Полякова а в пословица из букв. Польские пословицы. Есть такая старая польская пословица…

[К 130-летию В.И.Чапаева]

Бронзовый Пушкин казался чуть печальней, чем обычно - оттого, наверно, что на груди у него висел красный фартук с надписью: "Да здравствует первая годовщина Революции". Но никакого желания иронизировать по поводу того, что здравствовать предлагалось годовщине, а революция была написана через "ять", у меня не было - за последнее время я имел много возможностей разглядеть демонический лик, который прятался за всеми этими короткими нелепицами на красном. - Дело даже не в самой пьесе, - сказал он. - Если продолжить это сравнение, раньше кто угодно мог швырнуть из зала на сцену тухлое яйцо, а сейчас со сцены каждый день палят из нагана, а могут и бомбу кинуть. Вот и подумай - кем сейчас лучше быть? Актером или зрителем? Этот твой театр слишком уж начинается с вешалки. Ею же он, я полагаю, и кончается. А будущее, - я ткнул пальцем вверх, - все равно за кинематографом.

Реввоенсонет. Товарищи бойцы! Наша скорбь безмерна. Злодейски убит товарищ Фанерный. И вот уже нет у нас в ЧК Старейшего большевика. Дело было так. Он шел с допроса, и остановился зажечь папиросу, когда контрреволюционный офицер вынул пистолет и взял его на прицел. Товарищи! Раздался гулкий выстрел из маузера, и пуля ужалила товарища Фанерного в лоб. Он потянул было руку за пазуху, покачнулся, закрыл глаза и на землю хлоп. Товарищи бойцы! Сплотим ряды, споем что-нибудь хором, И ответим белой сволочи революционным террором! - Да в том, что если пытаешься убежать от других, то поневоле всю жизнь идешь по их зыбким путям. Уже хотя бы потому, что продолжаешь от них убегать. Для бегства нужно твердо знать не то, куда бежишь, а откуда. Поэтому необходимо постоянно иметь перед глазами свою тюрьму. - А то, что все перемены в мире происходят исключительно благодаря этой группе наиболее изощренных подлецов. Потому что на самом деле они вовсе не предугадывают будущее, а формируют его, переползая туда, откуда, по их мнению, будет дуть ветер. После этого ветру не остается ничего другого, кроме как действительно подуть из этого места. - Почему это? - Ну как же. Я же ведь вам объяснил, что говорю о самых гнусных, пронырливых и бесстыдных подлецах. Так неужели вы думаете, что они не сумеют убедить всех остальных, что ветер дует именно оттуда, куда они переползли? Тем более, что ветер, о котором идет речь, дует только внутри этой идиомы... Как говорится, умом Россию не понять - но и к сексуальному неврозу тоже не свести. - Прошло ли время, - спросил с потолка вкрадчивый голос, - когда российская поп-музыка была синонимом чего-то провинциального? Судите сами. "Воспаление придатков" - редкая для России чисто женская группа. Полный комплект их сценического оборудования весит столько же, сколько танк "Т-90". Кроме того, в их составе одни лесбиянки, две из которых инфицированы английским стрептококком. Несмотря на эти ультрасовременные черты, "Воспаление придатков" играет в основном классическую музыку - правда, в своей интерпретации. Сейчас вы услышите, что девчата сделали из мелодии австрийского композитора Моцарта, которого многие наши слушатели знают по фильму Формана и одноименному австрийскому ликеру, оптовыми поставками которого занимается наш спонсор фирма "Третий глаз". Заиграла дикая музыка, похожая на завывание метели в тюремной трубе. Я понял вдруг, что у любой мелодии есть свой точный смысл. Эта, в частности, демонстрировала метафизическую невозможность самоубийства - не его греховность, а именно невозможность. Знаете, Петр, когда приходится говорить с массой, совершенно не важно, понимаешь ли сам произносимые слова. Важно, чтобы их понимали другие. Нужно просто отразить ожидания толпы. Некоторые достигают этого, изучая язык, на котором говорит масса, а я предпочитаю действовать напрямую. Так что если вы хотите узнать, что такое "зарука", вам надо спрашивать не у меня, а у тех, кто стоит сейчас на площади. Крупными печатными буквами под рисунком было написано: "Бой на станции Лозовая". Рядом другой рукой было добавлено: "Чапаев в бурке, а Петька в дурке". Полагает, что способен видеть и чувствовать недоступное "мирянам". Например, в складках шторы или скатерти, в рисунке обоев и т.д. различает линии, узоры и формы, дающие "красоту жизни". Это, по его словам, является его "золотой удачей", то есть тем, для чего он ежедневно повторяет "подневольный подвиг существования". С возрастом я понял, что на самом деле слова "прийти в себя" означают "прийти к другим", потому что именно эти другие с рождения объясняют тебе, какие усилия ты должен проделать над собой, чтобы принять угодную им форму. Но я отвлекся. Я хотел только сказать, что сама фраза "все бабы суки", - я повторил эти слова с искренним наслаждением, - означает, в сущности, что жизнь есть сон, и сирень, как вы сказали, нам только снится. И все с-суки тоже. То есть я хотел сказать - бабы. Если разобраться, я полагаю, будто во мне присутствует нечто, способное привлечь эту женщину и поставить меня в ее глазах неизмеримо выше любого обладателя пары рысаков. Но ведь в таком противопоставлении уже заключена невыносимая пошлость - допуская его, я сам низвожу до уровня пары рысаков то, что с моей точки зрения должно быть для нее неизмеримо выше. - Любовь, значит, происходит у тебя в голове, да? - Да. - И это снисхождение тоже? - Выходит, так, Василий Иванович. И что? - Так как же ты, Петька, дошел до такой жизни, что спрашиваешь меня, своего боевого командира, всегда ли то, что происходит у тебя в голове, - это то, что происходит у тебя в голове, или не всегда? - Эх, Петька! Да ты знаешь хоть, как я воюю? Ты этого знать не можешь! Всего есть три чапаевских удара, понял? Я механически кивал, но слушал невнимательно. - Первый удар - где! Он сильно стукнул кулаком по столу, так, что бутылка чуть не опрокинулась. - Второй - когда! Он опять с силой опустил кулак на доски стола. - И третий - кто! - Бывают карты местности. А этот стол - упрощенная карта сознания. Вот красные. А вот белые. Но разве оттого, что мы сознаем красных и белых, мы приобретаем цвета? И что это в нас, что может приобрести их? - Петька! - позвал из-за двери голос Чапаева, - ты где? - Нигде! - пробормотал я в ответ. - Во! - неожиданно заорал Чапаев, - молодец! Завтра благодарность объявлю перед строем. - У интеллигента, - сказал он с мрачной гримасой, - особенно у российского, который только и может жить на содержании, есть одна гнусная полудетская черта. Он никогда не боится нападать на то, что подсознательно кажется ему праведным и законным. Как ребенок, который не очень боится сделать зло своим родителям, потому что знает - дальше угла не поставят. Чужих людей он опасается больше. То же и с этим мерзким классом. - Со злом заигрывать приятно, - горячо продолжал Котовский, - риску никакого, а выгода очевидна. Вот откуда берется огромная армия добровольных подлецов, которые сознательно путают верх с низом и правое с левым, понимаете? Все эти расчетливые сутенеры духа, эти испитые Чернышевские, исколотые Рахметовы, растленные Перовские, накокаиненные Кибальчичи, все эти... - Начнем по порядку. Вот вы расчесываете лошадь. А где находится эта лошадь? Чапаев посмотрел на меня с изумлением. - Ты что, Петька, совсем охренел? - Прошу прощения? - Вот она. Несколько секунд я молчал. К такому повороту я совершенно не был готов. Чапаев недоверчиво покачал головой. - Знаешь, Петька, - сказал он, - шел бы ты лучше спать. Орден желтого флага действительно существует, но это совсем из другой области. Я не пишу стихов и не люблю их. Да и к чему слова, когда на небе звезды? - Так ведь мир этот, - заискивающе сказал Сердюк, - подобен пузырям на воде. Охранник усмехнулся и качнул головой. - Что ж, - сказал он. - Понимаем, где работаем. Но ты и меня пойми. Вот представь, что вместе с этими пузырями по воде еще и инструкция плывет. И пока она в одном из пузырей отражается - в одиннадцать запираем, в восемь отпираем. И все. - Если ум - это лампа, куда ты пойдешь, когда она разбилась? В свое время был один человек, который не мог жить так, как другие. Он пытался понять, что же это такое - то, что происходит с ним изо дня в день, и кто такой он сам - тот, с кем это происходит. И вот однажды ночью в октябре, когда он сидел под кроной дерева, он поднял взгляд на небо и увидел на нем яркую звезду. В этот момент он понял все до такой степени, что эхо той далекой секунды до сих пор... - Не буду утомлять вас деталями, - сказал барон. - Скажу только, что во всех шести руках у меня острые сабли. - Какой же из ваших обликов настоящий? - Настоящего у меня, к сожалению, нет, - ответил барон. - Строгий он, - заметил казак. - Все по режиму. Сейчас петь будут, а потом на вопрос отвечать. То есть они отвечать будут. А я уже отстрелялся. Уезжаю сегодня. Навсегда. - Так вот там написано, что у человека ум - это как у казака лошадь. Все время вперед нас движет. Только господин барон говорят, что нынче у людей совсем другой коленкор пошел. Никто с этой своей лошадью совладеть не может, и поэтому она, можно сказать, удила закусила, и не всадник теперь ей управляет, а она его куда хочет, туда и несет. Так что всадник и думать забыл, что он куда-то попасть хотел. Куда лошадь выбредет, там и едет. - Ну и ну, - сказал Чапаев. - Секунды не прошло, а уже нажрался. И почему шапка желтая? Почему шапка желтая, а? Ты что, сукин кот, под трибунал захотел? - Этот момент, Петька, и есть вечность. А никакая не дверь, - сказал он. - Поэтому как можно говорить, что он когда-то происходит? Когда ж ты только в себя придешь... - Никогда, - ответил я. Глаза Чапаева округлились. - Ты смотри, Петька, - сказал он удивленно. - Неужто понял? Ничего странного. Так всегда и бывает. Теперь представь, что этот твой внутренний прокурор тебя арестовал, все твои внутренние адвокаты облажались, и сел ты в свою собственную внутреннюю мусарню. Так вот, вообрази, что при этом остается кто-то четвертый, которого никто никуда не тащит, кого нельзя назвать ни прокурором, ни тем, кому он дело шьет, ни адвокатом. Который ни по каким делам никогда не проходит - типа и не урка, и не мужик, и не мусор. - Ну представил. - Так вот этот четвертый и есть тот, кто от вечного кайфа прется. И объяснять ему ничего про этот кайф не надо, понял? Ты подумай, раз он в таких понятиях жизнь кончил, то он, выходит, с зоны никогда и не выходил на самом деле. Просто так поднялся, что на "поршаке" по ней ездить стал и интервью давать. А потом на этой зоне даже свой Париж нашелся. Два матроса в лесу Обращаются к ветру и сумраку, Рассекают листву Темной кожей широких плечей. Их сердца далеко, Под ремнями, патронными сумками, А их ноги, как сваи, Спускаются в сточный ручей. Император устал. Ведь дорога от леса до города - Это локтем поддых И еще на колене ушиб, Чьи-то лица в кустах, Санитары, плюющие в бороду, И другие плоды Разложения русской души. Он не слышит ни клятв, Ни фальшивых советов зажмуриться, Ни их "еб твою мать", Ни как бьется о землю приклад - Император прощается С лесом, закатом и улицей, И ему наплевать На все то, что о нем говорят. Он им крикнет с пенька: "In the midst of this stillness and sorrow, In these days of distrust May be all can be changed - who can tell? Who can tell what will come To replace our visions tomorrow And to judge our past?" Вот теперь я сказал, что хотел. Он сказал, что в румынском языке есть похожая идиома - "хаз барагаз" или что-то в этом роде. Не помню точно, как звучит. Означают эти слова буквально "подземный смех". Дело в том, что в средние века на Румынию часто нападали всякие кочевники, и поэтому их крестьяне строили огромные землянки, целые подземные дома, куда сгоняли свой скот, как только на горизонте поднималось облако пыли. Сами они прятались там же, а поскольку эти землянки были прекрасно замаскированы, кочевники ничего не могли найти. Крестьяне, натурально, вели себя под землей очень тихо, и только иногда, когда их уж совсем переполняла радость от того, что они так ловко всех обманули, они, зажимая рот рукой, тихо-тихо хохотали. Так вот, тайная свобода, сказал этот румын, - это когда ты сидишь между вонючих козлов и баранов и, тыча пальцем вверх, тихо-тихо хихикаешь. Знаете, Котовский, это было настолько точное описание ситуации, что я в тот же вечер перестал быть русским интеллигентом. Хохотать под землей - это не для меня. Свобода не бывает тайной. - Что поделать, Петька, - сказал Чапаев, - так уж устроен этот мир, что на все вопросы приходится отвечать посреди горящего дома. - Вот тут и фокус. Это формы, про которые можно сказать только то, что ничего такого, что их принимает, нет. Понимаешь? Поэтому на самом деле нет ни воска, ни самогона. Нет ничего. И даже этого "нет" тоже нет. - Так кто же вы, Василий Иванович? - Я? - переспросил он и поднял на меня глаза. - Я отблеск лампы на этой бутылке. Мне показалось, что свет, отражавшийся в его глазах, хлестнул меня по лицу. И тут, совершенно неожиданно для себя, я все понял и вспомнил. Удар был таким сильным, что в первый момент я подумал, что прямо в центре комнаты разорвался снаряд. Но я почти сразу пришел в себя. У меня не было потребности говорить что-то вслух, но инерция речи уже перевела мою мысль в слова. - Самое интересное, - тихо прошептал я, - что я тоже. - Так кто же это? - спросил он, указывая на меня пальцем. - Пустота, - ответил я. - А это? - он указал пальцем на себя. - Чапаев. - Отлично! А это? - он обвел рукой комнату. - Не знаю, - сказал я. - Я одну вещь понял, - сказал я. - Свобода бывает только одна - когда ты свободен от всего, что строит ум. Эта свобода называется "не знаю". Вы совершенно правы. Знаете, есть такое выражение: "Мысль изреченная есть ложь". Чапаев, я вам скажу, что мысль неизреченная - тоже ложь, потому что в любой мысли уже присутствует изреченность. То, что я увидел, было подобием светящегося всеми цветами радуги потока, неизмеримо широкой реки, начинавшейся где-то в бесконечности и уходящей в такую же бесконечность. Она простиралась вокруг нашего острова во все стороны насколько хватало зрения, но все же это было не море, а именно река, поток, потому что у него было явственно заметное течение. Свет, которым он заливал нас троих, был очень ярким, но в нем не было ничего ослепляющего или страшного, потому что он в то же самое время был милостью, счастьем и любовью бесконечной силы - собственно говоря, эти три слова, опохабленные литературой и искусством, совершенно не в состоянии ничего передать. Просто глядеть на эти постоянно возникающие разноцветные огни и искры было уже достаточно, потому что все, о чем я только мог подумать или мечтать, было частью этого радужного потока, а еще точнее - этот радужный поток и был всем тем, что я только мог подумать или испытать, всем тем, что только могло быть или не быть, - и он, я это знал наверное, не был чем-то отличным от меня. Он был мною, а я был им. Я всегда был им, и больше ничем. - Что это? - спросил я. - Ничего, - ответил Чапаев. - Да нет, я не в том смысле, - сказал я. - Как это называется? - По-разному, - ответил Чапаев. - Я называю его условной рекой абсолютной любви. Если сокращенно - Урал. Мы то становимся им, то принимаем формы, но на самом деле нет ни форм, ни нас, ни даже Урала. Поэтому и говорят - мы, формы, Урал. На самом деле все было абсолютно иначе. У Анны был день рождения, и мы поехали на пикник. Котовский сразу напился и уснул, а Чапаев стал объяснять Анне, что личность человека похожа на набор платьев, которые по очереди вынимаются из шкафа, и чем менее реален человек на самом деле, тем больше платьев в этом шкафу. Это было его подарком Анне на день рождения - в смысле, не набор платьев, а объяснение. Анна никак не хотела с ним соглашаться. Она пыталась доказать, что все может обстоять так в принципе, но к ней это не относится, потому что она всегда остается собой и не носит никаких масок. Но на все, что она говорила, Чапаев отвечал: "Раз платье. Два платье" и так далее. Понимаете? Потом Анна спросила, кто в таком случае надевает эти платья, и Чапаев ответил, что никого, кто их надевает, не существует. И тут Анна поняла. Она замолчала на несколько секунд, потом кивнула, подняла на него глаза, а Чапаев улыбнулся и сказал: "Привет, Анна!" Это одно из самых дорогих мне воспоминаний... Папуасы поймали Котовского и говорят: "Мы тебя съедим, а из твоего лысого скальпа сделаем барабан. А теперь загадывай последнее желание". Котовский подумал и говорит: "Дайте мне шило". Дают ему шило, а он как ткнет им себе в голову! И как заорет: "Не будет вам, сволочи, барабана!" В анкете было несколько разделов: "Культура", "История", "Политика" и что-то еще. Я наугад открыл раздел "Культура" и

Знаете, - заговорил я, - если история нас чему-нибудь учит, так это тому, что все пытавшиеся обустроить Россию кончали тем, что она обустраивала их. Причем, как бы это сказать, далеко не по лучшим эскизам. - Знаете что? Возьмите экстаз и растворите его в абсолюте. Будет в самый раз. Вечное невозвращение. Принимая разные формы, появляясь, исчезая и меняя лица, И пиля решетку уже лет, наверное, около семиста Из семнадцатой образцовой психиатрической больницы Убегает сумасшедший по фамилии Пустота. Времени для побега нет, и он про это знает. Больше того, бежать некуда, и в это некуда нет пути. Но все это пустяки по сравнению с тем, что того, кто убегает Нигде и никак не представляется возможным найти. Можно сказать, что есть процесс пиления решетки, А можно сказать, что никакого пиления решетки нет. Поэтому сумасшедший Пустота носит на руке лиловые четки И никогда не делает вида, что знает хоть один ответ. Потому что в мире, который имеет свойство деваться непонятно куда, Лучше ни в чем не клясться, а одновременно говорить "Нет, нет" и "Да, да".