«Крейцерова соната» - выдающееся произведение Льва Толстого, опубликованное в 1891 году. Из-за своего провокационного содержания она тут же подверглась жесточайшей цензуре. В повести поднимаются вопросы брака, семьи, отношения к женщине. На все эти животрепещущие темы автор имеет свое оригинальное мнение, шокировавшее изумленных читателей. О содержании и проблематике этого произведения пойдет речь в данной статье.

История создания

Повесть «Крейцерова соната» была написана Толстым в момент жестокого душевного и творческого кризиса. Автор утверждал, что в его жизни произошла перестройка «деятельности, которая называется художественной». Все в произведении - поэтическая система, стилистика, структура литературных героев - претерпело существенное изменение по сравнению с более ранними работами Льва Николаевича. Основной мыслью «Крейцеровой сонаты» Толстой в своем «Послесловии» называл письмо некой женщины, которая звалась Славянкой и изложила в своем послании собственное мнение об угнетении женщин требованиями полового характера. Исследователи творчества классика датируют черновое написание повести октябрем 1887 года. Произведение автором неоднократно переписывалось. Окончательный вариант впервые был прочитан Толстым в ноябре 1989 года для избранной публики в доме Кузьминских.

Цензура

В 1889 году Толстой направил повесть «Крейцерова соната» в Петербургское издательство «Посредник», где сразу усомнились в том, что произведение будет пропущено цензурой. Сотрудники издательства потрудились собственноручно переписать произведение и распространить его копии по всему Петербургу. Оно произвело эффект разорвавшейся бомбы. Однако до официальной публикации было еще очень далеко. Мнение работников Главного управления по делам печати было однозначным: повесть никогда не будет опубликована в России, а книга подлежит немедленному уничтожению. Тринадцатый том собрания сочинений Л. Толстого отказались печатать по тем же соображениям - в него была включена «Крейцерова соната». И лишь личное разрешение Александра III, которого добилась жена Андреевна, позволило опубликовать скандальную книгу в 1891 году. Почему же так беспощадна была к произведению цензура? Ответ на этот вопрос можно узнать из описания повести.

«Крейцерова соната» повествует о судьбе главного героя, Василия Позднышева, который, прожив бурную, полную веселых приключений молодость, в тридцать лет решил остепениться и обзавелся семьей. Он женился по любви, хотел придерживаться «единобрачия» и страшно гордился своими благими намерениями. Однако отношения между супругами пошатнулись уже в Позднышев почувствовал враждебность юной жены и сопоставил ее с «удовлетворением чувственности», которое будто бы «истощило» возвышенную влюбленность. Со временем герой осознал, что его женитьба не принесет ему никаких приятных ощущений. Все было «гадко, стыдно и скучно». Рождение и воспитание детей послужило лишним поводом для споров и ругани. За восемь лет у семейной пары родилось пятеро ребятишек, после чего супруга отказалась рожать, привела себя в порядок и стала оглядываться вокруг в поисках новых впечатлений. Она увлеклась симпатичным скрипачом во время совместного исполнения с ним «Крейцеровой сонаты». Позднышев страдал от ревности и однажды, застав жену с соперником, убил ее дамасским клинком.

Отношение к женщине

Сюжет произведения трагичный, но вполне приемлемый. Чем же так возмутила и шокировала общество «Крейцерова соната» Толстого? Прежде всего суждениями, которые высказывает главный герой. Собственное распутное поведение в молодости вызывает у него омерзение. Но он винит в этом в первую очередь женщин. Это они надевают соблазнительные платья, они стремятся быть «объектами страсти». Он обвиняет матерей, желающих выгодно выдать своих дочерей замуж и для этого наряжающих их в соблазнительные наряды. Он говорит о том, что женщины прекрасно осознают свою власть над мужчинами и активно пользуются ей, зная, что плотские желания преобладают над всеми другими самыми возвышенными намерениями сильного пола. И все относятся не только к падшим особам, чьими услугами, не скрываясь, пользуются представители богатых сословий. Фактически он называет проституцией поведение дам высшего света и утверждает, что женщины всегда будут в униженном положении, пока не научатся быть скромными и целомудренными.

Отношение к браку

Повесть «Крейцерова соната», анализ которой представлен в этой статье, активно пропагандирует половое воздержание. И не только вне брака. Толстой ссылается на изречение из Евангелия от Матфея: «всякий, кто смотрит на женщину с вожделением, уже прелюбодействовал с нею в сердце своем», - и относит эти строки не только к любой посторонней даме, но и даже к собственной супруге. Он считает плотские удовольствия противоестественными и отвратительными. Думает, что его отношения с женой испортились благодаря животным инстинктам, которые он непозволительно часто проявлял по отношению к ней. Он считает, что человеческая природа неиспорченной девушки противится всяким проявлениям телесной любви. Если возвышенные стремления человек осуществляет во имя любви к богу, то низменные, плотские - из любви к самому себе, а это приближает грешника к дьяволу. А нечистый провоцирует на еще большие преступления, в случае с Позднышевым - на убийство.

Отношение к детям

Много неоднозначных суждений содержит в себе «Крейцерова соната». Толстой (краткое содержание повести приводится в этой статье) от общепринятого мнения о бескорыстной любви к собственным детям. Появление пятерых отпрысков в семействе Позднышева не только не улучшило отношения в семье главного героя, но окончательно их испортило. Легковерная и чадолюбивая жена беспрестанно беспокоилась о детях, чем окончательно отравила жизнь Позднышеву. Когда кто-нибудь из ребятишек заболевал, существование для Василия оборачивалось совершеннейшим адом. Кроме того, супруги научились "биться" друг с другом… детьми. У каждого был свой любимчик. Со временем ребята выросли и научились принимать сторону одного из родителей, что только лишний раз Однако Толстой устами своего героя утверждает, что деторождение спасло его от мук постоянной ревности, поскольку супруга занималась только семейными делами и не имела желания кокетничать. Самое страшное началось, когда медики научили ее предупреждать беременность.

Отношение к искусству

Не случайно самая скандальная повесть Льва Николаевича носит название «Крейцерова соната». Толстой, краткое содержание произведения которого мы сейчас пересказываем, имел свое оригинальное мнение по поводу искусства. Его он считал еще одним злом, пробуждающим в людях самые низменные пороки. Жена Позднышева перестала рожать, похорошела и вновь увлеклась игрой на фортепиано. Это стало началом конца. Во-первых, по мнению главного героя, большая часть прелюбодеяний совершается в благородном обществе под предлогом занятия искусствами, в особенности музыкой. Во-вторых, музыка производит «раздражающее впечатление» на слушателей, она заставляет почувствовать то, что ощущал в момент написания автор произведения, слиться с переживаниями, которые человеку не свойственны, заставить его поверить в новые возможности, раздвинуть, так сказать, горизонты собственного восприятия. А зачем? Что почувствовала жена Позднышева в минуту исполнения «Крейцеровой сонаты», какие новые желания вкрались в ее восприимчивую душу? Главный герой склонен винить в окончательном падении жены именно развращающую силу музыки, которая должна соответствовать месту и времени исполнения, а не будить в людях животные инстинкты.

Мнение современников

«Крейцерова соната» Толстого стала предметом яростного обсуждения не только в России, но и за рубежом. Чехов восхищался важностью замысла и красотой исполнения повести, однако позже она стала казаться ему смешной и бестолковой. Более того, он утверждал, что многие суждения в произведении изобличают его автора как человека «невежественного, не потрудившегося… прочесть две-три книжки, написанные специалистами». Церковь категорически осудила идейное содержание повести. С ней были согласны многие светские критики. Они наперебой расхваливали художественные особенности повести и также яростно критиковали ее смысл. А. Разумовский, И. Романов заявляли, что Лев Николаевич «в умоисступлении» исказил сокровенные подробности семейных отношений и «наговорил чуши». Им вторили зарубежные литературоведы. Американка Исабель Хэлгуд, переводчица Толстого, сочла, что содержание повести является нецензурным даже по меркам свободы слова в России и Европе. Лев Толстой был вынужден опубликовать «Послесловие», в котором простым и понятным языком излагал основные идеи своего произведения.

Ответная повесть

Множество негативных отзывов услышал о своей повести Лев Толстой. «Крейцерова соната» заставила читателей пересмотреть общепринятые нормы, сделала вопрос необычайно актуальным и обсуждаемым. Интересно мнение жены автора, Софьи Андреевны. Сравнения и параллели с семейной жизнью Льва Николаевича после публикации повести были неизбежны. Супруга Толстого хоть и бережно переписывала «Крейцерову сонату» и активно добивалась ее публикации, затаила обиду на знаменитого мужа. Будучи женщиной незаурядной и талантливой, она написала ответное произведение «Чья вина», в котором вступила в полемику со Львом Николаевичем. Повесть была опубликована только в 1994 году, но получила негативные отзывы критиков. Однако в ней Софья Андреевна высказала свою точку зрения, которая изобличала поведение мужчин и их истинное отношение к женщинам. «Крейцерова соната», отзывы о которой появлялись даже после смерти автора, оставила глубокий след в семейной жизни Толстого, навсегда расстроив его отношения с женой.

В заключение

В собрании сочинений Льва Толстого «Крейцерова соната» занимает почетное место. Более откровенной книги общественность того времени не знала. Запрет официальной цензуры сделал ее еще более популярной. По отзывам современников, после появления этого произведения вместо дежурного вопроса «как дела?» все спрашивали друг у друга о «Крейцеровой сонате». Многие мысли, высказанные в произведении, и сейчас кажутся спорными, а порой смешными. Однако психологически точное описание семейных отношений, которые со временем приобретают негативную окраску, и в наши дни остается актуальным и требует внимательного изучения.

Перечитывая "Крейцерову сонату" Л.Н.Толстого...
(Женоненавистничество как аспект его философии)

«Противоположные отзывы вызвала и «Крейцерова соната» (написана в 1887-1889, издана в 1890 году) - анализ супружеских отношений заставил забыть об удивительной яркости и страстности, с которою написана эта повесть. Произведение было запрещено цензурой, его удалось напечатать благодаря усилиям С. А. Толстой, которая добилась свидания с Александром III. В результате повесть была опубликована в урезанном цензурой виде в Собрании сочинений Толстого по личному разрешению царя. Александр III остался доволен повестью, но царица была шокирована».
(Материал из Википедии).

В первый раз я читал «Крейцерову сонату» в 14 или 15 лет, и уже тогда эта повесть произвела на меня неизгладимое впечатление. Примерно в том же возрасте я всерьез увлекся философией, поэтому наверно для меня оно было откровением. "Войну и мир" я прочитал еще в 12 лет. Благодаря хорошей библиотеке русской классики (спасибо маме) и рано возникшей склонности к чтению (уже в семь лет я принял за норму читать по 60 страниц в день) многие значимые произведения золотого века русской прозы я прочитал еще до того, как их проходили в школе.
И вот уже в зрелом возрасте, по какому-то наитию заинтересовавшись заново философскими взглядами Льва Николаевича, перечитал собственно повесть и некоторую критическую литературу о ней: статьи, литературные форумы в интернете, материалы интернет-энциклопедий по биографии, художественному и идейному наследию великого российского писателя и мыслителя.
Систему его взглядов нередко оценивают как «христианский анархизм». Сам Толстой не отрицал подобного понимания его учения, обращая внимание на то, что в отличие от политических анархистов он против революционного террора и насилия вообще. По его мысли, люди должны добровольно отказаться от участия в закостенелой и противоестественной системе современного общества.

***
Мне бы хотелось поразмышлять по поводу "нехрестоматийного" Толстого - я вообще склонен к альтернативной точке зрения, неожиданной неудобоваримым и злободневным темам; а также к темам, требующим интеллектуальных усилий, так сказать, выше среднего. Сознательно стремлюсь к тому, чтобы у читателя оставалось больше вопросов по данной теме, чем было до знакомства с моей точкой зрения.

Каков он, привычный со школы, хрестоматийный образ писателя?
Он таков: идущий за крестьянским плугом седой бородатый старик в посконной рубахе с сурово сдвинутыми кустистыми бровями; страстный обличитель, требующий опрощения и бичующий государство и его институты, патриотизм, церковь и людские пороки; учащий крестьянских ребятишек, рассуждающий о нравственности, Боге и непротивлении злу насилием… м-м-м... Не то чтобы не верен... не ПОЛОН! А ведь молодой Толстой был непрочь гульнуть - уйти в кутеж на несколько дней, вызывать на дуэль, проиграть в карты одну-другую деревеньку! И в тоже время упорно работал над свом нравственным развитием. Русский он был человек, русский. Наш. И мы должны знать его - и такого, и сякого.

Вообще, Лев Толстой пережил к пожилым годам целую духовную эволюцию - преображение, долгий период становления – уже ни как писателя, а как мыслителя.
Вообще считается, что период расцвета и окончательной зрелости писательского таланта – ближе к сорока годам. Именно в этом возрасте он написал свою бессмертную эпопею «Война и мир» - закончив шестилетний труд в 1869 году, на сорок втором году жизни. Философские рассуждения в романе выглядят как отступления, связанные с повествованием постольку-поскольку. И уже позже, в семидесятые-восьмидесятые годы он закончил свое формирование как оригинальный философ, имеющий собственную систему взглядов - то, что назвали толстовством.
О злободневности и актуальности темы взглядов писателя говорит мнение исследователя творчества Толстого Владимира Можегова: «В начале ХХI века со Львом Толстым случилась странная метаморфоза: его имя оказалось вычеркнуто из списка национальных "икон". Российские журналисты в массе своей молчат, западные с удивлением замечают, что упоминание имени Толстого стало неполиткорректным, утверждают, что великий писатель стал в России "неличностью" по Оруэллу, и называют происходящее "вторым отлучением". Действительно, столетие со дня смерти Толстого, отмечаемое во всем мире, на его родине совершенно игнорируется.
Впрочем, ничего удивительного в этом, кажется, нет. Живи Толстой сегодня, и за свои резкие выпады против Церкви, призывы к упразднению государства и мысли о безнравственности всякого патриотизма он вполне мог бы заработать уголовную статью за "экстремизм" и "разжигание". Даже и после смерти Толстой остается опасен!»
И в историческом ракурсе все не так гладко – немало было сказано, что при жизни Толстого травили: как представители либерального лагеря, так и официозные писаки-наемники. Между прочим, и сам Толстой не скрывал, что сознательно идет на противостояние, добивается преследований и негативной реакции, как бы сегодня сказали «провоцирует систему на неадекватную реакцию».
В.И.Ленин, отмечая его громадный литературный дар и талант искреннего выразителя чаяний крестьянских масс России, подверг яростным нападкам само учение Толстого, обратив внимание на "вопиющие противоречиях в его взглядах",
с брезгливым и глумливым сарказмом высмеивал его, называя «помещиком, юродствующим во Христе». Рассуждая об историческом грехе «толстовщины», именно в нем Ленин увидел тот ненавистный образ «говна нации»: «Истасканный, истеричный хлюпик, называемый русским интеллигентом, который, публично бия себя в грудь, говорит: «я скверный, я гадкий, но я занимаюсь нравственным самоусовершенствованием; я не кушаю больше мяса и питаюсь теперь рисовыми котлетками». Спешу отметить, что те самые рисовые котлетки, вкус которых так любил Лев Николаевич, жена Софья Николаевна тайком делала такими вкусными именно на мясном бульоне, чтобы граф и супруг раньше времени не загнулся от своего долбанного вегетарианства.
Однако, тем не менее, не смотря на столь грубые выпады вождя мирового пролетариата толстовские коммуны в СССР просуществовали вплоть до самой Великой Отечественной войны, видимо, воспринимаемые советскими властями как сообществам безобидных в целом «чудиков» и сектантов.
Разумеется, в данной работе я рассматриваю Толстого в первую очередь как мыслителя. Великолепные художественные достоинства его произведений останутся пусть в тени. Про них-то написано итак нимало. Говорят, что пушкинисты написали в тысячи раз больше, чем сам Александр Сергеевич. Достаточно плодовитый и проживший достаточно долгую жизнь Лев же Николаевич был издан в 90 томах… Так что думаю исследователи его творчества понаписали наверняка не менее, чем в сотни раз больше чем он сам. Вообще мне из его творчества наиболее нравятся произведения обличительного и сатирического характера: "Фальшивый купон", "Отец Сергий", скандальный роман "Воскресение". И, конечно, одно из них - повесть "Крейцерова соната".

***
6 декабря 1908 года Толстой записал в дневнике: «Люди любят меня за те пустяки - „Война и мир“ и т. п., которые им кажутся очень важными». В то же время следует отметить, что над этим «пустяком» Толстой работал очень скрупулезно. По историческим сведениям он вручную переписал его 8 раз, а отдельные эпизоды писатель переписывал более 26 раз.
Летом 1909 года один из посетителей Ясной Поляны выражал свой восторг и благодарность за создание «Войны и мира» и «Анны Карениной». Толстой ответил: «Это все равно, что к Эдисону кто-нибудь пришёл и сказал бы: „Я очень уважаю вас за то, что вы хорошо танцуете мазурку“» В том же году Толстой так охарактеризовал роль своих художественных произведений: «Они привлекают внимание к моим серьёзным вещам». Да, выше всего Толстой ставил свои тексты о духовности, работы позднего творческого периода, создавшие основу его учения; то, что назвали толстовством.
"Какими бы достоинствами ни отличался художественный талант Толстого,
своею мировою славою и влиянием на современников он обязан не ему. Его
романы были признаны замечательнейшими произведениями литературы; и, тем
не менее, в продолжение десятилетий "Война и мир" и "Анна Каренина" почти
не имели читателей за пределами России, и критика восторгалась автором
только с большими оговорками...
Только появившаяся в 1889 году "Крейцерова соната" разнесла его имя по всем углам земного шара; небольшой рассказ переведен был на все европейские языки, издан в сотнях тысяч экземпляров; миллионы людей страстно зачитывались им. Начиная с этого момента, общественное мнение Запада поставило его в первые ряды современных писателей; его имя было у всех на устах... "Крейцерова соната", как художественное произведение, далеко ниже большей части его романов и рассказов; тем не менее, славу, не дававшуюся так долго автору "Войны и мира", "Казаков" и "Анны Карениной", она завоевала одним ударом..." Г.П. Климов, автор знаменитых "Протоколов советских мудрецов".
И в самом деле, в Википедии я нашел подтверждение тому, что "Крейцерова соната" - широко популярное в мире произведение Льва Толстого. Сравним: существует 11 иностранных и лишь 3 либо российских, либо советских экранизаций «Крейцеровой сонаты». «Война и мир» - 4 иностранных и 6 российских (советских) экранизаций самого знаменитого романа.
Не могу не присоединиться к мнению Климова и всех тех, кто считает «Крейцерову сонату» слабым в художественном плане произведением. Для Льва Николаевича, несомненно, в данном случае литературная составляющая была второстепенна. Толстой здесь выступал в первую очередь как мыслитель, само произведение была лишь "художественной оболочкой" для его идей, средством пропаганды взглядов. Кто-то из критиков отмечал, что Толстой написал эту повесть, чтобы как его герой Позднышев не убить свою жену. Вспоминается выражение другого великого писателя, самого читаемого в мире и очень неоднозначного представителя японской литературы, Юкио Мисимы: «Мне отчаянно хочется кого-нибудь убить… Иной пишет о любви, потому что не имеет успеха у женщин, я же пишу романы, чтобы не заработать смертного приговора».
Чем же так привлекательна книга для читателей и почему я убежден, что она - одно из самых значительных произведений Л.Н., не смотря на свои скромные объемы? (Климов неточно называет ее "небольшим рассказом", конечно же, это повесть, и повесть скромного сравнительно объема).
Дадим слово, наконец, самому Льву Николаевичу Толстому... (Лишь местами его «монолог» прерывают мои авторские ремарки). Перечитывая произведение, я сделал некий конспект, «выжимку», выбрав, на мой взгляд, наиболее ценные цитаты с точки зрения философии, понимания затронутых в «Сонате» аспектов его учения – толстовства; полностью откинув эту самую "художественную оболочку". (Ее итак достаточно подробно изучают в школах). Итак, мысли и идеи Толстого о семье, о браке, половой любви, вложенные в уста главного героя Позднышева, убийцы своей жены:
"...Так какая любовь,- спрашивает этот господин, - что вы разумеете под истинной любовью? Предпочтение одного человека другому? Но на сколько? На год, на месяц, на час? Ведь это только в романах бывает, в жизни никогда. Духовное сродство? Единство идеалов? Но в таком случае незачем спать вместе. А, вы, верно, меня узнали? Как нет? Да я тот самый Позднышев, что убил свою жену. Все молчат, разговор испорчен.

То вы говорите, что брак основывается на любви, когда же я выражаю сомнение в существовании любви, кроме чувственной, вы мне доказываете существование любви тем, что существуют браки. Да брак то в наше время один обман!

То вы говорите, что брак основывается на любви, когда же я выражаю сомнение в существовании любви, кроме чувственной, вы мне доказываете существование любви том, что существуют браки. Да брак-то в наше время один обман!
- Нет-с, позвольте, - сказал адвокат, - я говорю только, что существовали и существуют браки.
- Существуют. Да только отчего они существуют? Они существовали и существуют у тех людей, которые в браке видят нечто таинственное, таинство, которое обязывает перед богом. У тех они существуют, а у нас их нет. У нас люди женятся, не видя в браке ничего, кроме совокупления, и выходит или обман, или насилие. Когда обман, то это легче переносится. Муж и жена только обманывают людей, что они в единобрачии, а живут в многоженстве и в многомужестве. Это скверно, но еще идет; но когда, как это чаще всего бывает, муж и жена приняли на себя внешнее обязательство жить вместе всю жизнь и со второго месяца уж ненавидят друг друга, желают разойтись и все-таки живут, тогда это выходит тот страшный ад, от которого спиваются, стреляются, убивают и отравляют себя и друг друга...

Как морфинист, пьяница, курильщик уже не нормальный человек, так и человек, познавший нескольких женщин для своего удовольствия, уже не нормальный, а испорченный навсегда человек - блудник”.

Первое мое отступление в сторону, наибольшее по объему. О семейных отношениях супругов Толстых.
Приведу две цитаты: «Не знаю, как и почему связали «Крейцерову сонату» с нашей замужней жизнью, но это факт, и <…> все пожалели меня. Да что искать в других – я сама в сердце своем почувствовала, что эта повесть направлена в меня, что она сразу нанесла мне рану, унизила меня в глазах всего мира и разрушила последнюю любовь между нами». (12.02.1891). Из дневника Софьи Андреевны, жены Толстого. "Это произведение, насквозь пронизанное женоненавистничеством", - считает О. Липовская, в статье «Глыба и Сонечка, гений и женщина» посвященной анализу отношений супругов Толстых. И в самом деле, история отношений супругов Толстых – очень важная тема, автобиографичная в контексте «Крейцеровой сонаты».
У многих писателей свои особые отношения с литературным трудом. Обычно Толстой писал периодами - например, по две недели. Что ж, русский граф в 19 веке мог себе позволить это. Целыми днями ничего больше не делать - писать, писать и писать... Как я его понимаю! Работа с текстом требует максимальной вдумчивости, усидчивости, кропотливого внимания ко всему, даже к деталям. Особенно правка текста. Особенно работа над такими грандиозными литературными полотнами с сотнями героев, как "Война и мир". И все равно, филологи находят немало ошибок, фактических и речевых, даже во вроде бы безукоризненных для массового читателя произведениях признанных классиков.
Жена тщательно оберегала покой отдавшегося творчеству гения, ограждала от возможных посетителей и житейских, бытовых проблем. Вообще первые годы и десятилетия семейной жизни Толстых были почти идиллистическими. Софья, образно выражаясь, на руках была готова носить своего гениального мужа. Сама причем обладала литературными талантами: писала воспоминания, вела дневник, делала черновую писательскую работу мужа, переписывала набело тексты.
Они вместе прожили 48 лет, Толстая родила мужу тринадцать детей, из которых пять умерли в детстве, остальные дожили до зрелого возраста. Но она не смогла понять и принять духовный перелом во взглядах мужа. И дело не только во взглядах. Толстой пошел до конца, в соответствии со своим учением отказался от собственности, имущества, своих писательских гонораров. Многие заботы и проблемы, в том числе и хозяйственные, легли на хрупкие плечи немолодой женщины, Показательна в этом плане вышецитированная работа О. Липовской "Глыба и Сонечка, гений и женщина". В ней Толстой выглядит не просто неприглядно, а вообще... э-э-э... нехорошим человеком. Оставив на совести убежденной феминистки неизбежные передергивания, преувеличения и односторонность подхода, все же следует признать, что какую бы трогательную и искреннюю любовь не испытывала Софья Андреевна к мужу и как бы трепетно не относилась к его творчеству - выдержать все это ей было не под силу. Показателен последний эпизод в жизни Толстого – предсмертный тайный уход в странствия после очередной ссоры с женой в возрасте 82 лет. Вернемся к книге:

"... Удивительное дело, какая полная бывает иллюзия того, что красота есть добро. Красивая женщина говорит глупости, ты слушаешь и не видишь глупости, а видишь умное. Она говорит, делает гадости, и ты видишь что-то милое. Когда же она не говорит ни глупостей, ни гадостей, а красива, то сейчас уверяешься, что она чудо как умна и нравственна.
Ведь мы, мужчины, только не знаем, и не знаем потому, что не хотим знать, женщины же знают очень хорошо, что самая возвышенная, поэтическая, как мы ее называем, любовь зависит не от нравственных достоинств, а от физической близости и притом прически, цвета, покроя платья. Скажите опытной кокетке, задавшей себе задачу пленить человека, чем она скорее хочет рисковать: тем, чтобы быть в присутствии того, кого она прельщает, изобличенной во лжи, жестокости, даже распутстве, или тем, чтобы показаться при нем в дурно сшитом и некрасивом платье, - всякая всегда предпочтет первое. Она знает, что наш брат все врет о высоких чувствах - ему нужно только тело, и потому он простит все гадости, а уродливого, безвкусного, дурного тона костюма не простит. Кокетка знает это сознательно, но всякая невинная девушка знает это бессознательно, как знают это животные.
От этого эти джерси мерзкие, эти нашлепки на зады, эти голые плечи, руки, почти груди. Женщины, особенно прошедшие мужскую школу, очень хорошо знают, что разговоры о высоких предметах - разговорами, а что нужно мужчине тело и все то, что выставляет его в самом заманчивом свете; и это самое и делается. Ведь если откинуть только ту привычку к этому безобразию, которая стала для нас второй природой, а взглянуть на жизнь наших высших классов как она есть, со всем ее бесстыдством, ведь это один сплошной дом терпимости...Но посмотрите на тех, на несчастных презираемых, и на самых высших светских барынь: те же наряды, те же фасоны, те же духи, то же оголение рук, плеч, грудей и обтягивание выставленного зада, та же страсть к камушкам, к дорогим, блестящим вещам, те же увеселения, танцы и музыка, пенье. Как те заманивают всеми средствами, так и эти. Никакой разницы. Строго определяя, надо только сказать, что проститутки на короткие сроки - обыкновенно презираемы, проститутки на долгие - уважаемы».

"...Ведь теперь браки так и устраиваются, как капканы. Ведь естественно что? Девка созрела, надо ее выдать. Кажется, как просто, когда девка не урод и есть мужчины, желающие жениться. Так и делалось в старину. Вошла в возраст дева, родители устраивали брак. Так делалось, делается во всем человечестве: у китайцев, индейцев, магометан, у нас в народе; так делается в роде человеческом по крайней мере в 0,99 его части. Только в 0,01 или меньше нас, распутников, нашли, что это нехорошо, и выдумали новое. Да что же новое-то? А новое то, что девы сидят, а мужчины, как на базар, ходят и выбирают. А девки ждут и думают, но не смеют сказать: "Батюшка, меня! нет, меня. Не ее, а меня: у меня, смотри, какие плечи и другое". А мы, мужчины, похаживаем, поглядываем и очень довольны. "Знаю, мол, я не попадусь". Похаживают, посматривают, очень довольны, что это для лих все устроено. Глядь, не поберегся, - хлоп, тут и есть!
Скажите какой-нибудь матушке или самой девушке правду, что она только тем и занята, чтобы ловить жениха. Боже, какая обида! А ведь они все только это и делают, и больше им делать нечего. И что ведь ужасно - это видеть занятых этим иногда совершенно молоденьких бедных невинных девушек".

Толстой о новом матриархате:

"...то властвованье женщин, от которого страдает мир, все это происходит от этого.
- Как властвованье женщин? - сказал я. - Правда, преимущества прав на стороне мужчин.
- Да, да, это, это самое, - перебил он меня. - Это самое, то, что я хочу сказать вам, это-то и объясняет то необыкновенное явление, что, с одной стороны, совершенно справедливо то, что женщина доведена до самой низкой степени унижения, с другой стороны - что она властвует. Точно так же как евреи, как они своей денежной властью отплачивают за свое угнетение, так и женщины.
- Да где же эта особенная власть? - спросил я.
- Где власть? Да везде, во всем. Пройдите в каждом большом городе по магазинам. Миллионы тут, не оценишь положенных туда трудов людей, а посмотрите, в 0,9 этих магазинов есть ли хоть что-нибудь для мужского употребления? Вся роскошь жизни требуется и поддерживается женщинами. Сочтите все фабрики. Огромная доля их работает бесполезные украшения, экипажи, мебели, игрушки на женщин. Миллионы людей, поколения рабов гибнут в этом каторжном труде на фабриках только для прихоти женщин. Женщины, как царицы, в плену рабства и тяжелого труда держат 0,9 рода человеческого. А все оттого, что их унизили, лишили их равных прав с мужчинами. И вот они мстят действием на нашу чувственность, уловлением нас в свои сети. Да, все от этого. Женщины устроили из себя такое орудие воздействия на чувственность, что мужчина не может спокойно обращаться с женщиной. И прежде мне всегда бывало неловко, жутко, когда я видал разряженную даму в бальном платье, но теперь мне прямо страшно, я прямо вижу нечто опасное для людей и противозаконное, и хочется крикнуть полицейского, звать защиту против опасности, потребовать того, чтобы убрали, устранили опасный предмет."

Толстой о том, что можно назвать "сексуальном домогательстве со стороны женщин", говоря современным языком:

"... Я уверен, что придет время, и, может быть, очень скоро, что люди поймут это и будут удивляться, как могло существовать общество, в котором допускались такие нарушающие общественное спокойствие поступки, как те прямо вызывающие чувственность украшения своего тела, которые допускаются для женщин в нашем обществе. Ведь это все равно, что расставить по гуляньям, по дорожкам всякие капканы - хуже! Отчего азартная игра запрещена, а женщины в проституточных, вызывающих чувственность нарядах не запрещены? Они опаснее в тысячу раз!"

Не удержусь от весьма уместного цитирования знаменитого высказывания великого немецкого философа 19 века А.Шопенгауэра из книги «Метафизика половой любви»: «Низкорослый, узкоплечий, широкобедрый пол мог назвать прекрасным только отуманенный половым побуждением рассудок мужчины: вся его красота и кроется в этом побуждении. С большим основанием его можно бы было назвать «неэстетичным», или «неизящным» полом. И действительно, женщины не имеют ни восприимчивости, ни истинной склонности ни к музыке, ни к поэзии, ни к образовательным искусствам; и если они предаются им и носятся с ними, то это не более как простое обезьянство для целей кокетства и желания нравиться». И еще: «Она (половая любовь) после любви к жизни является самой могучей и деятельной изо всех пружин бытия, где она беспрерывно поглощает половину сил и мыслей молодого человечества, составляет конечную цель почти всякого человеческого стремления, оказывает вредное влияние на самые важные дела и события, ежечасно прерывает самые серьезные занятия, иногда ненадолго смущает самые великие умы… Половая любовь поистине является скрытым механизмом любого поступка и поведения, она проглядывает отовсюду, несмотря на тщательно наброшенные на нее покровы. Она является причиной войн и предметом мира… неистощимым источником остроумия, ключом ко всем намекам, значением таинственных фраз, невысказанных замечаний и брошенных украдкой взглядов; она предмет неустанных фантазий и молодых, и старых, неизменный призрак умов порочных и неотвязный спутник воображения целомудренных». («Афоризмы и максимы») Есть и другие близкие ко взглядам Толстого места у Шопенгауэра, но воздержусь – все-таки предмет данного исследования философия Толстого.
Неудивительно, что «Крейцерова соната» является культовой книгой у представителей движения асексуалов. Толстой предвосхищает взгляды современных футурологов на постчеловечество, идеи трансгуманизма, в частности постгендеризма, что особенно для меня интересно:

"Вы заметьте: если цель человечества - благо, добро, любовь, как хотите; если цель человечества есть то, что сказано в пророчествах, что все люди соединятся воедино любовью, что раскуют копья на серпы и так далее, то ведь достижению этой цели мешает что? Мешают страсти. Из страстей самая сильная, и злая, и упорная - половая, плотская любовь, и потому если уничтожатся страсти и последняя, самая сильная из них, плотская любовь, то пророчество исполнится, люди соединятся воедино, цель человечества будет достигнута, и ему незачем будет жить.
Высшая порода животных - людская, для того чтобы удержаться в борьбе с другими животными, должна сомкнуться воедино, как рой пчел, а не бесконечно плодиться; должна так же, как пчелы, воспитывать бесполых, то есть опять должна стремиться к воздержанию, а никак не к разжиганию похоти, к чему направлен весь строй нашей жизни.
Половая страсть, как бы она ни была обставлена, есть зло, страшное зло, с которым надо бороться, а не поощрять, как у нас."

И еще хочу от себя заметить. От общего к частному, об отношениях супругов.
То, что психологи называют периодом "влюбленности" (fall in love - буквальный перевод с английского "падение в любовь") проходит после пяти (по другим исследованиям и того меньше) лет семейной жизни в среднем. У женщин быстрее, у мужчин «влюбленность» длится дольше. Поэтому хиппи называют брак узаконенной проституцией. Механизм влюбленности - действие химический процессов, гормональное явление, по сути дела наркотическое(!), вызывающих эту самую «влюбленность», прекращается и люди видят друг друга такими, какие они есть:

"Влюбленность истощилась удовлетворением чувственности, и остались мы друг против друга в нашем действительном отношении друг к другу, то есть два совершенно чуждые друг другу эгоиста, желающие получить себе как можно больше удовольствия один через другого. Я называл ссорой то, что произошло между нами; но это была не ссора, а это было только вследствие прекращения чувственности, обнаружившееся наше действительное отношение друг к другу. Я не понимал, что это холодное и враждебное отношение было нашим нормальным отношением, не понимал этого потому, что это враждебное отношение в первое время очень скоро опять закрылось от нас вновь поднявшеюся перегонной чувственностью, то есть влюблением. С братом, с приятелями, с отцом, я помню, я ссорился, но никогда между нами не было той особенной, ядовитой злобы, которая была тут. Но прошло несколько времени, и опять эта взаимная ненависть скрылась под влюбленностью, то есть чувственностью, Я не знал еще тогда, что это общая участь, но что все так же, как я, думают, что это их исключительное несчастие, скрывают это исключительное, постыдное свое несчастье не только от других, но и от самих себя, сами себе не признаются в этом.
Началось с первых дней и продолжалось все время, и все усиливаясь и ожесточаясь. В глубине души я с первых же недель почувствовал, что я попался, что вышло не то, чего я ожидал, что женитьба не только не счастье, но нечто очень тяжелое, но я, как и все, не хотел признаться себе (я бы не признался себе и теперь, если бы не конец) и скрывал не только от других, но от себя. Теперь я удивляюсь, как я не видал своего настоящего положения. Его можно бы уже видеть потому, что ссоры начинались из таких поводов, что невозможно бывало после, когда они кончались, вспомнить из-за чего. Рассудок не поспевал подделать под постоянно существующую враждебность друг к другу достаточных поводов. Но еще поразительнее была недостаточность предлогов примиренья. Иногда бывали слова, объяснения, даже слезы, но иногда... ох гадко и теперь вспомнить - после самых жестоких слов друг другу вдруг молча взгляды, улыбки, поцелуи, объятия... Фу, мерзость! Как я мог не видеть всей гадости этого тогда..."

Толстой фактически говорит об отношениях мужчины и женщины: "Любовь - это мерзко и стыдно!" Таким образом:

" - Ведь что, главное, погано, -- начал он, - предполагается в теории, что любовь есть нечто идеальное, возвышенное, а на практике любовь ведь есть нечто мерзкое, свиное, про которое и говорить и вспоминать мерзко и стыдно. Ведь недаром же природа сделала то, что это мерзко и стыдно. А если мерзко и стыдно, то так и надо понимать. А тут, напротив, люди делают вид, что мерзкое и стыдное прекрасно и возвышенно.
Я удивлялся, откуда бралось наше озлобление друг к другу, а дело было совершенно ясно: озлобление это было не что иное, как протест человеческой природы против животного, которое подавляло ее.
Я удивлялся нашей ненависти друг к другу. А ведь это и не могло быть иначе. Эта ненависть была не что иное, как ненависть взаимная сообщников преступления - и за подстрекательство и за участие в преступлении. Как же не преступление, когда она, бедная, забеременела в первый же месяц, а наша свиная связь продолжалась?
Ведь вы заметьте, животные сходятся только тогда, когда могут производить потомство, а поганый царь природы - всегда, только бы приятно. И мало того, возводит это обезьянье занятие в перл создания, в любовь. И во имя этой любви, то есть пакости, губит - что же? - половину рода человеческого. Из всех женщин, которые должны бы быть помощницами в движении человечества к истине и благу, он во имя своего удовольствия делает не помощниц, но врагов. Посмотрите, что тормозит повсюду движение человечества вперед? Женщины. А отчего они такие? А только от этого. Возьмите всю поэзию, всю живопись, скульптуру, начиная с любовных стихов и голых Венер и Фрин, вы видите, что женщина есть орудие наслаждения; она такова на Трубе, и на Грачевке, и на придворном бале. И заметьте хитрость дьявола: ну, наслажденье, удовольствие, так как бы и знать, что удовольствие, что женщина сладкий кусок. Нет, сначала рыцари уверяли, что они боготворят женщину (боготворят, а все-таки смотрят на нее как на орудие наслаждения). Теперь уже уверяют, что уважают женщину. Одни уступают ей место, поднимают ей платки; другие признают ее права на занимание всех должностей, на участие в правлении и т. д. Это все делают, а взгляд на нее все тот же. Она орудие наслаждения. Тело ее есть средство наслаждения. И она знает это. Все равно как рабство.
Ну, и вот освобождают женщину, дают ей всякие права, равные мужчине, но продолжают смотреть на нее как на орудие наслаждения, так воспитывают ее и в детстве и общественным мнением. И вот она все такая же приниженная, развращенная раба, и мужчина все такой же развращенный рабовладелец.
Освобождают женщину на курсах и в палатах, а смотрят на нее как на предмет наслаждения. Научите ее, как она научена у нас, смотреть так на самую себя, и она всегда останется низшим существом. Или она будет с помощью мерзавцев-докторов предупреждать зарождение плода, то есть будет вполне проститутка, спустившаяся не на ступень животного, но на ступень вещи, или она будет то, что она есть в большей части случаев, - больной душевно, истеричной, несчастной, какие они и есть, без возможности духовного развития. Гимназии и курсы не могут изменить этого. Изменить это может только перемена взгляда мужчин на женщин и женщин самих на себя. Переменится это только тогда, когда женщина будет считать высшим положением положение девственницы, а не так, как теперь, высшее состояние человека - стыдом, позором. Пока же этого нет, идеал всякой девушки, какое бы ни было ее образование, будет все-таки тот, чтобы привлечь к себе как можно больше мужчин, как можно больше самцов, с тем, чтобы иметь возможность выбора".

"Женщина счастлива и достигает всего, чего она может желать, когда она обворожит мужчину. И потому главная задача женщины - уметь обвораживать его. Так это было и будет. Так это в девичьей жизни в нашем мире, так продолжается и в замужней. В девичьей жизни это нужно для выбора, в замужней - для властвованья над мужем".

О женщинах сказано Толстым немало и убедительно... Но для чего создается семья? Правильно, семья - инструмент создания и воспитания детей. Напомню, что сам Толстой имел достаточно большую семью, был плодовит и в этом плане. Считал семью, безусловно, главным институтом человеческого общества, стоящим выше государства, церкви, и иных объединений и институтов. Итак, Толстой о детях...

"Дети - мученье, и больше ничего. Большинство матерей так прямо и чувствуют и иногда нечаянно прямо так и говорят это. Спросите у большинства матерей нашего круга достаточных людей, они вам скажут, что от страха того, что дети их могут болеть и умирать, они не хотят иметь детей, не хотят кормить, если уж родили, для того чтобы не привязаться и не страдать. Наслажденье, которое доставляет им ребенок прелестью его, этих ручек, ножек, тельца всего, удовольствие, доставляемое ребенком, - меньше страданья, которое они испытывают - не говоря уже от болезни или потери ребенка, но от одного страха за возможность болезней и смерти. Взвесив выгоды и невыгоды, оказывается, что невыгодно и потому нежелательно иметь детей.
Вся жизнь с детьми и была для жены, а потому и для меня, не радость, а мука. Как же не мучаться? Она и мучалась постоянно. Бывало, только что успокоимся от какой-нибудь сцены ревности или просто ссоры и думаем пожить, почитать и подумать; только возьмешься за какое-нибудь дело, вдруг получается известие, что Васю рвет, или Маша сходила с кровью, или у Андрюши сыпь, ну и конечно, жизни уж нет. Куда скакать, за какими докторами, куда отделить? И начинаются клистиры, температуры, микстуры и доктора. Не успеет это кончиться, как начинается что-нибудь другое. Правильной, твердой семейной жизни не было. А было, как я вам говорил, постоянное спасение от воображаемых и действительных опасностей. Так ведь это теперь в большинстве семей. В моей же семье было особенно резко. Жена была чадолюбива и легковерна. Чадолюбива и легковерна.
Так что присутствие детей не только не улучшало нашей жизни, но отравляло ее. Кроме того, дети - это был для нас новый повод к раздору. С тех пор как были дети и чем больше они росли, тем чаще именно сами дети были и средством и предметом раздора. Не только предметом раздора, но дети были орудием, борьбы; мы как будто дрались друг с другом детьми. У каждого из нас был свой любимый ребенок – орудие драки. Я дрался больше Васей, старшим, а она Лизой. Кроме того, когда дети стали подрастать и определились их характеры, сделалось то, что они стали союзниками, которых мы привлекли каждый на свою сторону. Они страшно страдали от этого, бедняжки, но нам, в нашей постоянной войне, не до того было, чтобы думать о них. Девочка была моя сторонница, мальчик же старший, похожий на нее, ее любимец, часто был ненавистен мне».

Хочется разбавить серьезную и полную непростых размышлений прозу цитатой из советского кинофильма "Сказки старого волшебника". «Песня Синей бороды». Причем слова поют Синяя борода и его жена, вместе и отдельно. Разумеется, четвертую строчку поет уже один муж:

Вот жизни совершенство,
Не даром говорят:
Супружество - блаженство.
Неправда, сущий ад!

"...Выходили стычки и выражения ненависти за кофе, скатерть, пролетку, за ход в винте, - все дела, которые ни для того, ни для другого не могли иметь никакой важности. Во мне, по крайней мере, ненависть к ней часто кипела страшная! Я смотрел иногда, как она наливала чай, махала ногой или подносила ложку ко рту, хлюпала, втягивала в себя жидкость, и ненавидел ее именно за это, как за самый дурной поступок. Я не замечал тогда, что периоды злобы возникали во мне совершенно правильно и равномерно, соответственно периодам того, что мы называли любовью. Период любви - период злобы; энергический период любви - длинный период злобы, более слабое проявление любви - короткий период злобы. Тогда мы не понимали, что эта любовь и злоба были то же самое животное чувство, только с разных концов. А мы были два ненавидящих друг друга колодника, связанных одной цепью, отравляющие жизнь друг другу и старающиеся не видать этого. Я еще не знал тогда, что 0,99 супружеств живут в таком же аду, как и я жил, и что это не может быть иначе. Тогда я еще не знал этого ни про других, ни про себя."

Именно об этом – отчуждении, злобе и ненависти, нередко сопровождающих половую страсть - писал в «Искусстве любви» лидер Франкфуртской школы социологии Эрих Фромм: «Тревога, порождаемая одиночеством, желание побеждать или быть побежденным, тщеславие, желание принести вред и даже разрушить - все это может способствовать появлению полового влечения, как м любовь. Половое влечение, по-видимому, может сочетаться с любым сильным чувством и порождаться им. ...Половое влечение на мгновение создает иллюзию соединения, однако без любви. Люди, "соединяясь", остаются чужими, как и прежде. Иногда они из-за этого стыдятся друг друга, или даже ненавидят, потому что, когда иллюзии рассеиваются, они ощущают себя еще более чужими».

"...Она в том же, еще худшем положении, нарочно перетолковывает всякое твое слово, придавая ему ложное значение; каждое же ее слово пропитано ядом; где только она знает, что мне больнее всего, туда-то она и колет."

Хочется добавить: почему повесть названа именно «Крейцерова соната»? Почему именно после того, как Позднышев застукал свою супругу, играющей в четыре руки с франтоватым музыкантом это произведение Бетховена, произошло ужасное? Далее будет развернутая цитата, где Толстой объясняет все это. В данном случае хочу от себя добавить, что, несомненно, музыка - наиболее эмоциональное из искусств, вызывающее наиболее глубокие и интимные переживания. Многие исследователи (например, в том числе и знаменитый литературный критик 19 века В. Белинский) замечали, что из всех искусств проза - наиболее интеллектуальна, а музыка - самое чувственное из искусств. И, разумеется, это тоже автобиографичный момент – по свидетельству окружающих писатель ревновал свою жену, музицировавшую с композитором И.С.Танеевым, частенько бывавшем в их доме.
Другой великий мыслитель 19 века, Ф.Ницше, свои последние годы жизни проводя в лечебнице для душевнобольных, успешно продолжал музицировать, хотя утерял полную способность к какой-либо интеллектуальной деятельности. Умственно отсталые больные могут сочинять неплохую музыку - подтвердят психиатры. Неудивительно, что музыка и танец возбуждая чувственность (или говоря более современным языком - сексуальность), очень много могут сделать для успешного сближения мужчины и женщины. (Я сам, как "парень с гитарой", рок-певец и музыкант могу засвидетельствовать из личного опыта). Женщины, как существа более подверженные эмоциям... ведутся.

"...И вообще страшная вещь музыка. Что это такое? Я не понимаю. Что такое музыка? Что она делает? И зачем она делает то, что она делает? Говорят, музыка действует возвышающим душу образом, - вздор, неправда! Она действует, страшно действует, я говорю про себя, но вовсе не возвышающим душу образом. Она действует ни возвышающим, ни принижающим душу образом, а раздражающим душу образом. Как вам сказать? Музыка заставляет меня забывать себя, мое истинное положение, она переносит меня в какое-то другое, не свое положение: мне под влиянием музыки кажется, что я чувствую то, чего я, собственно, не чувствую, что я понимаю то, чего не понимаю, что могу то, чего не могу. Я объясняю это тем, что музыка действует, как зевота, как смех: мне спать не хочется, но я зеваю, глядя на зевающего, смеяться не о чем, но я смеюсь, слыша смеющегося. Она, музыка, сразу, непосредственно переносит меня в то душевное состояние, в котором находился тот, кто писал музыку. Я сливаюсь с ним душою и вместе с ним переношусь из одного состояния в другое, но зачем я это делаю, я не знаю. ...Музыка так страшно, так ужасно иногда действует. В Китае музыка государственное дело. И это так и должно быть. Разве можно допустить, чтобы всякий, кто хочет, гипнотизировал бы один другого или многих и потом бы делал с ними что хочет. И главное, чтобы этим гипнотизером был первый попавшийся безнравственный человек".

И финальная цитата:

"...Не в сифилитическую больницу я сводил бы молодого человека, чтобы отбить у него охоту от женщин, но в душу к себе, посмотреть на тех дьяволов, которые раздирали ее!"

Я рассмотрел, конечно, лишь некоторые аспекты философии Льва Толстого - брак, семья, вытекающие отсюда межличностные, гендерные отношения. Толстовство - это еще и отношение к церкви, государству, обществу и пр. Я, конечно, и не ставил целью разобраться во всем идеологическом наследии великого писателя.

З.Ы. Все-таки не удержался я и после некоторых колебаний и раздумий все же сделал пусть и несуразное в смысле формы, но, как мне кажется, необходимое дополнение. Так же в виде некоего конспекта предлагаю вниманию читателя «выжимки» по теме из близкого по духу рассказа другого великого русского классика А.П.Чехова «Ариадна» 1985 года. Он также написан в форме путевых заметок, бесед с попутчиком. Замечу, что сам Антон Павлович достаточно критически отозвался о повести «Крейцерова соната», даже обвинил, что Лев Николаевич профан в медицинских вопросах. Возможно, что его задели язвительные выпады Толстого в адрес (я их опустил) «докторов», кстати, на мой взгляд, небезосновательные. Современное здравоохранение, медицина и фармацевтика – в том числе и в ходе личного общения – вызывают у меня немало вопросов, раздражения и даже возмущения. Разумеется, это тема для отдельного разговора, отдельного произведения. Как мы знаем, Чехов и были из породы этих самых «докторов», и возможно был профессионально уязвлен в этом плане. Итак, после Толстого слово берет Чехов:
"... мы идеалисты. Мы хотим, чтобы существа, которые рожают нас и наших детей, были выше нас, выше всего на свете. Когда мы молоды, мы поэтизируем и боготворим тех, в кого влюбляемся; любовь и счастье у нас - синонимы. У нас в России брак не по любви презирается, чувственность смешна и внушает отвращение, и наибольшим успехом пользуются те романы и повести, в которых женщины красивы, поэтичны и возвышенны, и если русский человек издавна восторгается рафаэлевской мадонной или озабочен женской эмансипацией, то, уверяю вас, тут нет ничего напускного. Но беда вот в чём. Едва мы женимся или сходимся с женщиной, проходит каких-нибудь два-три года, как мы чувствуем себя разочарованными, обманутыми; сходимся с другими, и опять разочарование, опять ужас, и в конце концов убеждаемся, что женщины лживы, мелочны, суетны, несправедливы, неразвиты, жестоки, - одним словом, не только не выше, но даже неизмеримо ниже нас, мужчин».

«…Раз женщина видит во мне не человека, не равного себе, а самца и всю свою жизнь хлопочет только о том, чтобы понравиться мне, т. е. завладеть мной, то может ли тут быть речь о полноправии? Ох, не верьте им, они очень, очень хитры! Мы, мужчины, хлопочем насчет их свободы, но они вовсе не хотят этой свободы и только делают вид, что хотят. Ужасно хитрые, страшно хитрые!»

«…Главным, так сказать, основным свойством этой женщины было изумительное лукавство. Она хитрила постоянно, каждую минуту, по-видимому, без всякой надобности, а как бы по инстинкту, по тем же побуждениям, по каким воробей чирикает или таракан шевелит усами. Она хитрила со мной, с лакеями, с портье, с торговцами в магазинах, со знакомыми; без кривлянья и ломанья не обходился ни один разговор, ни одна встреча. Нужно было войти в наш номер мужчине, - кто бы он ни был, гарсон или барон, - как она меняла взгляд, выражение, голос, и даже контуры ее фигуры менялись. Если бы вы видели ее тогда хоть раз, то сказали бы, что более светских и более богатых людей, чем мы, нет во всей Италии. Ни одного художника и музыканта она не пропускала, чтобы не налгать ему всякого вздора по поводу его замечательного таланта.
- Вы такой талант! - говорила она сладко-певучим голосом. - С вами даже страшно. Я думаю, вы должны видеть людей насквозь.
И всё это для того, чтобы нравиться, иметь успех, быть обаятельной! Она просыпалась каждое утро с единственною мыслью: «Нравиться!» И это было целью и смыслом ее жизни. Если бы я сказал ей, что на такой-то улице в таком-то доме живет человек, которому она не нравится, то это заставило бы ее серьезно страдать. Ей каждый день нужно было очаровывать, пленять, сводить с ума. То, что я был в ее власти и перед ее чарами обращался в совершенное ничтожество, доставляло ей то самое наслаждение, какое победители испытывали когда-то на турнирах.
Часто, глядя, как она спит, или ест, или старается придать своему взгляду наивное выражение, я думал: для чего же даны ей... красота, грация, ум? Неужели для того только, чтобы валяться в постели, есть и лгать, лгать без конца? Да и была ли она умна? Она боялась трёх свечей, тринадцатого числа, приходила в ужас от сглаза и дурных снов...Но она была дьявольски хитра и остроумна, и в обществе умела казаться очень образованным человеком. Ей ничего не стоило даже в весёлую минуту оскорбить прислугу, убить насекомое; она любила бои быков, любила читать про убийства и сердилась, когда подсудимых оправдывали.
Назначайте женщин судьями и присяжными, и оправдательных приговоров не будет вовсе. Благодаря нашим знакомствам, мне приходилось встречаться со многими женщинами, русскими и иностранками, я присматривался к ним от нечего делать, изучал их, и в конце концов убедился, что все они, как две капли воды, похожи на мою Ариадну. В каждом взгляде, в жесте, в каждом слове, в каждом бантике и чёлке на лбу я чувствовал лукавство, умственное убожество, чувственность, жестокость. Насколько мужчины-европейцы утешали и восхищали меня своею культурностью, настолько женщины оскорбляли своим резким консерватизмом, своею отсталостью и ясно выраженным стремлением назад, в область мрака. В них я чуял серьёзного врага, я возмущался, и бывали минуты, когда мне казалось, что если бы с Марса свалилась глыба и погребла под собой весь этот прекрасный пол, то это было бы актом величайшей справедливости.
В городах всё воспитание и образование женщины в своей главной сущности сводятся к тому, чтобы выработать из нее человека-зверя, т. е. чтобы она нравилась самцу и чтобы умела победить этого самца.
Пока только в деревнях женщина не отстаёт от мужчины - там она так же мыслит, чувствует и так же усердно борется с природой... Городская же, буржуазная, интеллигентная женщина давно уже отстала и возвращается к своему первобытному состоянию, наполовину она уже человек-зверь, и благодаря ей очень многое, что было завоёвано человеческим гением, уже потеряно; женщина мало-помалу исчезает, на её место садится первобытная самка. ... в своём регрессивном движении она старается увлечь за собой мужчину и задерживает его движение вперёд. Это несомненно.
Надо воспитывать женщину так, чтобы она умела, подобно мужчине, сознавать свою неправоту, а то она, по её мнению, всегда права... Приучайте её логически мыслить, обобщать, и не уверяйте её, что её мозг весит меньше мужского, и что поэтому она может быть равнодушна к наукам, искусствам... Мальчишка-подмастерье... тоже имеет мозг меньших размеров, чем взрослый мужчина, однако же участвует в общей борьбе за существование, работает, страдает. Надо также бросить эту манеру ссылаться на физиологию, на беременность и роды, так как, во-первых, женщина родит не каждый месяц, во-вторых, не все женщины родят, и, в-третьих, нормальная деревенская женщина работает в поле накануне родов - и ничего с ней не делается. Затем должно быть полнейшее равноправие в обыденной жизни. Если мужчина подаёт даме стул или поднимает оброненный платок, то пусть и она платит ему тем же".

А я говорю вам, что всякий, кто смотрит на женщину с вожделением, уже прелюбодействовал с нею в сердце своем.

Матфей, V, 28

Говорят ему ученики его: если такова обязанность человека к жене, то лучше не жениться.

Он же сказал им: не все вмещают слово сие: но кому дано.

Ибо есть скопцы, которые из чрева матернего родились так, и есть скопцы, которые сделали себя сами скопцами для царства небесного. Кто может вместить, да вместит.

Матфей, XIX, 10, 11, 12

I

Это было ранней весной. Мы ехали вторые сутки. В вагон входили и выходили едущие на короткие расстояния, но трое ехало, так же как и я, с самого места отхода поезда: некрасивая и немолодая дама, курящая, с измученным лицом, в полумужском пальто и шапочке, ее знакомый, разговорчивый человек лет сорока, с аккуратными новыми вещами, и еще державшийся особняком небольшого роста господин с порывистыми движениями, еще не старый, но с очевидно преждевременно поседевшими курчавыми волосами и с необыкновенно блестящими глазами, быстро перебегавшими с предмета на предмет. Он был одет в старое, от дорогого портного пальто с барашковым воротником и высокую барашковую шапку. Под пальто, когда он расстегивался, видна была поддевка и русская вышитая рубаха. Особенность этого господина состояла еще в том, что он изредка издавал странные звуки, похожие на откашливание или на начатый и оборванный смех.

Господин этот во все время путешествия старательно избегал общения и знакомства с пассажирами. На заговариванья соседей он отвечал коротко и резко и или читал, или, глядя в окно, курил, или, достав провизию из своего старого мешка, пил чай, или закусывал.

Мне казалось, что он тяготится своим одиночеством, и я несколько раз хотел заговорить с ним, но всякий раз, когда глаза наши встречались, что случалось часто, так как мы сидели наискоски друг против друга, он отворачивался и брался за книгу или смотрел в окно.

Во время остановки, перед вечером второго дня, на большой станции нервный господин этот сходил за горячей водой и заварил себе чай. Господин же с аккуратными новыми вещами, адвокат, как я узнал впоследствии, с своей соседкой, курящей дамой в полумужском пальто, пошли пить чай на станцию.

Во время отсутствия господина с дамой в вагон вошло несколько новых лиц, и в том числе высокий бритый морщинистый старик, очевидно купец, в ильковой шубе и суконном картузе с огромным козырьком. Купец сел против места дамы с адвокатом и тотчас же вступил в разговор с молодым человеком, по виду купеческим приказчиком, вошедшим в вагон тоже на этой станции.

Я сидел наискоски и, так как поезд стоял, мог в те минуты, когда никто не проходил, слышать урывками их разговор. Купец объявил сначала о том, что он едет в свое имение, которое отстоит только на одну станцию; потом, как всегда, заговорили сначала о ценах, о торговле, говорили, как всегда, о том, как Москва нынче торгует, потом заговорили о Нижегородской ярманке. Приказчик стал рассказывать про кутежи какого-то известного обоим богача-купца на ярманке, но старик не дал ему договорить и стал сам рассказывать про былые кутежи в Кунавине, в которых он сам участвовал. Он, видимо, гордился своим участием в них и с видимой радостью рассказывал, как он вместе с этим самым знакомым сделали раз пьяные в Кунавине такую штуку, что ее надо было рассказать шепотом и что приказчик захохотал на весь вагон, а старик тоже засмеялся, оскалив два желтых зуба.

Не ожидая услышать ничего интересного, я встал, чтобы походить по платформе до отхода поезда. В дверях мне встретились адвокат с дамой, на ходу про что-то оживленно разговаривавшие.

– Не успеете, – сказал мне общительный адвокат, – сейчас второй звонок.

И точно, я не успел дойти до конца вагонов, как раздался звонок. Когда я вернулся, между дамой и адвокатом продолжался оживленный разговор. Старый купец молча сидел напротив них, строго глядя перед собой и изредка неодобрительно жуя зубами.

– Затем она прямо объявила своему супругу, – улыбаясь, говорил адвокат в то время, как я проходил мимо него, – что она не может, да и не желает жить с ним, так как…

И он стал рассказывать далее что-то, чего я не мог расслышать. Вслед за мной прошли еще пассажиры, прошел кондуктор, вбежал артельщик, и довольно долго был шум, из-за которого не слышно было разговора. Когда все затихло и я опять услыхал голос адвоката, разговор, очевидно, с частного случая перешел уже на общие соображения.

Адвокат говорил о том, как вопрос о разводе занимал теперь общественное мнение в Европе и как у нас все чаще и чаще являлись такие же случаи. Заметив, что его голос один слышен, адвокат прекратил свою речь и обратился к старику.

– В старину этого не было, не правда ли? – сказал он, приятно улыбаясь.

Старик хотел что-то ответить, но в это время поезд тронулся, и старик, сняв картуз, начал креститься и читать шепотом молитву. Адвокат, отведя в сторону глаза, учтиво дожидался. Окончив свою молитву и троекратное крещение, старик надел прямо и глубоко свой картуз, поправился на месте и начал говорить.

– Бывало, сударь, и прежде, только меньше, – сказал он. – По нынешнему времени нельзя этому не быть. Уж очень образованны стали.

Поезд, двигаясь все быстрее и быстрее, погромыхивал на стычках, и мне трудно было расслышать, а интересно было, и я пересел ближе. Сосед мой, нервный господин с блестящими глазами, очевидно, тоже заинтересовался и, не вставая с места, прислушивался.

– Да чем же худо образование? – чуть заметно улыбаясь, сказала дама. – Неужели же лучше так жениться, как в старину, когда жених и невеста и не видали даже друг друга? – продолжала она, по привычке многих дам отвечая не на слова своего собеседника, а на те слова, которые она думала, что он скажет. – Не знали, любят ли, могут ли любить, а выходили за кого попало, да всю жизнь и мучались; так, по-вашему, это лучше? – говорила она, очевидно обращая речь ко мне и к адвокату, но менее всего к старику, с которым говорила.

А я говорю вам, что всякий, кто смотрит на женщину с вожделением, уже прелюбодействовал с нею в сердце своем.
Матфея V, 28

Говорят ему ученики его: если такова обязанность человека к жене, то лучше не жениться.
Он же сказал им: не все вмещают слово сие: но кому дано.
Ибо есть скопцы, которые из чрева матернего родились так, и есть скопцы, которые сделали себя сами скопцами для царства небесного. Кто может вместить, да вместит.
Матфея XIX, 10, 11, 12

I

Это было ранней весной. Мы ехали вторые сутки. В вагон входили и выходили едущие на короткие расстояния, но трое ехало, так же как и я, с самого места отхода поезда: некрасивая и немолодая дама, курящая, с измученным лицом, в полу мужском пальто и шапочке, ее знакомый, разговорчивый человек лет сорока, с аккуратными новыми вещами, и еще державшийся особняком небольшого роста господин с порывистыми движениями, еще не старый, но с очевидно преждевременно поседевшими курчавыми волосами и с необыкновенно блестящими глазами, быстро перебегавшими с предмета на предмет. Он был одет в старое от дорогого портного пальто с барашковым воротником и высокую барашковую шапку. Под пальто, когда оп расстегивался, видна была поддевка и русская вышитая рубаха. Особенность этого господина состояла еще в том, что он изредка издавал странные звуки, похожие на откашливанье или на начатый и оборванный смех.
Господин этот во все время путешествия старательно избегал общения и знакомства с пассажирами. На заговариванья соседей он отвечал коротко и резко и или читал, или, глядя в окно, курил, или, достав провизию из своего старого мешка, пил чай, или закусывал.
Мне казалось, что он тяготится своим одиночеством, н я несколько раз хотел заговорить с ним, но всякий раз, когда глаза наши встречались, что случалось часто, так как мы сидели наискоски друг против друга, он отворачивался и брался за книгу или смотрел в окно.
Во время остановки, перед вечером второго дня, на большой станции нервный господин этот сходил за горячей водой и заварил себе чай. Господин же с аккуратными новыми вещами, адвокат, как я узнал впоследствии, с своей соседкой, курящей дамой в полумужском пальто, пошли пить чай на станцию.
Во время отсутствия господина с дамой в вагон вошло несколько новых лиц и в том числе высокий бритый морщинистый старик, очевидно купец, в ильковой шубе и суконном картузе с огромным козырьком. Купец сел против места дамы с адвокатом и тотчас же вступил в разговор с молодым человеком, по виду купеческим приказчиком, вошедшим в вагон тоже на этой станции.
Я сидел наискоски и, так как поезд стоял, мог в те минуты, когда никто не проходил, слышать урывками их разговор. Купец объявил сначала о том, что он едет в свое имение, которое отстоит только на одну станцию; потом, как всегда, заговорили сначала о ценах, о торговле, говорили, как всегда, о том, как Москва нынче торгует, потом заговорили о Нижегородской ярманке. Приказчик стал рассказывать про кутежи какого-то известного обоим богача-купца на ярманке, но старик не дал ему договорить и стал сам рассказывать про былые кутежи в Кунавине, в которых он сам участвовал. Он, видимо, гордился своим участием в них и с видимой радостью рассказывал, как они вместе с этим самым знакомым сделали раз пьяные в Кунавине такую штуку, что ее надо было рассказать шепотом и что приказчик захохотал на весь вагон, а старик тоже засмеялся, оскалив два желтые зуба.
Не ожидая услышать ничего интересного, я встал, чтобы походить по платформе до отхода поезда. В дверях мне встретились адвокат с дамой, на ходу про что-то оживленно разговаривавшие.
- Не успеете, - сказал мне общительный адвокат, - сейчас второй звонок.
И точно, я не успел дойти до конца вагонов, как раздался звонок. Когда я вернулся, между дамой и адвокатом продолжался оживленный разговор. Старый купец молча сидел напротив них, строго глядя перед собой и изредка неодобрительно жуя зубами.
- Затем она прямо объявила своему супругу, - улыбаясь, говорил адвокат в то время, как я проходил мимо него, - что она не может, да и не желает жить с ним, так как…
И он стал рассказывать далее что-то, чего я не мог расслышать. Вслед за мной прошли еще пассажиры, прошел кондуктор, вбежал артельщик, и довольно долго был шум, из-за которого не слышно было разговора. Когда все затихло и я опять услыхал голос адвоката, разговор, очевидно, с частного случая перешел уже на общие соображения.
Адвокат говорил о том, как вопрос о разводе занимал теперь общественное мнение в Европе и как у нас все чаще и чаще являлись такие же случаи. Заметив, что его голос один слышен, адвокат прекратил свою речь и обратился к старику.
- В старину этого не было, не правда ли? - сказал он, приятно улыбаясь.
Старик хотел что-то ответить, но в это время поезд тронулся, и старик, сняв картуз, начал креститься и читать шепотом молитву. Адвокат, отведя в сторону глаза, учтиво дожидался. Окончив свою молитву и троекратное крещение, старик надел прямо и глубоко свой картуз, поправился на месте и начал говорить.
- Бывало, сударь, и прежде, только меньше, - сказал он. - По нынешнему времени нельзя этому не быть. Уж очень образованны стали.
Поезд, двигаясь все быстрее и быстрее, погромыхивал на стычках, и мне трудно было расслышать, а интересно было, и я пересел ближе. Сосед мой, нервный господин с блестящими глазами, очевидно, тоже заинтересовался и, не вставая с места, прислушивался.
- Да чем же худо образование? - чуть заметно улыбаясь, сказала дама. - Неужели же лучше так жениться, как в старину, когда жених и невеста и не видали даже друг друга?-продолжала она, по привычке многих дам отвечая не на слова своего собеседника, а на те слова, которые она думала, что он скажет. - Не знали, любят ли, могут ли любить, а выходили за кого попало, да всю жизнь и мучались; так, по-вашему, это лучше? - говорила она, очевидно обращая речь ко мне и к адвокату, но менее всего к старику, с которым говорила.
- Уж очень образованны стали, - повторил купец, презрительно глядя на даму и оставляя ее вопрос без ответа.
- Желательно бы знать, как вы объясняете связь между образованием и несогласием в супружестве, - чуть заметно улыбаясь, сказал адвокат.
Купец что-то хотел сказать, но дама перебила его.
- Нет, уж это время прошло, - сказала она. Но адвокат остановил ее:
- Нет, позвольте им выразить свою мысль.
- Глупости от образованья, - решительно сказал старик.
- Женят таких, которые не любят друг друга, а потом удивляются, что несогласно живут, - торопилась говорить дама, оглядываясь на адвоката и на меня и даже на приказчика, который, поднявшись с своего места и облокотившись на спинку, улыбаясь, прислушивался к разговору. - Ведь это только животных можно спаривать, как хозяин хочет, а люди имеют свои склонности, привязанности, - очевидно желая уязвить купца, говорила она.
- Напрасно так говорите, сударыня, - сказал старик, - животное скот, а человеку дан закон.
- Ну да как же жить с человеком, когда любви нет? - все торопилась дама высказывать свои суждения, которые, вероятно, ей казались очень новыми.
- Прежде этого не разбирали, - внушительным тоном сказал старик, - нынче только завелось это. Как что, она сейчас и говорит: «Я от тебя уйду». У мужиков на что, и то эта самая мода завелась. «На, говорит, вот тебе твои рубахи и портки, а я пойду с Ванькой, он кудрявей тебя». Ну вот и толкуй. А в женщине первое дело страх должен быть.
Приказчик посмотрел и на адвоката, и на даму, и на меня, очевидно удерживая улыбку и готовый и осмеять и одобрить речь купца, смотря по тому, как она будет принята.
- Какой же страх? - сказала дама.
- А такой: да боится своего му-у-ужа! Вот какой страх.
- Ну, уж это, батюшка, время прошло, - даже с некоторой злобой сказала дама.
- Нет, сударыня, этому времени пройти нельзя. Как была она, Ева, женщина, из ребра мужнина сотворена, так и останется до скончания века, - сказал старик, так строго и победительно тряхнув головой, что приказчик тотчас же решил, что победа на стороне купца, и громко засмеялся.
- Да это вы, мужчины, так рассуждаете, - говорила дама, не сдаваясь и оглядываясь на нас,-сами себе дали свободу, а женщину хотите в терему держать. Сами небось себе все позволяете.
- Позволенья никто не дает, а только что от мужчины в доме ничего не прибудет, а женщина-жено-утлый сосуд, - продолжал внушать купец.
Внушительность интонаций купца, очевидно, побеждала слушателей, и дама даже чувствовала себя подавленной, но все еще не сдавалась.
- Да, но я думаю, вы согласитесь, что женщина - человек, и имеет чувства, как и мужчина. Ну что же ей делать, если она не любит мужа?
- Не любит! - грозно повторил купец, двинув бровями и губами. - Небось полюбит!
Этот неожиданный аргумент особенно понравился приказчику, и он издал одобрительный звук.
- Да нет, не полюбит, - заговорила дама, - а если любви нет, то ведь к этому нельзя же принудить.
- Ну, а как жена изменит мужу, тогда как? - сказал адвокат.
- Этого не полагается, - сказал старик, - за этим смотреть надо.
- А как случится, тогда как? Ведь бывает же.
- У кого бывает, а у нас не бывает, - сказал старик. Все помолчали. Приказчик пошевелился, еще подвинулся и, видимо не желая отстать от других, улыбаясь, начал:
- Да-с, вот тоже у нашего молодца скандал один вышел. Тоже рассудить слишком трудно. Тоже попалась такая женщина, что распутевая. И пошла чертить. А малый степенный и с развитием. Сначала с конторщиком. Уговаривал он тоже добром. Не унялась. Всякие пакости делала. Его деньги стала красть. И бил он ее. Что ж, все хужела. С некрещеным, с евреем, с позволенья сказать, свела шашни. Что ж ему делать? Бросил ее совсем. Так и живет холостой, а она слоняется.
- Потому он дурак, - сказал старик. - Кабы он спервоначала не дал ей ходу, а укороту бы дал настоящую, жила бы небось. Волю не давать надо сначала. Не верь лошади в поле, а жене в доме.
В это время пришел кондуктор спрашивать билеты до ближайшей станции. Старик отдал свой билет.
- Да-с, загодя укорачивать надо женский пол, а то все пропадет.
- Ну, а как же вы сами сейчас рассказывали, как женатые люди на ярманке в Кунавине веселятся? - сказал я, не выдержав.
- Эта статья особая,-сказал купец и погрузился в молчанье.
Когда раздался свисток, купец поднялся, достал из-под лавки мешок, запахнулся и, приподняв картуз, вышел на тормоз.

II

Только что старик ушел, поднялся разговор в несколько голосов.
- Старого завета папаша, - сказал приказчик.
- Вот Домострой живой, - сказала дама. - Какое дикое понятие о женщине и о браке!
- Да-с, далеки мы от европейского взгляда на брак, - сказал адвокат.
- Ведь главное то, чего не понимают такие люди, - сказала дама, - это то, что брак без любви не есть брак, что только любовь освящает брак и что брак истинный только тот, который освящает любовь.
Приказчик слушал и улыбался, желая запомнить для употребления сколько можно больше из умных разговоров.
В середине речи дамы позади меня послышался звук как бы прерванного смеха или рыдания, и, оглянувшись, мы увидали моего соседа, седого одинокого господина с блестящими глазами, который во время разговора, очевидно интересовавшего его, незаметно подошел к нам. Он стоял, положив руки на спинку сиденья, и, очевидно, очень волновался: лицо его было красно и на щека вздрагивал мускул.
- Какая же это любовь… любовь…любовь… освящает брак? - сказал он, запинаясь.
Видя взволнованное состояние собеседника, дама постаралась ответить ему как можно мягче и обстоятельнее.
- Истинная любовь… Есть эта любовь между мужчиной и женщиной, возможен и брак, - сказала дама.
- Да-с, но что разуметь под любовью истинной? - неловко улыбаясь и робея, сказал господин с блестящими глазами.
- Всякий знает, что такое любовь, - сказала дама, очевидно желая прекратить с ним разговор.
- А я не знаю, - сказал господин. - Надо определить, что вы разумеете…
- Как? очень просто, - сказала дама, но задумалась. - Любовь? Любовь есть исключительное предпочтение одного или одной перед всеми остальными, - сказала она.
- Предпочтение на сколько времени? На месяц? На два дни, на полчаса? - проговорил седой господин и засмеялся.
- Нет, позвольте, вы, очевидно, не про то говорите.
- Нет-с, я про то самое.
- Они говорят, - вступился адвокат, указывая на даму, - что брак должен вытекать, во-первых, из привязанности, любви, если хотите, и что если налицо есть таковая, то только в этом случае брак представляет из себя нечто, так сказать, священное. Затем, что всякий брак, в основе которого не заложены естественные привязанности - любовь, если хотите, - не имеет в себе ничего нравственно обязательного. Так ли я понимаю? - обратился он к даме.
Дама движением головы выразила одобрение разъяснению своей мысли.
- Засим… - продолжал речь адвокат, но нервный господин с горевшими огнем теперь глазами, очевидно, с трудом удерживался и, не дав адвокату договорить, начал:
- Нет, я про то самое, про предпочтение одного или одной перед всеми другими, но я только спрашиваю: предпочтение на сколько времени?
- На сколько времени? надолго, на всю жизнь иногда, - сказала дама, пожимая плечами.
- Да ведь это только в романах, а в жизни никогда. В жизни бывает это предпочтение одного перед другими на года, что очень редко, чаще на месяцы, а то на недели, на дни, на часы, - говорил он, очевидно зная, что он удивляет всех своим мнением, и довольный этим.
- Ах, что вы! Да нет. Нет, позвольте, - в один голос заговорили мы все трое. Даже приказчик издал какой-то неодобрительный звук.
- Да-с, я знаю, - перекрикивал нас седой господин, - вы говорите про то, что считается существующим, а я говорю про то, что есть. Всякий мужчина испытывает то, что вы называете любовью, к каждой красивой женщине.
- Ах, это ужасно, что вы говорите; но есть же между людьми то чувство, которое называется любовью и которое дается не на месяцы и годы, а на всю жизнь?
- Нет, нету. Если допустить даже, что мужчина и предпочел бы известную женщину на всю жизнь, то женщина-то, по всем вероятиям, предпочтет другого, и так всегда было и есть на свете,-сказал он и достал папиросочницу и стал закуривать.
- Но может быть и взаимность, - сказал адвокат.
- Нет-с, не может быть,-возразил он,-так же как не может быть, что в возу гороха две замеченные горошины легли бы рядом. Да кроме того, тут не невероятность одна, тут, наверное, пресыщение. Любить всю жизнь одну или одного - это все равно, что сказать, что одна свечка будет гореть всю жизнь, - говорил он, жадно затягиваясь.
- Но вы все говорите про плотскую любовь. Разве вы не допускаете любви, основанной на единстве идеалов, на духовном сродстве? - сказала дама.
- Духовное сродство! Единство идеалов!-повторил он, издавая свой звук. - Но в таком случае незачем спать вместе (простите за грубость). А то вследствие единства идеалов люди ложатся спать вместе, - сказал он и нервно засмеялся.
- Но позвольте, - сказал адвокат, - факт противоречит тому, что вы говорите. Мы видим, что супружества существуют, что все человечество или большинство его живет брачной жизнью и многие честно проживают продолжительную брачную жизнь.
Седой господин опять засмеялся.
- То вы говорите, что брак основывается на любви, когда же я выражаю сомнение в существовании любви, кроме чувственной, вы мне доказываете существование любви тем, что существуют браки. Да брак-то в наше время один обман!
- Нет-с, позвольте,-сказал адвокат,-я говорю только, что существовали и существуют браки.
- Существуют. Да только отчего они существуют? Они существовали и существуют у тех людей, которые в браке видят нечто таинственное, таинство, которое обязывает перед богом. У тех они существуют, а у нас их нет. У нас люди женятся, не видя в браке ничего, кроме совокупления, и выходит или обман, или насилие. Когда обман, то это легче переносится. Муж и жена только обманывают людей, что они в единобрачии, а живут в многоженстве и в многомужестве. Это скверно, но еще идет; но когда, как это чаще всего бывает, муж и жена приняли на себя внешнее обязательство жить вместе всю жизнь и со второго месяца уж ненавидят друг друга, желают разойтись и все-таки живут, тогда это выходит тот страшный ад, от которого спиваются, стреляются, убивают и отравляют себя и друг друга, - говорил он все быстрее, не давая никому вставить слова и все больше и больше разгорячаясь. Все молчали. Было неловко.
- Да, без сомнения, бывают критические эпизоды в супружеской жизни, - сказал адвокат, желая прекратить неприлично горячий разговор.
- Вы, как я вижу, узнали, кто я? - тихо и как будто спокойно сказал седой господин.
- Нет, я не имею удовольствия.
- Удовольствие небольшое. Я Позднышев, тот, с которым случился тот критический эпизод, на который вы намекаете, тот эпизод, что он жену убил, - сказал он, оглядывая быстро каждого из нас.
Никто не нашелся, что сказать, и все молчали.
- Ну, все равно, - сказал он, издавая свой звук. - Впрочем, извините! А!.. не буду стеснять вас.
- Да нет, помилуйте… - сам не зная, что «помилуйте», сказал адвокат.
Но Позднышев, не слушая его, быстро повернулся и ушел на свое место. Господин с дамой шептались. Я сидел рядом с Позднышевым и молчал, не умея придумать, что сказать. Читать было темно, и потому я закрыл глаза и притворился, что хочу заснуть. Так мы проехали молча До следующей станции.
На станции этой господин с дамой перешли в другой вагон, о чем они переговаривались еще раньше с кондуктором. Приказчик устроился на лавочке и заснул. Позднышев же все курил и пил заваренный еще на той станции чай.
Когда я открыл глаза и взглянул на него, он вдруг с решительностью и раздражением обратился ко мне:
- Вам, может быть, неприятно сидеть со мной, зная, кто я? Тогда я уйду.
- О нет, помилуйте.
- Ну, так не угодно ли? Только крепок. - Он налил мне чаю.
- Они говорят… И все лгут… - сказал он.
- Вы про что? - спросил я.
- Да все про то же: про эту любовь ихнюю и про то, что это такое. Вы не хотите спать?
- Совсем не хочу.
- Так хотите, я вам расскажу, как я этой любовью самой был приведен к тому, что со мной было?
- Да, если вам не тяжело.
- Нет, мне тяжело молчать. Пейте ж чай. Или слишком крепок?
Чай действительно был как пиво, но я выпил стакан. В это время прошел кондуктор. Он проводил его молча злыми глазами и начал только тогда, когда тот ушел.

III

Ну, так я расскажу вам… Да вы точно хотите?
Я повторил, что очень хочу. Он помолчал, потер руками лицо и начал:
- Коли рассказывать, то надо рассказывать все с начала: надо рассказать, как и отчего я женился и каким я был до женитьбы.
Жил я до женитьбы, как живут все, то есть в нашем кругу. Я помещик и кандидат университета и был предводителем. Жил до женитьбы, как все живут, то есть развратно, и, как все люди нашего круга, живя развратно, был уверен, что я живу, как надо. Про себя я думал, что я милашка, что я вполне нравственный человек. Я не был соблазнителем, не имел неестественных вкусов, не делал из этого главной цели жизни, как это делали многие из моих сверстников, а отдавался разврату степенно, прилично, для здоровья. Я избегал тех женщин, которые рождением ребенка или привязанностью ко мне могли бы связать меня. Впрочем, может быть, и были дети и были привязанности, но я делал, как будто их не было. И это-то я считал не только нравственным, но я гордился этим.
Он остановился, издал свой звук, как он делал всегда, когда ему приходила, очевидно, новая мысль.
- А ведь в этом-то и главная мерзость, - вскрикнул он. - Разврат ведь не в чем-нибудь физическом, ведь никакое безобразие физическое не разврат; а разврат, истинный разврат именно в освобождении себя от нравственных отношений к женщине, с которой входишь в физическое общение. А это-то освобождение я и ставил себе в заслугу. Помню, как я мучался раз, не успев заплатить женщине, которая, вероятно полюбив меня, отдалась мне. Я успокоился только тогда, когда послал ей деньги, показав этим, что я нравственно ничем не считаю себя связанным с нею. Вы не качайте головой, как будто вы согласны со мной, - вдруг крикнул он на меня. - Ведь я знаю эту штуку. Вы все, и вы, вы, в лучшем случае, если вы не редкое исключение, вы тех самых взглядов, каких я был. Ну, все равно, вы простите меня, - продолжал он, - но дело в том, что это ужасно, ужасно, ужасно!
- Что ужасно? - спросил я.
- Та пучина заблуждения, в которой мы живем относительно женщин и отношений к ним. Да-с, не могу спокойно говорить про это, и не потому, что со мной случился этот эпизод, как он говорил, а потому, что с тех пор, как случился со мной этот эпизод, у меня открылись глаза, и я увидал все совсем в другом свете. Все навыворот, все навыворот!..
Он закурил папироску и, облокотившись на свои колени, начал говорить.
В темноте мне не видно было его лицо, только слышен был из-за дребезжания вагона его внушительный и приятный голос.

IV

Да-с, только перемучавшись, как я перемучался, только благодаря этому я понял, где корень всего, понял, что должно быть, и потому увидал весь ужас того, что есть.
Так изволите видеть, вот как и когда началось то, что привело меня к моему эпизоду. Началось это тогда, когда мне было невступно шестнадцать лет. Случилось это, когда я был еще в гимназии, а брат мой старший был студент первого курса. Я не знал еще женщин, но я, как и все несчастные дети нашего круга, уже не был невинным мальчиком: уже второй год я был развращен мальчишками; уже женщина, не какая-нибудь, а женщина, как сладкое нечто, женщина, всякая женщина, нагота женщины уже мучала меня. Уединения мои были нечистые. Я мучался, как мучаются 0,99 наших мальчиков. Я ужасался, я страдал, я молился и падал. Я уже был развращен в воображении и в действительности, но последний шаг еще не был сделан мною. Я погибал один, но еще не налагая руки на другое человеческое существо. Но вот товарищ брата, студент, весельчак, так называемый добрый малый, то есть самый большой негодяй, выучивший нас и пить и в карты играть, уговорил после попойки ехать туда. Мы поехали. Брат тоже еще был невинен и пал в эту же ночь. И я, пятнадцатилетний мальчишка, осквернил себя самого и содействовал осквернению женщины, вовсе не понимая того, что я делал. Я ведь ни от кого от старших не слыхал, чтоб то, что я делал, было дурно. Да и теперь никто не услышит. Правда, есть это в заповеди, но заповеди ведь нужны только на то, чтобы отвечать на экзамене батюшке, да и то не очень нужны, далеко не так, как заповедь об употреблении ut в условных предложениях.
Так от тех старших людей, мнения которых я уважал, я ни от кого не слыхал, чтобы это было дурно. Напротив, я слыхал от людей, которых я уважал, что это было хорошо. Я слышал, что мои борьбы и страдания утишатся после этого, я слышал это и читал, слышал от старших, что для здоровья это будет хорошо; от товарищей же слышал, что в этом есть некоторая заслуга, молодечество. Так что вообще, кроме хорошего, тут ничего не виделось. Опасность болезней? Но и та ведь предвидена. Попечительное правительство заботится об этом. Оно следит за правильной деятельностью домов терпимости и обеспечивает разврат для гимназистов. И доктора за жалованье следят за этим. Так и следует. Они утверждают, что разврат бывает полезен для здоровья, они же и учреждают правильный, аккуратный разврат. Я знаю матерей, которые заботятся в этом смысле о здоровье сыновей. И наука посылает их в дома терпимости.
- Отчего же наука? - сказал я.
- Да кто же доктора? Жрецы науки. Кто развращает юношей, утверждая, что это нужно для здоровья? Они. А потом с ужасной важностью лечат сифилис.
- Да отчего же не лечить сифилис?
- А оттого, что если бы 0,01 тех усилий, которые положены на лечение сифилиса, были положены на искоренение разврата, сифилиса давно не было бы и помину. А то усилия употреблены не на искоренение разврата, а на поощрение его, на обеспечение безопасности разврата. Ну, да не в том дело. Дело в том, что со мной, да и с 0,9, если не больше, не только нашего сословия, но всех, даже крестьян, случилось то ужасное дело, что я пал не потому, что я подпал естественному соблазну прелести известной женщины. Нет, никакая женщина не соблазнила меня, а я пал потому, что окружающая меня среда видела в том, что было падение, одни - самое законное и полезное для здоровья отправление, другие - самую естественную и не только простительную, но даже невинную забаву для молодого человека. Я и не понимал, что тут есть падение, я просто начал предаваться тем отчасти удовольствиям, отчасти потребностям, которые свойственны, как мне было внушено, известному возрасту, начал продаваться этому разврату, как я начал пить, курить. А все-таки в этом первом падении было что-то особенное и трогательное. Помню, мне тотчас же, там же, не выходя из комнаты, сделалось грустно, грустно, так что хотелось плакать, плакать о погибели своей невинности, о навеки погубленном отношении к женщине. Да-с, естественное, простое отношение к женщине было погублено навеки. Чистого отношения к женщине уж у меня с тех пор не было и не могло быть. Я стал тем, что называют блудником. А быть блудником есть физическое состояние, подобное состоянию морфиниста, пьяницы, курильщика. Как морфинист, пьяница, курильщик уже не нормальный человек, так и человек, познавший нескольких женщин для своего удовольствия, уже не нормальный, а испорченный навсегда человек - блудник. Как пьяницу и морфиниста можно узнать тотчас же по лицу, по приемам, точно так же и блудника. Блудник может воздерживаться, бороться; но простого, ясного, чистого отношения к женщине, братского, у него уже никогда не будет. По тому, как он взглянет, оглядит молодую женщину, сейчас можно узнать блудника. И я стал блудником и остался таким, и это-то и погубило меня.

Л.Н.Толстой

Крейцерова соната

А я говорю вам, что всякий, кто смотрит на женщину с вожделением, уже прелюбодействовал с нею в сердце своем.

Матфея V, 28

Говорят ему ученики его: если такова обязанность человека к жене, то лучше не жениться.

Он же сказал им: не все вмещают слово сие: но кому дано.

Ибо есть скопцы, которые из чрева матернего родились так, и есть скопцы, которые сделали себя сами скопцами для царства небесного. Кто может вместить, да вместит.

Матфея XIX, 10, 11, 12

Это было ранней весной. Мы ехали вторые сутки. В вагон входили и выходили едущие на короткие расстояния, но трое ехало, так же как и я, с самого места отхода поезда: некрасивая и немолодая дама, курящая, с измученным лицом, в полу мужском пальто и шапочке, ее знакомый, разговорчивый человек лет сорока, с аккуратными новыми вещами, и еще державшийся особняком небольшого роста господин с порывистыми движениями, еще не старый, но с очевидно преждевременно поседевшими курчавыми волосами и с необыкновенно блестящими глазами, быстро перебегавшими с предмета на предмет. Он был одет в старое от дорогого портного пальто с барашковым воротником и высокую барашковую шапку. Под пальто, когда оп расстегивался, видна была поддевка и русская вышитая рубаха. Особенность этого господина состояла еще в том, что он изредка издавал странные звуки, похожие на откашливанье или на начатый и оборванный смех.

Господин этот во все время путешествия старательно избегал общения и знакомства с пассажирами. На заговариванья соседей он отвечал коротко и резко и или читал, или, глядя в окно, курил, или, достав провизию из своего старого мешка, пил чай, или закусывал.

Мне казалось, что он тяготится своим одиночеством, н я несколько раз хотел заговорить с ним, но всякий раз, когда глаза наши встречались, что случалось часто, так как мы сидели наискоски друг против друга, он отворачивался и брался за книгу или смотрел в окно.

Во время остановки, перед вечером второго дня, на большой станции нервный господин этот сходил за горячей водой и заварил себе чай. Господин же с аккуратными новыми вещами, адвокат, как я узнал впоследствии, с своей соседкой, курящей дамой в полумужском пальто, пошли пить чай на станцию.

Во время отсутствия господина с дамой в вагон вошло несколько новых лиц и в том числе высокий бритый морщинистый старик, очевидно купец, в ильковой шубе и суконном картузе с огромным козырьком. Купец сел против места дамы с адвокатом и тотчас же вступил в разговор с молодым человеком, по виду купеческим приказчиком, вошедшим в вагон тоже на этой станции.

Я сидел наискоски и, так как поезд стоял, мог в те минуты, когда никто не проходил, слышать урывками их разговор. Купец объявил сначала о том, что он едет в свое имение, которое отстоит только на одну станцию; потом, как всегда, заговорили сначала о ценах, о торговле, говорили, как всегда, о том, как Москва нынче торгует, потом заговорили о Нижегородской ярманке. Приказчик стал рассказывать про кутежи какого-то известного обоим богача-купца на ярманке, но старик не дал ему договорить и стал сам рассказывать про былые кутежи в Кунавине, в которых он сам участвовал. Он, видимо, гордился своим участием в них и с видимой радостью рассказывал, как они вместе с этим самым знакомым сделали раз пьяные в Кунавине такую штуку, что ее надо было рассказать шепотом и что приказчик захохотал на весь вагон, а старик тоже засмеялся, оскалив два желтые зуба.

Не ожидая услышать ничего интересного, я встал, чтобы походить по платформе до отхода поезда. В дверях мне встретились адвокат с дамой, на ходу про что-то оживленно разговаривавшие.

Не успеете, - сказал мне общительный адвокат, - сейчас второй звонок.

И точно, я не успел дойти до конца вагонов, как раздался звонок. Когда я вернулся, между дамой и адвокатом продолжался оживленный разговор. Старый купец молча сидел напротив них, строго глядя перед собой и изредка неодобрительно жуя зубами.

Затем она прямо объявила своему супругу, - улыбаясь, говорил адвокат в то время, как я проходил мимо него, - что она не может, да и не желает жить с ним, так как…

И он стал рассказывать далее что-то, чего я не мог расслышать. Вслед за мной прошли еще пассажиры, прошел кондуктор, вбежал артельщик, и довольно долго был шум, из-за которого не слышно было разговора. Когда все затихло и я опять услыхал голос адвоката, разговор, очевидно, с частного случая перешел уже на общие соображения.

Адвокат говорил о том, как вопрос о разводе занимал теперь общественное мнение в Европе и как у нас все чаще и чаще являлись такие же случаи. Заметив, что его голос один слышен, адвокат прекратил свою речь и обратился к старику.

В старину этого не было, не правда ли? - сказал он, приятно улыбаясь.

Старик хотел что-то ответить, но в это время поезд тронулся, и старик, сняв картуз, начал креститься и читать шепотом молитву. Адвокат, отведя в сторону глаза, учтиво дожидался. Окончив свою молитву и троекратное крещение, старик надел прямо и глубоко свой картуз, поправился на месте и начал говорить.

Бывало, сударь, и прежде, только меньше, - сказал он. - По нынешнему времени нельзя этому не быть. Уж очень образованны стали.

Поезд, двигаясь все быстрее и быстрее, погромыхивал на стычках, и мне трудно было расслышать, а интересно было, и я пересел ближе. Сосед мой, нервный господин с блестящими глазами, очевидно, тоже заинтересовался и, не вставая с места, прислушивался.

Да чем же худо образование? - чуть заметно улыбаясь, сказала дама. - Неужели же лучше так жениться, как в старину, когда жених и невеста и не видали даже друг друга?-продолжала она, по привычке многих дам отвечая не на слова своего собеседника, а на те слова, которые она думала, что он скажет. - Не знали, любят ли, могут ли любить, а выходили за кого попало, да всю жизнь и мучались; так, по-вашему, это лучше? - говорила она, очевидно обращая речь ко мне и к адвокату, но менее всего к старику, с которым говорила.

Уж очень образованны стали, - повторил купец, презрительно глядя на даму и оставляя ее вопрос без ответа.