи которого в иных случаях близко напоминают мысли фриульского мельника, этот человек скорее всего не был знаком, а вот о крестьянском и карнавальном мире страны Кокань мог кое-что слышать. Недоумение вызывает, однако, не это предположение итальянского историка, а его решительное утверждение, будто в цитированных выше кратких «словах Меноккио приоткрываются на мгновение глубокие народные (курсив Гинзбурга. - О.К. ) корни всяких утопий, обращенных как к простому, так и к ученому читателю». Ибо в самом по себе желании «нового мира и нового устройства жизни» невозможно отыскать «народные корни утопии», как и любые другие корни этого явления европейской общественной мысли, исторически обусловленного радикальным мировоззренческим переворотом, осуществленным в культуре эпохи Возрождения*.

По материалам инквизиции Гинзбург реконструирует круг доступных Меноккио книг, обращая внимание не только на то, что он читал, но и на то, как он это воспринимал. В распоряжении мельника-книгочея были Библия, «Цветы Библии» (переложение средневековой каталанской хроники, в состав которой входили фрагменты Вульгаты, «Хроники» Исидора Севильского, апокрифические евангелия, «Светильник» Гонория Августодунского), «Золотая легенда» Иакова Ворагинского, «Путешествие» сэра Джона Мандевиля, «Декамерон» Боккаччо, «Сон Каравии» (шутливо-сатирическое стихотворное повествование в жанре видения, составленное в духе итальянского евангелизма), анонимная поэма «История Страшного Суда», «Месяцеслов» Марино Камилло де Леонардиса, хроника конца XV в. Якопо Филиппо Форести и, возможно, Коран; все это Меноккио мог читать, разумеется, только на итальянском языке. Проведенное Гинзбургом сравнение текстов книг, упомянутых Меноккио, с выводами, которые он из них мог сделать, показывает, что куда большее значение, чем исходный текст, имеет подход к нему этого человека. Ибо, как справедливо подчеркивает Гинзбург, восприятие чужих произведений было у Меноккио «односторонним и произвольным: он как будто лишь искал подтверждения своим уже прочно укоренившимся идеям и убеждениям». Роль именно этих книг (за исключением, пожалуй, «Путешествия» сэра Джона Мандевиля, повествование которого «о разных народах и верах», по собственному признанию Меноккио, измучило его «всего») в идейном формировании сельского философа не стоит преувеличивать, их чтение действительно могло лишь способствовать рождению в его сознании мыслей, корни которых гораздо глубже. По мнению Гинзбурга, - в устной традиции, хотя никаких убедительных свидетельств ее существования итальянский исследователь привести не может. Поэтому его утверждение, будто та самая «идеология примитивного, инстинктивного материализма», выражая которую Меноккио прибегал к понятиям, присущим «христианским, неоплатоническим, схоластическим системам», была «выработана поколениями его крестьянских предков», является не более, чем гипотезой, увлекательной, но и рискованной. Весь комплекс воззрений Меноккио убеждает, что его установки мировосприятия, проявившиеся, в частности, и в пресловутом «примитивном материализме», очень близки идейным и религиозным исканиям радикальных течений итальянской Реформации и сформировались, по-видимому, в молодости под влиянием прямых контактов с их адептами и чтения распространенной в их среде литературы. Сам Гинзбург довольно полно, хотя и не исчерпывающе, показывает возможные связи представлений фриульского мельника с учениями разных групп в реформационном движении Италии, теми или иными его памятниками. И, разумеется, он прав, когда утверждает, что Меноккио был свободен от какой-либо данной ему извне системы (курсив мой. - О.К. ) идей». Речь, однако, идет не о системе , а о мировоззренческих принципах , которые не контролируя строго все нюансы мысли у Меноккио, задавали все же ей направление, просеивали всю информацию (в том числе исходящую и от книжного слова, авторитет коего оставался огромным), выделяя в ней то, что было им созвучно; их ближайшие источники - и здесь я должен акцентировать несогласие с Гинзбургом - следует искать в том умонастроении, которое характерно для радикальной Реформации, ставшей идейным преемником ренессансного гуманизма*.

Случай Меноккио, полагает Гинзбург, не уникален, черты «своеобразной крестьянской религии» он ищет не только у него, но и еще у ряда представителей простонародья, возбудивших к себе внимание инквизиции по подозрению в ереси. В частности, у автора религиозно-дидактической поэмы «Семерица», известного под псевдонимом Сколио, который проповедовал, в частности, равенство всех религий, сводя их существенное содержание к десяти нравственным заповедям. Положение, несомненно, родственное мыслям, высказанным Меноккио, однако оно очевидным образом связано с рационалистической, философской «ересью», то есть с радикальными реформационными учениями, и никаких особых признаков «подземного течения крестьянского радикализма», к которому стремится отнести его Гинзбург, отыскать в нем невозможно. То же самое следует сказать и о социальном идеале этого поэта-самоучки, главными своими чертами близко напоминающем не столько так называемые «крестьянские утопии», сколько конкретно «Утопию» Томаса Мора и идеи близких ему гуманистов - и умеренностью и скромностью, свойственными быту описываемого им сообщества, и отказом от ненужных ремесел, всех видов праздности и беспутной жизни, и строгим соблюдением принципа равенства, и отсутствием социального угнетения, и торжеством справедливости благодаря простоте и ясности законов. Также нельзя признать удавшейся попытку Гинзбурга нащупать общую основу религиозного диссидентства как Меноккио, так и еще одного мельника, его старшего современника Пигино в их причастности к устной народной культуре, «традициям и мифам, которые переходили от одного поколения к другому». Ибо, как убедительно показал сам же Гинзбург, с гораздо большим основанием можно говорить о воздействии на этого мельника-вольнодумца реформационных идей, распространенных во вполне определенных социальных кругах, с которыми он находился в контакте.

Нужно согласиться с Гинзбургом, что своеобразный духовный мир крестьян, воззрения которых он исследовал, и прежде всего Меноккио, полностью не объясним посторонними влияниями. Конечно, эти влияния, попав на определенную социально-культурную почву, были ею усвоены и преобразованы. Проблема состоит в том, чтобы понять, что представляла собой эта почва. Только ли пласты архаических представлений, сохраняемых устной традицией, - то, что Гинзбург именует «народной культурой»? Или же это была культура народа, низших, угнетенных классов, не только хранящая древнюю фольклорно-мифологическую традицию, которая, впрочем, все больше вымывалась из глубины ее памяти, но и развивающаяся, вырабатывающая адекватные запросам и вызовам времени формы сознания и творчества. Первый взгляд видит в народной культуре собрание закоснелых поверий, ведущих - по крайней мере в XVI в. - подпольное существование и лишь под влиянием чрезвычайных обстоятельств* выходящих на поверхность, второй видит в ней живой, духовный организм, способный к продуктивной, творческой деятельности. Склоняющийся к первой точке зрения Гинзбург в случае с Меноккио, несомненным представителем народного умонастроения, корни его веротерпимости (а более широко - религиозного радикализма), мечтаний о переустройстве общества, натурфилософских идей усматривает «в непроницаемой глубине прошлого, в неизвестной нам культуре деревни». С таким подходом невозможно согласиться, ибо все указанные воззрения носят не внеисторический характер; они не могли быть актуальны для «культуры деревни» (и не только деревни) на всем протяжении ее истории вплоть до развертывания Реформации и Контрреформации, до социального и культурного перелома XVI в.; возникнув в определенную историческую эпоху в связи с теми проблемами, с которыми столкнулось европейское общество, эти воззрения в их интерпретации у Меноккио обнаруживают живую реакцию народной среды на конфликты в общественном развитии, религиозной сфере и культуре их времени.

Успех более ранней книги Гинзбурга о «бенанданти», в которой ему удалось в крестьянских верованиях, ставших объектом инквизиционных разбирательств, проследить черты древнего аграрного культа, несомненно спровоцировал итальянского историка пойти в том же направлении при изучении материалов инквизиционных процессов над Меноккио, хотя подлинная самобытность этого сельского мыслителя не в отражении им вековой устной традиции, а в его чуткости к новейшим веяниям эпохи, способности с позиций человека из простонародья высказать отношение к самым злободневным социальным, религиозным и мировоззренческим вопросам. Тем не менее, установка на реконструкцию «глухих народных верований» не помешала Гинзбургу провести полноценное исследование и по его итогам издать интереснейшую книгу. Свою роль тут сыграла научная добросовестность итальянского историка, ни в коем случае не пренебрегавшего и теми источниками, которые, казалось, могут идти вразрез с его концепцией. Меноккио, этот философ-самоучка, обвиненный в ереси и вольнодумстве, представлен на широком фоне основных тенденций и явлений социальной, религиозной, церковно-политической и даже экономической жизни Италии середины-второй половины XVI в. И судьба этого человека, имевшая не столь уж необычное для своего времени трагическое завершение, и судьба каждой из его идей прослежены со всей возможной тщательностью, для чего автор привлекает обширнейший материал источников, обращается к трактатам гуманистов и реформаторов, фольклорной традиции, сочинениям простого люда, переводам с латыни средневековых религиозных компендиев, частной переписке, делопроизводству инквизиции и церкви, частно- и публично-правовым документам. В результате через духовный мир Меноккио довольно полно был воссоздан облик эпохи, весьма своеобразный, ибо ее судит, сам представ перед трибуналом инквизиции, не чуждый интересам высокой культуры простолюдин, представитель редко умевшего внятно заявить свою позицию немотствующего большинства. Голос этого человека донес до нас итальянский историк.

О работах Карло Гинзбурга отечественный читатель, интересующийся проблемами истории культуры, знает уже довольно давно. В 1982 г. вышел в свет реферативный сборник, в котором Л.М. Баткиным был сделан добротный обзор двух книг итальянского исследователя - одной публикуемой ныне, другой о «бенанданти»*. Тогда же в 80-е гг. появляются ссылки на труды Гинзбурга в научных исследованиях на русском языке. В 1990 г. в ежегоднике «Одиссей» напечатана в переводе с французского статья непосредственно самого Гинзбурга, посвященная изучению мифологической структуры, лежавшей в основе средневековых концепций ведовства*. Другая его статья по этой же проблеме, показывающая, сколь проницательно высокая культура позднего средневековья (в лице крупнейшего философа и церковного деятеля эпохи Николая Кузанского) угадывала связь распространенных в деревенской среде культов богини богатства и удачи с древними языческими верованиями, вышла на русском языке в сборнике материалов конференции о французской исторической школе «Анналов»**. В этом ряду можно также упомянуть еще одну изданную в русском переводе в 1998 г. работу Гинзбурга, касающуюся проблем преемственности германских традиций в идеологии и практике национал-социалистической Германии***.

Кроме конкретно-исторических трудов итальянского исследователя внимание привлекли его работы по проблемам эпистемологии гуманитарных наук. В 1994 г. в «Новом литературном обозрении» появилась статья о так называемой «уликовой парадигме»****, в принципах которой автор усматривает характерные черты и методы современного гуманитарного знания. С этой же стороны состоялось у нас первое прямое знакомство с книгой «Сыр и черви», поскольку выполненный отдельно перевод предисловия к ней вышел в свет в 1996 г. в малотиражном издании*, предназначенном дать представление о новейших зарубежных подходах к истории культуры. Конечно, давно назрела необходимость познакомить широкий круг отечественных историков с книгой целиком. Публикуемый ныне перевод, выполненный на самом высоком уровне, призван это сделать. Хотя впервые на итальянском языке работа Гинзбурга «Сыр и черви» увидела свет около четверти века тому назад, она ни в коей мере не утратила и сейчас ни научной актуальности, ни познавательного интереса. Хотелось бы надеяться, что настоящей публикацией освоение ученым миром нашей страны главных трудов Гинзбурга только начинается, и вслед за ней в скором времени на русском языке появятся также его исследования о «бенанданти» и ведовстве, труды по истории идейной борьбы в период Реформации.

Из книги Третий проект. Том III. Спецназ Всевышнего автора Калашников Максим

Три мира одного Братства Издревле тайная, эзотерическая традиция исходила из троичности строения мира. Троичной признавалась основа всего сущего. Например, китайцы видели Дао, Янь и Инь. Индия почитала великую тройку своих богов: Брахму-абсолют, Вишну-созидателя и

Из книги История Древнего Востока автора Ляпустин Борис Сергеевич

Мифоритуальная картина мира, литература, ученость В центре мифологических представлений Древнего Китая стояли архаические сказания о предках, в том числе о героях, спасающих человечество от всевозможных бедствий (наводнений, засухи, вызванной появлением разом десяти

Из книги Канун научной революции в области историографии автора Чудинов Валерий Алексеевич

Эпиграфическая картина мира. Изучением надписей на вещевых находках занимается специальная дисциплина, эпиграфика. К сожалению, ее роль в археологии не просто мала, а, можно сказать, ничтожна. Чаще всего эпиграфист может прочитать какую-нибудь длинную цитату из Библии,

автора

Коллективные социальные установки и этническая картина мира Данную главу мы начнем с утверждения, что отношения к одним и тем же вещам в разных культурах может быть совершенно различным. Это утверждение является одним из постулатов современной этнологии. Оно получило

Из книги Историческая этнология автора Лурье Светлана Владимировна

Этническая картина мира Что такое этническая картина мира? Это первый вопрос, на который должна ответить историческая этнология. В предшествующих главах мы говорили, что этническая традиция, в том числе, и этническая картина мира как ее составная часть, имеют

Из книги Древний Восток автора Немировский Александр Аркадьевич

Магико-мифологическая картина мира и ее основы Сегодняшняя наука рассматривает в качестве опыта, по которому можно судить о мире, лишь так называемый «объективный» эмпирический опыт, даваемый нам органами чувств. Только на основании логического анализа такого опыта

Из книги Системы мира (от древних до Ньютона) автора Гурев Григорий Абрамович

Из книги Тибет: сияние пустоты автора Молодцова Елена Николаевна

Картина мира Но чтобы понять, что такое наш ум, следует рассмотреть ту онтологию, общую картину мира, которая в буддизме разворачивается из исходной Пустоты и из сети взаимозависимого происхождения, из которых наш непросветленный ум вырывает фрагменты, разламывая целое

Из книги Прикладная философия автора Герасимов Георгий Михайлович

Из книги История и культурология [Изд. второе, перераб. и доп.] автора Шишова Наталья Васильевна

7.3. Византийская картина мира. Система ценностей и идеал человека Особый облик общественной и идейной жизни в Византии придали специфические черты, присущие восточному христианству и византийской церкви. Конфессия как фундаментальный фактор определяет тип цивилизации.

Из книги Всеобщая история. История средних веков. 6 класс автора Абрамов Андрей Вячеславович

§ 12. Средневековая картина мира Средневековый человек: между Богом и дьяволомИсторию Европы в Средние века невозможно уяснить без изучения представлений людей об окружающем мире и месте человека в нем, то есть без понимания средневековой картины мира. Основой

Из книги De Aenigmate / О Тайне автора Фурсов Андрей Ильич

Современная картина мира Россия сегодня нуждается в построении эффективного информационно-психологического комплекса управления мировыми геополитическими, военными, экономическими, климатическими, дипломатическими процессами. Все элементы внутренней и внешней

Из книги Заклятая дружба. Секретное сотрудничество СССР и Германии в 1920-1930-е годы автора Кантор Юлия

§ 6. «Русская картина мира»: немецкий акцент Советско-германское военное сотрудничество имело еще одну сторону: обмен разведывательной информацией о третьих странах (в первую очередь о Польше, Румынии и Прибалтийских государствах) между рейхсвером и РККА, налаженный с

Из книги Древние китайцы: проблемы этногенеза автора Крюков Михаил Васильевич

Картина обитаемого мира в представлении иньцев По свидетельству Сыма Цяня, иньцы неоднократно переносили свою столицу. До Чэн Тана было восемь таких переселений; пять раз иньцы перемещали столицу после него. Каковы были причины того, что вплоть до периода правления Пань

Биография

Родился в семье известных литераторов и антифашистов. Отец, Леон Гинзбург, родившийся в Одессе, был исследователем русской литературы XIX века и её переводчиком на итальянский язык, в 1944 году был арестован и убит нацистами. Мать, Наталия Гинзбург, была известной писательницей. По собственному признанию, на его научное творчество оказали влияние русская литература XIX века и советский кинематограф 1920-30-х годов, с которыми он познакомился благодаря деятельности своего отца. В 1961 году окончил Высшую нормальную школу в Пизе, после чего получил учёную степень по истории. Преподавал в различных университетах Италии и США (Рим, Болонья, Лечче, Лос-Анджелес), с 2006 года преподаёт в альма-матер.

Лауреат премии Аби Варбурга (1992), премии Виареджо (1998) и премии Бальцана (2010).

Научная деятельность

В начале 1960-х годов начал работу с материалами процессов инквизиции XVI-XVII веков. Позднее активно выступал за открытие архивов Ватикана для широкого круга исследователей.

Первая монография - I benandanti. Ricerche sulla stregoneria e sui culti agrari tra Cinquecento e Seicento (Бенанданти. Ведовство и аграрные культы на рубеже XVI и XVII вв. 1966) - была посвящена пережиткам языческих культов плодородия в области Фриули в Северной Италии. Местные крестьяне верили в существование особой категории людей, «бенанданти», которые наделены сверхестественными способностями и могли применять их для помощи урожаю и для борьбы со злыми существами из потустороннего мира. Гинзбург также пришёл к выводу, что к XVI-XVII векам в связи с изменением роли «бенанданти» и активизацией охоты на ведьм произошло изменение в их восприятии местным населением: их стали считать пособниками Сатаны.

Наиболее известная работа Гинзбурга - «Сыр и черви. Картина мира одного мельника, жившего в XVI в. » (1976). В этой работе Гинзбург на материале протоколов инквизиции описывает взгляды еретика-самоучки Меноккио (Доменико Сканделло), мельника из Фриули. Название книге дала идея Меноккио о том, что ангелы и бог появились из хаоса точно также, как и черви в сыре. Меноккио высказывал в деревне радикальные мнения о структурной организации мира, об Иисусе, о христианской церкви и других религиях. Автор пытается выявить материал, послуживший основой для формирования обычным человеком неортодоксальных представлений, и указывает на влияние народных дохристианских представлений, протестантизма, а также доступных Меноккио книг (Библия на итальянском языке; Декамерон; Путешествия Джона Мандевиля; жития святых; несколько других книг бытового, исторического и религиозного характера; предположительно Коран). Прочитанные Меноккио книги подвергались необычной интерпретации и получали неортодоксальный смысл. Кроме того, Гинзбург указывает на то, что любое заурядное наблюдение (например, черви, появляющиеся в гниющем сыре) могло подпитывать «еретические» представления Меноккио.

В работе Storia notturna. Una decifrazione del sabba (Ночная история. Истолкование шабаша. 1989) Гинзбург предположил, что негативное восприятие ведьм сравнительно позднее и связано с деятельностью инквизиции, в то время как изначально в массовом сознании их оценивали нейтрально или даже положительно, признавая за ними способность осуществлять связь с потусторонним миром в интересах людей.

В 1999 году вышел сборник статей History, Rhetoric, and Proof (История, риторика и доказательство), построенный на полемике с постмодернистской историографией.

Ряд работ Гинзбурга переведён на несколько иностранных языков, в том числе «Сыр и черви» - на восемнадцать языков.

Основные работы

I benandanti. Ricerche sulla stregoneria e sui culti agrari tra Cinquecento e Seicento, Einaudi, 1966, n.ed. 1972, 2002
I costituti di don Pietro Manelfi, Sansoni, 1970
Il nicodemismo. Simulazione e dissimulazione religiosa nell"Europa del Cinquecento, Einaudi, 1970
Folklore, magia, reglione, in Storia d"Italia, vol. 1: I caratteri originali, Einaudi, 1972
Traduzione di Edward H. Carr, Sei lezioni sulla storia, Einaudi, 1972, n.ed. 2000
Traduzione di Marc Bloch, I caratteri originali della storia rurale francese, Einaudi, 1973
Traduzione (con Andrea Ginzburg) di Alexander Gerschenkron, Il problema storico dell"arretratezza economica, Einaudi, 1974
Prefazione a Marc Bloch, I re taumaturgi. Studi sul carattere sovrannaturale attribuita alla potenza dei re particolarmente in Francia e in Inghilterra, Einaudi, 1975, n.ed. 1984
Giochi di pazienza. Un seminario sul «Beneficio di Cristo», Einaudi, 1975 (con Adriano Prosperi)
Geografia dell"Italia e dell"Europa, Zanichelli, 1977 (con Lisa Foa e Silvio Paolucci)
Il formaggio e i vermi. Il cosmo di un mugnaio del Cinquecento, Einaudi, 1976, n.ed. 1999, 2009
Spie. Radici di un paradigma indiziario, in Crisi della ragione, a cura di Aldo Gargani, Einaudi, 1979, pp. 57-106
Introduzione a Peter Burke, Cultura popolare nell"Europa moderna, Mondadori, 1980
Indagini su Piero. Il Battesimo, il ciclo di Arezzo, La Flagellazione di Urbino, Einaudi, 1982, n.ed. 2001
Postfazione a Natalie Zemon Davis, Il ritorno di Martin Guerre. Un caso di doppia identità nella Francia del Cinquecento, Einaudi, 1984
Prefazione a Roger Chartier, Figure della furfanteria. Marginalità e cultura popolare in Francia tra Cinque e Seicento, Istituto dell"Enciclopedia italiana, 1984
Storia notturna. Una decifrazione del sabba, Einaudi, 1989, n.ed. 2008
Introduzione a Stefano Levi Della Torre: dipinti e disegni, Galleria Documenta, 1989
Il giudice e lo storico. Considerazioni in margine al processo Sofri, Einaudi, 1991, n.ed. Feltrinelli, 2006
Miti emblemi spie. Morfologia e storia, Einaudi, 1986, n.ed. 2000
Jean Fouquet. Ritratto del buffone gonella, Franco Cosimo Panini, 1996
Occhiacci di legno. Nove riflessioni sulla distanza, Feltrinelli, 1998 Premio Viareggio
History, Rhetoric, and Proof. The Menachem Stern Jerusalem Lectures. London - Hannover, 1999.
Rapporti di forza. Storia, retorica, prova, Feltrinelli, 2000
Prefazione a Aldo Pettenella, Storie euganee, a cura di Francesco Selmin, Cierre, 2002
Nessuna isola è un"isola. Quattro sguardi sulla letteratura inglese, Feltrinelli, 2002
Un dialogo, con Vittorio Foa, Feltrinelli, 2003
Curatela (con Emanuela Scribano) di Conversazioni per Alberto Gajano, Pisa: Ets, 2005
Il filo e le tracce. Vero falso finto, Feltrinelli, 2006
Paura, reverenza, terrore. Rileggere Hobbes oggi, Monte Università Parma, 2008
Curatela di Cesare Pavese, Felice Balbo e Natalia Ginzburg, Lettere a Ludovica, Archinto, 2008

Карло Гинзбург

Приметы

С. Козлов

Методологический манифест Карло Гинзбурга в трех контекстах

Автор. Карло Гинзбург - одна из самых ярких фигур среди сегодняшних историков культуры. Родился в Турине в 1939 г., в настоящее время - профессор Болонского университета и Калифорнийского университета в Лос-Анджелесе. С начала 1960-х гг. занялся изучением колдовства и ведовства в Италии XVI века, почти на десять лет предвосхитив всеобщий интерес к этому кругу тем в мировой исторической науке. Это направление исследований Гинзбурга отразилось в статье “Ведовство и народная религиозность” (1961), книгах “Бенанданти. Ведовство и аграрные культы в XVI-XVII вв.” (1966), “Ночная история. Дешифровка шабаша” (1989); некоторые идеи последней из указанных работ суммированы в переведенной на русский язык статье 1984 года “Образ шабаша ведьм и его истоки” [Гинзбург К. Образ шабаша ведьм и его истоки. - В кн.: Одиссей. Человек в истории. 1990. М., 1990. С. 132-146]. Вместе с тем научные интересы Гинзбурга отличаются принципиальной широтой и разнообразием. Перечислим лишь несколько работ: книги “Сыр и черви. Жизненный мир мельника XVI века” (1976), “Исследования о Пьеро делла Франческа” (1981), статьи “От Варбурга к Гомбриху: методологические заметки” (1966), “Тициан, Овидий и коды эротической фигурации в XVI веке” (1978), “Германская мифология и нацизм: об одной старой книге Жоржа Дюмезиля” (1984), “Репрезентация: слово, идея, вещь” (1991).

Отметим также, что Гинзбург входит в редакционные советы двух изданий, связанных с русской наукой: издаваемого в США журнала “Elementa”, в первом номере которого была опубликована статья Гинзбурга “Об открытии европейцами шаманов (заново)” , а также издаваемого в Москве альманаха “THESIS” (начиная с № 4).

Статья. При всей яркости и международной известности исследований Гинзбурга, публикуемый ниже текст занимает среди его работ ни с чем не сравнимое место - и по международной славе, и по многоаспектной методологической актуальности, и по исповедальной значимости. Статья была впервые напечатана по-итальянски в 1979 году ; в 1980 году переведена на английский, немецкий и французский; в 1981 году переведена на голландский; в 1983 году переведена на шведский и испанский, а также переиздана по-английски и по-итальянски в составе коллективного сборника “Знак трех”, о котором см. ниже. В 1986 г. вошла в сборник статей Гинзбурга “Мифы, эмблемы, приметы: морфология и история” ; по этому изданию и выполнен наш перевод.

Работа вызвала многочисленные отклики; некоторые из них указаны Гинзбургом в конце авторских примечаний к статье. Как всякое подлинное событие, текст Гинзбурга оказался актуален в разных смысловых измерениях. Важнейшие из таких измерений были заданы контекстом современной исторической науки, контекстом современной западной семиотики и контекстом интеллектуальной биографии Карло Гинзбурга. За недостатком места мы вовсе не будем касаться первого из названных контекстов [Отметим только, что дальнейшая дисциплинарная разработка методологической проблематики, затронутой Гинзбургом в публикуемой статье, оказалась во многом связана с понятием “микроистории” . См.: Медик Х. Микроистория. - THESIS, 1994. T. II. Вып. 4. С. 193-202], очень бегло очертим второй и третий контексты и, наконец, весьма бегло укажем на возможное значение работы Гинзбурга в еще одном, неизбежно возникающем контексте: контексте нынешней русской гуманитарной ситуации.

Семиотика и семейотика. В семиотический контекст статья оказалась втянута с того момента, как она была прочитана Умберто Эко, болонским сослуживцем Гинзбурга. Соседство Эко и Гинзбурга по службе было лишь одним звеном в целой цепи знаменательных совпадений: оказалось, что в 1978 году, совершенно независимо друг от друга, целый ряд ученых в разных уголках мира занялся анализом метода Шерлока Холмса в широкой эпистемологической перспективе. “Может быть, Zeitgeist - не просто гегелевский фантазм?” - вопрошал по этому поводу Эко впоследствии . Безо всякого совместного проекта работы этих ученых сами собой сложились в сборник, опубликованный в США и Италии в 1983 г. под заглавием “Знак трех: Дюпен, Холмс, Пирс” . Как явствует из самого заглавия, доминирующим референтным фоном всего сборника была философия Ч.С.Пирса, и, соответственно, доминирующим подходом - логико-семиотический: Карло Гинзбург оказался в импозантной компании Эко, Томаса А. Сибеока и Яакко Хинтикки, за которыми стояли менее известные, но ненамного менее абстрактные теоретики. Метод Холмса анализировался почти всеми участниками сборника прежде всего как реализация особой логической процедуры, которую Пирс обозначал термином абдукция, противопоставляя ее двум другим процедурам: индукции и дедукции. Пирс иллюстрировал различие этих трех процедур знаменитым примером с фасолинами:

ДЕДУКЦИЯ

ИНДУКЦИЯ

Случай Эти фасолины взяты из этого мешочка.

Результат Эти фасолины - белые.

Правило Все фасолины из этого мешочка - белые.

АБДУКЦИЯ

Правило Все фасолины из этого мешочка - белые.

Результат Эти фасолины - белые.

Случай Эти фасолины взяты из этого мешочка.

Действительно, и метод Холмса, и вся “уликовая парадигма”, реконструируемая Гинзбургом, строились на основе этой абдуктивной процедуры. В контексте сборника “Знак трех” статья Гинзбурга выглядела прежде всего как набор примеров - избыточный набор сырых, логически не препарированных примеров использования абдукции. Но понятие абдукции - не единственная точка пересечения философии Пирса с познавательной стратегией, интересующей Гинзбурга. И для Пирса, и для героев Гинзбурга важнейшим отправным пунктом служила медицинская симптоматология: изучение симптомов как особых знаков (греч. semeion). К древнегреческой медицине в конечном счете восходит само название основанной Пирсом науки: семиотика. В этой перспективе статья Гинзбурга могла бы быть прочитана как еще один “очерк истории (или предыстории) семиотических идей” . Однако Гинзбург сознательно блокирует возможность такого прочтения даже на лексическом уровне: он неизменно пишет не semiotica, а semeiotica, тем самым жестко разграничивая интересующую его познавательную модель и ту дисциплину, представителями которой являются Пирс, Сибеок и Эко (не говоря уже о “семиологии”, восходящей к Соссюру). Разница между “семейотикой” и “семиотикой” (настоящей, западной семиотикой) - это, в первую очередь, разница между конкретным и абстрактным. Это разница между частным и общим, между неформализуемым и формализуемым, между предположительным и доказательным. И, может быть, никто не проиллюстрировал разницу между “семейотической парадигмой” (в смысле Гинзбурга) и “семиотической парадигмой” резче и нагляднее, чем сам Пирс - в случае, который остался за пределами внимания Гинзбурга и который был проанализирован в статье Томаса Сибеока и Джин Юмикер-Сибеок “Вы знаете мой метод: Сопоставление Ч.С.Пирса и Шерлока Холмса” 9. Речь идет о том, как 21-25 июня 1879 г. Пирс самостоятельно расследовал преступление: на пароходе “Бристоль” у него украли плащ и дорогостоящие часы. В то время, как сотрудники агентства Пинкертона проявили полное бессилие, Пирс уверенно опознал преступника, а затем обнаружил спрятанные вещи. Самое замечательное состоит в том, что при опознании вора Пирс действовал чисто интуитивно, безо всякой опоры на какие бы то ни было логические выкладки: “Мое второе я (поскольку наши внутренние отношения всегда диалогичны) сказало мне: Ты должен просто ткнуть пальцем в нужного человека. Неважно, что у тебя нет никаких обоснований, ты должен сказать, в ком ты видишь вора” . Сразу после этого внутреннего диалога Пирс решительно опознал среди матросов того, который и оказался вором.

Если Эко при интерпретации этого эпизода настаивает на принципиальной, типологической разнице между поведением Пирса-детектива (равно как и любого реального сыщика) и поведением ученого , то для Гинзбурга этот случай, безусловно, стал бы идеальной иллюстрацией “низшей интуиции” , объединяющей охотника-следопыта, врача-диагноста, сыщика и ученого-гуманитария (см. заключительный раздел его статьи). Идеальной формулировкой “уликовой парадигмы” могли бы стать и слова Пирса, вынесенные Сибеоками в эпиграф их вышеуказанной статьи: “Но мы должны завоевать истину путем догадки и никаким иным путем” .

Историк культуры в поисках родословной . Статья Гинзбурга имеет достаточно ощутимый автобиографический подтекст, который, однако, оставался лишь подтекстом, пока сам автор не эксплицировал его в предисловии к сборнику “Мифы, эмблемы, приметы”. “Моим первоначальным намерением, - пишет здесь Гинзбург, - было представить косвенное оправдание моего способа работы, выстроив для себя личную интеллектуальную генеалогию, которая в первую очередь должна была охватить небольшое число книг, по моему ощущению, особенно глубоко повлиявших на меня: статьи Шпитцера, “Мимесис” Ауэрбаха, “Minima Moralia” Адорно, “Психопатология обыденной жизни” Фрейда, “Короли-чудотворцы” Блока. (Все это - книги, прочитанные между восемнадцатью и двадцатью годами)” . В этом замечательном списке обращают на себя внимание два системообразующих признака: тематическая плюридисциплинарность (литературоведение, моралистика, психология, социальная история) и принципиальное единство подхода к материалу: виртуозное восхождение от частных подробностей к глубинным закономерностям целого. Однако исследовательская индивидуальность и исследовательский метод Гинзбурга приобрели законченность лишь после того, как тематический диапазон применения парадигмы оказался еще более расширен, и к вышеприведенному списку добавились еще два не менее важных комплекса работ: 1) работы Аби Варбурга и его блестящих последователей из Варбургского Института, и 2) дилогия В. Я. Проппа о волшебной сказке. Первый из этих комплексов вводил в поле наблюдения изобразительное искусство и архитектуру; второй - сферу фольклора.

Если в случае Варбурга (эпиграф из которого открывает публикуемую ниже статью Гинзбурга) и позднейших варбургианцев связь с “уликовой парадигмой” совершенно очевидна, то в случае с Проппом такая связь может показаться более сомнительной. Между тем, именно фигура Проппа приобретает в 80-е годы для Гинзбурга все большую методологическую важность. Можно сказать, что Пропп олицетворяет ту коллизию, которая оказывается одной из важнейших для исследовательского сознания Гинзбурга: коллизию “морфология и история”. Соотношение “Морфологии сказки” и “Исторических корней волшебной сказки” (вторую из этих книг Гинзбург называет “великой, несмотря на ее недостатки” ) представляется Гинзбургу “исключительно плодотворным в эвристическом отношении” . Цель Гинзбурга состоит в том, чтобы интегрировать морфологический анализ в рамки исторической реконструкции, сделать изучение чисто формального сходства далеко отстоящих друг от друга феноменов - средством выявления глубоко скрытых исторических взаимосвязей, остающихся иначе недоступными. И здесь мы снова возвращаемся к принципам уликовой парадигмы - например, к опыту Морелли, который означает для Гинзбурга не что иное, как “попытку реконструировать посредством установления чисто формальных соответствий исторические феномены, иначе не поддающиеся опознанию: творческие индивидуальности, датировки полотен” .

“Уликовая парадигма” в русском контексте . Вводя понятие “уликовой парадигмы”, сам Гинзбург предполагает, что оно может оказаться полезным в ситуации, когда гуманитарному сознанию навязывается жесткий выбор между “рационализмом” и “иррационализмом” как взаимоисключающими путями. Указанная Гинзбургом коллизия имеет прямое отношение к российскому интеллектуальному пейзажу.

Как мы знаем, на протяжении десятилетий наиболее мощные и блестящие гуманитарные умы России - за редкими исключениями - вкладывали максимум сил в консолидацию исследовательских сообществ на основе идеологии гиперсциентизма. Говоря “гиперсциентизм” (М. Л. Гаспаров сказал бы проще: “позитивизм”), мы имеем в виду навязчивое стремление к научности, понимаемой как абсолютная строгость (точность, общезначимость, доказательность) суждений. Говоря “идеология”, мы имеем в виду самое общее мангеймовское определение: “те трансцендентные бытию представления, которые de facto никогда не достигают реализации своего содержания” [Мангейм К. Идеология и утопия. Часть 2. М., 1976. С. 8]. При этом эпицентр интеллектуальной активности располагался в области филологических дисциплин, а общезначимой моделью гуманитарного знания прямо или опосредованно выступала лингвистика (как подчеркивает Гинзбург, единственная из гуманитарных дисциплин, сумевшая в XX веке успешно порвать с индивидуализирующим подходом к объекту). Образовался плотно спрессованный конгломерат, в котором абстрактное логико-лингвистическое моделирование соседствовало с частными историческими разысканиями, тяготевшими ко все большей конкретности и локальности. Изнутри этого конгломерата оба пласта воспринимались как сущностно однородные: объединяющей их сущностью мыслилась “научность”. На деле же речь шла о сложившемся под давлением обстоятельств сосуществовании двух совершенно разных научностей, одна из которых, однако, под воздействием весьма многочисленных и разнообразных импульсов оказалась вынуждена идеологически мимикрировать под другую; разумеется, для себя каждый отдельный исследователь осознавал, интерпретировал и оправдывал эту мимикрию сугубо индивидуальным способом.

Понятно, что энергия гиперсциентизма и недифференцированность гуманитарного самосознания были обусловлены в первую очередь необходимостью сверхусилий в противостоянии враждебному культурному окружению, порожденному советским периодом. Однако и в постсоветской ситуации постаревшие лидеры отечественной гуманитарии вынуждены были после недолгой паузы выступить с новой силой за чистоту прежних идеалов “научности” и “строгости”, против “нового мракобесия” (религиозно-мистической риторики) и “нового варварства” (постструктурализма). Ценностная перспектива, которую эти гиганты утверждают с впечатляющей непреклонностью, - строго дуалистическая перспектива, предполагающая “аварийный режим” функционирования культуры (если вспомнить получивший популярность старый термин А.Ф.Белоусова). И важнейшими антитезами, которые выражают это дуалистическое видение гуманитарной жизни, становятся антитеза “рационализм/иррационализм” (например, у Е.М.Мелетинского) и антитеза “научность/художественность” (наиболее акцентируемая М.Л.Гаспаровым).

Очевидная ирония ситуации состоит в том, что и раньше, и теперь идеал чистой научности эффективнее всего отстаивали и отстаивают люди, наиболее одаренные эстетически - от Ю.М.Лотмана до М.Л.Гаспарова. Собственно, эстетическое совершенство их деятельности и определяло эффективность их аргументации. Учитывая колоссальный авторитет Лотмана и Гаспарова, можно сказать, что их воздействие на среду отчасти напоминало воздействие на жертву в ситуации, описанной Грегори Бейтсоном как ситуация “double bind” (“двойного зажима” или “двойного узла”): “индивид попадает в ситуацию, когда <...> значимый для него другой человек передает ему одновременно два разноуровневых сообщения, одно из которых отрицает другое” [Бейтсон Г., Джексон Д. Д., Хейли Дж., Уикленд Дж. К теории шизофрении. - Московский психотерапевтический журнал, 1993. № 1. С. 15. Применительно к обсуждаемой нами ситуации стоит также вспомнить переработку идей Бейтсона Рене Жираром в рамках его концепции “миметического желания” : Girard R. Mimesis d’apprentissage et mimesis de rivalite. - In: Girard R. Des choses cachees depuis la fondation du monde. Paris, 1978. P. 410-412]. По мнению дзен-буддистов, нечто похожее приводит человека к просветлению; по мнению Бейтсона, “двойной зажим” приводит к шизофрении. Мы думаем, что все ранее описанное ведет если не к шизофрении, то к мистифицированности, расколотости, подавленности, неадекватности исследовательского самосознания. В этих условиях приобщение к результатам поиска собственной профессиональной идентичности, предпринятого Карло Гинзбургом, может оказаться освобождающим для многих исследователей. Статья Гинзбурга может стать манифестом для тех, кто хочет видеть в литературоведении, искусствоведении, истории, культурологии - не науку, а искусство: личное, непредсказуемое и неповторимое искусство дешифровки конкретных текстов и конкретных ситуаций. В этой перспективе понятие “уликовой парадигмы” может выступить как перцептивный фрейм, позволяющий по-новому структурировать массив русских гуманитарных исследований, накопленных за XX век: в результате перед нашими глазами явится общность, объединяющая Гершензона, Тынянова, П.М.Бицилли с его методом анализа “клише” и “родимых пятен”, М.П.Алексеева, Л.Я.Гинзбург с ее моралистическими эссе, Ю.М.Лотмана, В.Н.Топорова, С.Г.Бочарова, В.Э.Вацуро... - список, разумеется, остается открытым. Среди работающих сегодня историков русской литературной и общественной жизни вряд ли найдется такой, кто не усмотрит в статье Гинзбурга дополнительное оправдание своего исследовательского опыта. Нам, однако, кажется, что для сегодняшних русских гуманитариев статья Гинзбурга содержит не столько индульгенцию, сколько вызов. Уже одно то, как сделана сама эта статья, показывает, чем отличается уликовая парадигма в понимании Карло Гинзбурга - от уликовой парадигмы в сегодняшнем российском исполнении. У подавляющего большинства теперешних русских исследователей, работающих de facto в рамках уликовой парадигмы, непременной основой и даже как бы условием такого стиля работы является предельная узость специализации и кругозора. Интерес к частностям коррелирует здесь с неспособностью к междисциплинарным переходам и широкомасштабным обобщениям. Авторов, работающих иначе, можно пересчитать по пальцам (в первую очередь приходят на ум работы В.М.Живова и Б.А.Успенского, этюды Е.Г.Рабинович и статьи М.Б.Ямпольского 1980-х гг.). Между тем для Гинзбурга вся ценность уликовой парадигмы в том и состоит, что предельно частное выводит не просто к другому частному, а к универсальной взаимосвязи явлений.

“Этого нет по-русски. Но ведь это должно быть по-русски”.

Карло Гинзбург

Приметы

Уликовая парадигма и ее корни

Бог - в частном.

А. Варбург

Объект, говорящий об утрате, об уничтожении, об

исчезновении объектов. Он говорит не о себе самом.

Он говорит о других объектах. Может быть, он и их

включает в себя?

Дж. Джонс

В этой статье я попытаюсь показать, как к концу XIX века в области гуманитарных наук бесшумно возникла некая эпистемологическая модель (если угодно, парадигма) [Я использую этот термин в значении, первоначально предложенном в книге Т.С.Куна “Структура научных революций”, оставляя в стороне позднейшие уточнения и различения, введенные этим же автором (ср.: Кун Т. Дополнение 1969 года. - В кн.: Кун Т. Структура научных революций. М., 1977. С. 227-273)], которой до сих пор не уделялось достаточно внимания. Не будучи эксплицирована теоретически, парадигма эта, однако же, широко применяется на деле, и, может быть, анализ этой парадигмы поспособствует выходу из тупика, в который нас заводит жесткое противопоставление “рационализма” и “иррационализма”.

1. В 1874-1876 гг. журнал “Zeitschrift fuer bildende Kunst” опубликовал серию статей об итальянской живописи. Автором статей значился никому неизвестный русский ученый Иван Лермольев; на немецкий язык они были переведены столь же неизвестным Йоханнесом Шварце. В статьях предлагался новый метод атрибуции старинных полотен, вызвавший самые противоречивые реакции и оживленные обсуждения в среде историков искусства. Лишь несколько лет спустя автор статей сбросил двойную маску, за которой скрывался. Автором оказался итальянец Джованни Морелли (фамилия Шварце была калькой, а фамилия Лермольев - квазианаграммой фамилии Морелли). И о “мореллиевском методе” историки искусства говорят по сей день[О Морелли см. в первую очередь: Wind E. Arte e anarchia. Milano, 1972. P. 52-75, 166-168; там же - библиографические отсылки. К литературе, указанной Виндом, следует добавить: в связи с биографией Морелли - работу: Ginoulhiac M. Giovanni Morelli. La vita. - Bergomum, XXXIV (1940). № 2. P. 51-74; в связи с мореллиевским методом - недавние работы: Wollheim R. Giovanni Morelli and the origins of scientific connoisseurship. - In: Wollheim R. On art and the mind: essays and lectures. London, 1973. P. 177-201; Zerner H. Giovanni Morelli et la science de l’art. - Revue de l’art, 1978. № 40-41. P. 209-215; Previtali G. A propos de Morelli. - Revue de l’art, 1978. № 42. P. 27-31. См. также работы, указанные в сноске 12. Недостает, однако, обобщающего исследования о Морелли, где анализировались бы не только его искусствоведческие работы, но также и полученное им в юности образование, отношения с немецкой средой, дружба с де Санктисом, участие в политической жизни. В связи с де Санктисом см., в частности, письмо, где Морелли рекомендует де Санктиса для преподавания итальянской литературы в Цюрихском политехническом институте (De Sanctis F. Lettere dall’esilio . / A cura di B.Croce. Bari, 1938. P. 34-38), а также именные указатели в четырехтомной “Переписке” де Санктиса (De Sanctis F. Epistolario. Vol. 1-4. Torino, 1956-1969). В связи с политической деятельностью Морелли сегодня можно указать лишь беглые упоминания в монографии: Spini G. Risorgimento e protestanti. Napoli, 1956. P. 114, 261, 335. Что касается европейского резонанса работ Морелли, см., в частности, его письмо к Мингетти из Базеля от 22 июня 1882 года: “Старый Якоб Буркхардт, которого я посетил вчера вечером, оказал мне самый радушный прием и возжелал провести в моем обществе весь вечер. Это - человек оригинальнейший как в поступках, так и в мыслях; он понравился бы также и тебе, но особливо пришелся бы по вкусу нашей Донне Лауре. Он говорил со мной о книге Лермольева так, словно бы знал ее наизусть, и она послужила ему поводом, чтобы утопить меня в море вопросов - что немало польстило моему тщеславию. Сегодня утром я встречаюсь с ним снова...” (Biblioteca Comunale di Bologna , Carte Minghetti, XXIII, 54).].

Вкратце опишем суть метода. Музеи, утверждал Морелли, переполнены картинами с неверной атрибуцией. Но возвратить каждую из картин истинному автору трудно: сплошь и рядом приходится иметь дело с полотнами, не имеющими подписи, переписанными или плохо сохранившимися. В этой ситуации необходимо научиться отличать подлинники от копий. Однако для этого, утверждал Морелли, не следует брать за основу, как это обычно делается, наиболее броские, и потому воспроизводимые в первую очередь, особенности полотен: устремленные к небу глаза персонажей Перуджино, улыбку персонажей Леонардо и т.д. Следует, наоборот, изучать самые второстепенные детали, наименее затронутые влиянием той школы, к которой художник принадлежал: мочки ушей, ногти, форму пальцев рук и ног. Таким способом Морелли выявил и тщательно зарегистрировал формы уха, специфичные для Боттичелли, для Козимо Туры и так далее: формы, присутствующие в подлинниках, но не в копиях. Пользуясь этим методом, он предложил десятки и десятки новых атрибуций для полотен, находившихся в некоторых главных музеях Европы. Часто речь шла о сенсационных открытиях: так, в полотне Дрезденской галереи, изображавшем спящую Венеру и считавшемся копией утраченного тициановского полотна, выполненной Сассоферрато, Морелли опознал одну из крайне малочисленных работ, бесспорно принадлежащих кисти Джорджоне.

Несмотря на эти результаты, метод Морелли многократно подвергался критике - отчасти, может быть, из-за той почти оскорбительной категоричности, с которой он был предложен. Он был осужден как механистический, затем - как грубо позитивистический, и в конечном счете оказался дискредитирован [Лонги оценивал Морелли, в сравнении с “великим” Кавальказелле, как “менее великую, однако все же значительную фигуру”; сразу после этого, однако, он говорил о “материалистических... предписаниях”, которые делают методику Морелли “самонадеянной и эстетически бесплодной” (Longhi R. Cartella tizianesca. - In: Longhi R. Saggi e ricerche, 1925-1928. Firenze, 1967. P. 234) (Об импликациях этого высказывания и других подобных суждений Лонги см.: Contini G. Longhi prosatore. - In: Contini G. Altri esercizi (1942-1971). Torino, 1972. P. 117). Сопоставление с Кавальказелле, опять-таки не в пользу Морелли, было повторено, в частности, у М. Фаджоло: Argan G.C., Faggiolo M. Guida alla storia dell’arte. Firenze, 1974. P. 97, 101]. (С другой стороны, не исключено, что многие ученые, высокомерно третировавшие “мореллиевский метод”, втайне продолжали им пользоваться в своих атрибуциях.) Возрождение интереса к Морелли явилось заслугой Эдгара Винда. Винд усмотрел в работах Морелли типичный пример современного подхода к произведению искусства, подхода, при котором воспринимаются отдельные детали, а не произведение в целом. По мнению Винда, Морелли выразил в обостренной форме культ творческой непосредственности гения, усвоенный смолоду в берлинских романтических кружках [См.: Wind E. Op. cit. P. 64-65. Кроче, наоборот, говорил о “сенсуализме непосредственно воспринимаемых и смакуемых материальных деталей” (Croce B. La critica e la storia delle arti figurative. Questioni di metodo. Bari, 1946. P. 15)]. Эта интерпретация малоубедительна, поскольку Морелли ставил перед собой не проблемы эстетического порядка (в чем его упрекали впоследствии), но проблемы предварительные, проблемы филологического порядка [Ср. оценку Лонги: “Что касается способности эстетического суждения, в целом столь мало развитой у Морелли, столь часто извращаемой простыми актами “знаточества”, грубо претендующими на самодостаточность...”; сразу вслед за этим он прямо именует Морелли “несчастной посредственностью из Горлова” (Горлов - переделка на “русский манер” итальянского топонима Gorle: это - название городка в окрестностях Бергамо, где жил Морелли-Лермольев). (Longhi R. Op. cit. P. 321)]. В действительности метод, предложенный Морелли, имел совершенно иные, гораздо более богатые импликации. Как мы увидим, тот же Винд совсем близко подошел к ним по ходу своих рассуждений.

Биографические данные

Сын профессора-антифашиста Леоне Гинзбурга (1909-1944) и писательницы Натальи Леви (Гинзбург) (1916-1991).

Во время Второй мировой войны за антифашистскую позицию отца семья подверглась преследованиям со стороны полиции и принудительному переселению из их дома в Турине в деревню в Абруцци. После падения Муссолини в 1943 году и немецкой оккупации его отец, еврей, был арестован нацистами . Он был избит до смерти в гестапо в 1944 году. Карло был спрятан его единственным нееврейским родственником под именем Карло Танци. После войны, в 1950 году его мать вышла замуж за Габриэле Бальдини (1919-1969), профессора английской литературы.

Гинзбург учился в одной из самых престижных средних школ Италии, «Скуола нормал супериоре (cuola Normal Superiore)» в Пизе перед поступлением в университет Пизы, где он получил степень доктора филологии в 1960 году. Он был назначен ассистентом на кафедре современной итальянской истории в университете Рима . В 1964 году был приглашённым сотрудником в Институте Варбурга, Лондон.

В 1966 году он книгу «I benandanti» (переведённой на английский язык сначала в виде статьи в сборнике эссе в 1969 году и позже, как книга «Ночные бои» - «Night Battles»), книга документировала ведьм как практиков древней религии плодородия в шестнадцатом веке. Публикация о практике "бенанданти" или "добрых гуляк" дала Гинзбургу статус основателя нового направления в истории культуры.

В 1970 году он перешел в Университет Болоньи на должность профессора современной истории, но в 1973 году поехал в Соединенные Штаты в качестве приглашенного профессора в Принстонском университете. Он продолжил работу там во время визита в Институт перспективных исследований в Принстоне в 1975 году.

В 1979 году Гинзбург и искусствовед Энрико Кастельнуово опубликовали обсуждение «центра и периферии» в истории итальянского искусства. В 1983 году Гинзбург работал на гостевой позиции в Йельском университете, а в 1986 году - снова в Институте перспективных исследований в Принстоне.

В 1988 году он был назначен профессором центра исследований итальянского Возрождения Франклина Д. Мерфи в Университете Калифорнии, Лос-Анджелес . Он был награжден стипендией Центра Гетти на гостевую работу в Практической школе высших исследований, Париж . В 1992 году он был удостоен премии Абы Варбурга. В 1996-1997 гг. он работал в Институте перспективных исследований в Берлине , затем в Итальянской Академии перспективных исследований по Америке; в Колумбийском университете, Нью-Йорк , в 1998 году.

Как историк, Гинзбург исследовал мифы, обычаи и судебные записи (инквизиции), чтобы проследить историю обычных людей через, в некоторых случаях, самые скромные из фактов. Вместе с историками Робертом Дарнтоном и Эммануэлем Ле Рой Ладюри он сформировал группу, работающая над "историей ментальностей". Его работы включают антропологию, психологию, литературный анализ и лингвистику, а также другие дисциплины в единую историю. Ссылка на "микроистория" исходит от его ассоциации с кругом итальянских историков, которые в 1970-е и 1980-е годы, утверждали, что исторические изменения могут быть полностью поняты только при анализе на микро-уровне, где последствия действий крупных социальных структур всегда давали о себе знать.

В частности, он исследовал вопрос происхождения массовых нападений на евреев и прокажённых во Франции в 1321 году и выдвинул теорию, что это была кампания, организованная королевскими властями. Хотя он происходит из семьи левых радикалов и всю жизнь дружил с левыми, сам Карло Гинзбург никогда не был политически активен.

Работает в Калифорнийском университете в Лос-Анджелесе . Занимается исследованиями периодов итальянского ренессанса и начала Нового времени в Европе.

Гинзбург женат вторым браком на Луизе Чиамитти, которая занимается искусствоведением.

Публикации

The Cheese and the Worms: The Cosmos of a Sixteenth Century Miller, Baltimore, 1980 (в русском переводе: Сыр и черви. Картина мира одного мельника, жившего в XVI в. - М.: РОССПЭН, 2000. - 272 с.)
I benandanti,English, The Night Battles: Witchcraft and Agrarian Cults in the Sixteenth and Seventeenth Centuries, Baltimore, 1983.
"Morelli, Freud, and Sherlock Holmes: Clues and Scientific Method." in Eco, Umberto, and Sebeok, Thomas Albert, eds. The Sign of Three: Dupin, Holmes, Peirce. Bloomington: Indiana University Press, 1983;
Indagini su Piero: il Battesimo, il ciclo di Arezzo, la Flagellazione di Urbino. Turin: G. Einaudi, 1981, English, The Enigma of Piero: Piero della Francesca. London: Verso, 1985 (revised edition, 2000);
"From Aby Warburg to E.H. Gombrich" in, Miti, emblemi, spie: morfologia e storia. Turin: G. Einaudi, 1986, English, Clues, Myths, and the Historical Method. Baltimore: Johns Hopkins University Press, 1989 (в русском переводе: Мифы - эмблемы - приметы. Морфология и история. - М.: Новое издательство, 2004. - 348 с.);
Storia notturna: Una decifrazione del Sabba (1989), English, Ecstasies. Deciphering the Witches" Sabbath, New York, 1991 (в русском переводе: Образ шабаша ведьм и его истоки // Одиссей. Человек в истории. 1990. - М., 1990. - С. 132-146).
Occhiacci di legno: nove riflessioni sulla distanza. Milan: Feltrinelli, 1998 Premio Viareggio, English, Wooden Eyes: Nine Reflections on Distance. New York: Columbia University Press, 2001;
"Titian, Ovid, and Sixteenth-century Codes for Erotic Illustration." in, Goffen, Rona, ed. Titian"s "Venus of Urbino". New York: Cambridge University Press, 1997; edited. Die Venus von Giorgione. Berlin: Akadamie Verlag, 1998.
The Judge and the Historian. Marginal Notes an a Late-Twentieth-century Miscarriage of Justice, London 1999.
History, Rhetoric, and Proof. The Menachem Stern Jerusalem Lectures, London and Hanover 1999.
Das Schwert und die Glühbirne. Eine neue Lektüre von Picassos Guernica, Frankfurt am Main 1999.
No Island is an Island. Four Glances at English Literature in a World Perspective, New York 2000.
Un dialogo, Milano, 2003.

Статьи в изданиях «Past and Present», «Annales», «Quaderni storici», «Rivista storica italiana», «Critical Inquiry», «Elementa» и других. Его книги переведены на многие языки.

Источники

Личная страница на сайте Калифорнийского университета в Лос-Анджелесе

Литература

Kandell, Jonathan. "Was the World Made Out of Cheese?" New York Times, November 17, 1991, p. 45

Один из создателей микроистории. Внёс также значительный вклад в изучение социальной истории и религиозных представлений в Европе в конце Средних веков — начале Нового времени, а также в методологию истории.

В 1961 году окончил Высшую нормальную школу в Пизе, после чего получил учёную степень по истории. Преподавал в различных университетах Италии и США (Рим, Болонья, Лечче, Лос-Анджелес (1988-2005)), с 2006 года преподаёт в альма-матер.

Лауреат премии Аби Варбурга (1992), премии Виареджо (1998) и премии Бальцана (2010).

Ряд работ Гинзбурга переведён на несколько иностранных языков, в том числе «Сыр и черви» — на восемнадцать языков.

Книги (2)

Мифы - эмблемы - приметы

Сборник «Мифы-эмблемы-приметы» вышел в свет в 1986 и с тех пор приобрел широчайшую известность: он переведен на 10 языков.

Все работы Гинзбурга отличаются заостренно-методологическим характером; они посвящены узловым точкам современного гуманитарного знания и находятся в центре сегодняшних методологических дискуссий.

Автор работает на стыках таких дисциплин, как история и антропология, история и искусствоведение, история, фольклористика и психоанализ. Статьи сочетают высочайший научный уровень с увлекательностью изложения, а мощный справочный аппарат делает их незаменимым введением в соответствующую проблематику.