Важнейший памятник шумерской эпической литературы. Шумерская литература. Когда Энлиль забрал себе землю, вот когда

Хотя начатки аккадской литературы, несомненно, восходят уже к рассматриваемому нами сейчас периоду, однако памятников ее до нас от этого времени дошло ничтожно мало; ведущая роль в Месопотамии в течение всего III тысячелетия до н. э. принадлежала литературе шумерской.
Наше первое, хотя и косвенное, знакомство с образцами шумерского искусства слова, по существу, произошло еще при изучении памятников пластики Двуречья, ибо, несомненно, оба вида искусства питались из одного источника - мифологии и фольклора; в основе и традиции литературной, и традиции изобразительной лежит устное словесное творчество. Синкретизм древнего искусства заключается не только в единстве действия, музыки, пения, речитатива; слово и пластика также тесно взаимосвязаны и взаимозависимы. И коль скоро до нас дошли образцы пластического искусства (хотя бы и только официального), мы не можем

Первые деспотии в Двуречье

считать безвозвратно исчезнувшим и словесное искусство. Мы только потеряли ключ, которым открывается волшебный сундучок, но не сам сундучок. Это не значит, что образы пластики являются калькой образов литературных и когда-нибудь дадут нам возможность восстановить и подлинник - древнее устное творчество (этого не сможет сделать и древняя литература). Единственное, на что мы можем надеяться, - это восстановить общие контуры древнего синкретического искусства, которому, впрочем, именно литература нанесла в свое время один из самых тяжелых ударов. Таким ударом явился процесс выделения литературы в самостоятельный вид искусства, когда слово-образ, часто ассоциировавшееся с конкретно-пластическим образом, было заменено образом графически фиксированным, предназначенным для чтения и потому более абстрактным. Этот процесс мы можем считать законченным тогда, когда мы встречаем памятники письменности, предназначенные для чтения только глазами, «про себя» (некоторые формальные критерии могут доставить нам бесспорные тому свидетельства, например акростих, образцы которого относятся, однако, к значительно более позднему времени).
Периоду возникновения письменного искусства только для чтения предшествует длительный переходный период, в котором для читающего все еще доминирует образ пластический, более привычный и знакомый, за которым будет скрываться все тот же устный словесный образ. Какие бы средства для его запоминания и сохранения ни искала и ни находила устная традиция, например постоянный эпитет, образ в устной художественной речи был более зыбким, более разнообразным по своим эмоционально-ассоциативным возможностям, чем образ пластики. Письменность в этот период занимает лишь второстепенное, подчиненное место в наборе художественных средств, являясь на первых порах лишь фиксатором устного слова. Сама фиксация не ставит себе целью более или менее полного воспроизведения всего многообразия устной поэтической речи. И ограниченность пространства для фиксации речи размерами глиняной плитки, и сложность шумерского письма определяют тенденцию упрощения при записи устного творчества, так что письменная фиксация частично играет лишь мнемоническую роль, вызванную необходимостью запоминания, удержания в памяти сценария действа или сказания, рассчитанного на публичное исполнение, а не на роль вполне адекватного воспроизведения живого творчества.
Этот переходный этап в Двуречье и демонстрирует шумерская литература. Хотя письменность и была изобретена исключительно для хозяйственных, практических нужд, первые шаги в направлении создания литературы были сделаны очень рано. С самого начала изобретения письменности начинают появляться и пособия для ее изучения: списки слов для заучивания наизусть, списки имен и т. д. Очень рано выяснилось, что памятники народной мудрости - побасенки, притчи, пословицы, поговорки, шутки, лаконичные и выразительные, - очень удобны для заучивания: тексты из Шуруппака (современная Фара) и материалы недавно найденного и известного пока лишь по предварительным публикациям клинописного архива из некоего шумерского города, лежавшего на месте нынешнего городища Абу-Салабих, датируемые XXVI в. до н. э., содержат среди других записей также образчики народной мудрости - жанра, который в других странах обычно попадал в письменную традицию довольно поздно. Так с момента своего возникновения шумерская школа, сама рожденная письменностью, способствовала развитию этой письменности, а вместе с тем и созданию нового вида искусства - литературы.
Вторая побудительная причина развития литературы оказалась связанной с потребностями культа. Одни из первых нехозяйственных тек
стов - списки богов из архива Фары. Клинописный архив из Абу-Сала- биха также содержит культовые и литературные тексты - гимны и, возможно, песни мифологического содержания. Но тем не менее до начала I тысячелетия до н. э. мы не встречаем полных текстов богослужений, хотя гимнов и очень много. Видимо, все богослужение долгое время было устным и отдельные произведения, создававшиеся для культа писцами и в письменном виде, заучивались наизусть и включались в храмовую службу как второстепенные элементы. И еще очень долго, несмотря на развитие письменности и школы, в обыденной жизни преобладало устное словесное творчество: большая часть записей литературных текстов происходит из периода династии Иссина и позднейшего старовавилонского, т. е. относится к тому времени, когда шумерский язык практически уже вымер и его в народе не знали. Даже от времени III династии Ура число дошедших записанных произведений невелико.
Записи начала II тысячелетия до н. э. принято называть копиями более ранних письменных памятников, но вполне возможно, что во многих случаях «оригиналов», с которых эти «копии» были списаны, никогда в действительности и не существовало. Так или иначе, сам характер языка показывает, что тексты подвергались значительной обработке во время записи. Таким образом, шумерская словесность дошла до нас, как правило, в очень поздних литературных записях, и, конечно, в эти записи попала лишь небольшая часть произведений устного творчества.
Всего в настоящее время нам известно около 150 памятников шумерской литературы, многие из которых сохранились в виде фрагментов. Среди них - стихотворные записи мифов, эпические сказания, псалмы, свадебно-любовные песни, связанные со «священным браком» обожествленного царя и жрицы-лукур, погребальные плачи, плачи о социальных бедствиях, гимны в честь царей (начиная с III династии Ура), псевдонадписи (нару); широко представлена и дидактика - поучения, назидания, споры-диалоги, сборники басен, анекдотов, поговорок и пословиц.
Такое деление на жанры, конечно, условно, мы не всегда можем определить, к какому жанру следует отнести тот или иной памятник, а в одном и том же произведении, с нашей точки зрения, можно найти черты нескольких жанров в современном понимании. Так, понятие лирики в древней литературе очень условно, ибо по большей части это лирика культовая. Точно так же почти невозможно провести деление между литературой светской и культовой, ибо не было деления на литературу, предназначенную для чтения ради собственного удовольствия и назидания, и на литературу, предназначенную для обрядовых целей. Чтение эпоса или дидактического спора, несомненно, было рассчитано на публичное исполнение, быть может, в школе, а то и на пиру или в собрании, быть может, в храме, но лишь в первом случае произведение читалось по записи, в остальных - наизусть, хотя, вполне вероятно, и после предварительного ознакомления с записью. Плачи о социальных бедствиях, так широко распространенные в шумерской литературе, включают в себя и лирические моменты, и зачатки хроники, а иногда и эпос. К тому же в большинстве случаев, если не всегда, они составляли часть богослужения. К какому жанру их следует отнести?
Сами шумеры имели собственный принцип подразделения текстов, которые они относили к произведениям литературы, но принцип этот для нас не всегда ясен. До нас дошли тексты, представляющие собой описи литературных памятников; мы, опять-таки условно, называем их «каталогами», хотя они входят в общую категорию терминологических перечней, заучивавшихся наизусть ов школе. Самый древний известный нам «литературный каталог» датируется лишь временем III династии Ура, самый поздний - серединой I тысячелетия до н. э. По существу,
это списки текстов, входивших в школьный литературный канон, точнее, перечни первых строк произведений, ибо первая строка служила названием сочинения. Такие списки-«каталоги» сохранили для нас названия 87 литературных памятников, из которых дошла примерно треть - 32 произведения (другие дошедшие до нас памятники - главным образом гимны царям и т. п. - в известные нам «каталоги» не попали). Любопытно, что для многих из этих произведений указаны авторы, правда большей частью легендарные: сочинение некоторых приписано богам и другим мифическим персонажам. Но встречаются и имена, которые с полным основанием можно отнести к каким-то реальным людям, хотя и здесь нет полной гарантии, что это имена подлинных авторов, так как то или иное сочинение часто произвольно приписывалось какому-либо авторитетному мудрецу древности, главе школы или писцового рода. Здесь речь отнюдь не идет о сознательной фальсификации: определенный тип афоризмов, дидактических сочинений, сказаний или песнопений мог приписываться традиции, восходящей к какому-либо мудрецу древности, которого помнили по имени; а то обстоятельство, что записан был не дословно текст в том точно виде, в каком его мог сотворить этот мудрец, не воспринималось как неправильное указание авторства. Лицо, указанное как автор произведения, представлялось ответственным не за всю его словесную ткань, а за его дух и замысел, развивавшиеся сказителями и писцами. Но, конечно, не исключено, что часть имен принадлежит и авторам в нашем, современном смысле слова.
Из всех памятников шумерской литературы наиболее полно представлены гимны. Самые ранние образцы их записи восходят, как уже упоминалось, не позже чем к периоду РД II. Безусловно, гимн-один из наиболее древних способов коллективного обращения к божеству. Запись такого памятника должна была производиться с особой педантичностью и пунктуальностью, ни одного слова нельзя было изменить произвольно, ни один троп гимна не являлся случайным, каждый имел мифологическое содержание. Гимны рассчитаны на чтение вслух отдельным жрецом или хором [†††††††††††††††††††††††††††††], и эмоции, возникавшие при исполнении такого произведения, - это коллективные эмоции. Огромное значение стихотворного слова, вернее, ритмической речи[‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡], эмоционально воспринимающейся как магическое воздействие на богов и окружающий мир, выступает в таких произведениях на первый план. Обычно в гимне восхваляют божество и перечисляются деяния, имена и эпитеты бога. Большинство гимнов, которые дошли до нас, сохранились в школьном каноне Ниппура [§§§§§§§§§§§§§§§§§§§§§§§§§§§§§] и чаще всего посвящены Энлилю, богу-покровителю этого

города, и другим божествам его круга. Но есть и гимны царям и храмам (например, известны два гимна Э-куру - храму Энлиля). Однако царям гимны посвящали лишь в случае их обожествления, а в Шумере обожествлялся не каждый царь.
Богослужебными текстами являются также плачи, широко распространенные в шумерской литературе, особенно плачи о народных бедствиях. Однако самый древний памятник подобного рода, известный нам, видимо, не богослужебный. Это плач о разрушении Лагаша царем Уммы Лугальзагеси. В нем перечисляются разрушения, произведенные в Лагаше, и проклинаются их виновники. Остальные же дошедшие до нас плачи имели, безусловно, ритуальный характер: плач о гибели Ура, плач

1. гибели Шумера и Аккада, лирико-эпический плач «Проклятие городу Аккаде» (и царю Нарам-Суэну), плач о гибели царя Ибби-Суэна и т. д.

К Ниппурскому канону относятся и девять сказаний о подвигах героев, принадлежащих, согласно «Царскому списку», к полулегендарной

1. династии Урука, - Эн-Меркару, Лугальбанде и Гильгамешу. Ниппур- ский канон, видимо, начал создаваться в период III династии Ура, цари которой были тесно связаны с Уруком: ее основатель возводил свой род к Гильгамешу. Включение в канон урукских легенд произошло скорее всего потому, что Ниппур был культовым центром, всегда связанным с главным городом господствующей в данное время династии. Его канон изучался и в других школах. При III династии Ура и I династии Иссина единообразный Ниппурский канон был введен и в э-дубах других городов державы.

Несмотря на то что все дошедшие до нас героические сказания находятся на стадии сложения их циклов, что обычно характерно для эпоса (группирование героев по месту их рождения - одна из ступеней этой циклизации), они очень разнородны и поэтому с трудом поддаются объединению под общим понятием «эпос».
Сказание о Гильгамеше и Are (или Аке), например, можно назвать дружинно-героической песней. В ней нет или почти нет событий, которые не могли бы иметь места в действительности, нет фантастических сцен и образов. Возможно, это историческая песня-былина. Памятник не мог быть создан ранее XXVII в. до н. э., времени описываемых в нем событий, но вряд ли он возник и намного позднее времени правления I династии Урука, во всяком случае в своей устной форме. Образ главного героя, Гильгамеша, отличается от его образа в других памятниках, посвященных ему же: в них Гильгамеш наделен волшебно-сказочными чертами, здесь же перед нами могучий вождь, победитель вражеского войска. Текст, как уже упоминалось выше (с. 168), рассказывает о борьбе правителя Урука Гильгамеша с правителем Киша Агой и начинается словами:
Послы Аки, сына Эн-Менбарагесй,
Из Киша в Урук к Гильгамешу явились.
Гильгамеш перед старцами своего города Держит речь, говорит слово...
Послы требуют, чтобы урукиты участвовали в постройке ирригационных сооружений, затеянных Кишем, угрожая в противном случае войной; ради блага города Гильгамеш предпочитает войну; однако старейшины придерживаются иного мнения. Гильгамеш собирает народное собрание - воинов-гурушей [******************************], и те согласны воевать. Воины выбирают Гильгамеша
лугалем (военным авождем), восклицая хором: «Ты лугаль, герой!» Ага осаждает Урук, и Гильгамеш отправляет к нему посла (непонятно зачем- может быть, парламентером?). Весь текст почти целиком построен на диалогах; прямая речь занимает около 60 строк текста из 150. Поэтому развитие действия для нас не совсем понятно, оно не всегда кажется оправданным содержанием предшествующего диалога (возможно, что те, перед кем это произведение исполнялось, были хорошо осведомлены о событиях и не нуждались в комментариях и объяснениях; возможно также, что часть действия разыгрывалась в мимической форме). Кульминационный момент - появление Гильгамеша на городской стене, ужас и смятение врагов при виде его и победа над войсками Аги. В заключение звучит хор воинов, возносящий хвалу У руку и Гильгамешу.
Более всего этот текст напоминает песни скальдов, которые складывались и исполнялись певцами в присутствии вождя.
Два текста рассказывают о спорах Эн-Меркара, эна Урука, с эном Аратты, города, расположенного «за семью горами». В обоих текстах важную роль играют сказочные элементы - волшебные загадки и колдовство. Тема состязания и вражды двух городов-государств, однако, могла отражать и, видимо, отражала и реальные события, и, судя по многим другим данным, сказочная Аратта - реальный город, расположенный на Иранском нагорье, с которым у Урука были торговые отношения. Форма споров, в которую облечены эти сказки-поэмы, характерна для шумеро-аккадской литературы развитого периода, так же как усложненный и несколько искусственный язык этого текста, обычный для жанра словопрений. Возможно, эти два памятника - наиболее поздние из известных нам пока так называемых эпических шумерских произведений (см. о споре Эн-Меркара с эном Аратты также выше, с. 169).
Пять сказаний посвящены героям Лугальбанде и Гильгамешу - согласно мифу, сыну Лугальбанды. Во всех них говорится о походах в чужедальные страны, причем в трех случаях рассказывается о походе за деревом (Лугальбанда собирается на плоскогорье Хуррум рубить дерево хашхур - т. е. яблоню, а Гильгамеш в одной песне отправляется за кещ)ом-эрён, а в другой - за деревом хулуппу); один из текстов повествует о сражении с чудовищем (Гильгамеш борется с небесным быком, посланным в Урук богиней Инаной как месть Гильгамешу за отказ разделить ее любовь), а другой - о приключениях, в которых важнейшую роль играет чудовищная птица, орел Анзу [д]: Лугальбанду, изображенного в рассказе не зрелым мужчиной, а ловким и находчивым юношей, бросили больным в горах его спутники. Благодаря своей хитрости и смекалке он добивается милости орла Анзу (он кормит его орленка лакомствами и наряжает его), и Анзу наделяет его за это способностями скорохода. Вернувшись к войску, Лугальбанда оказывается в силах выполнить и другую задачу - отправиться послом к богине Инане.
В сказании о походе Гильгамеша за кедром [††††††††††††††††††††††††††††††] ему тоже приходится бороться с чудовищем - Хувавой, стражем кедрового леса, обладающим семью волшебными и страшными лучами-молниями, власть которых пропадает, если срубить кедры. Гильгамеш отправляется в поход в сопровождении отряда добровольцев-холостяков, и ему, как и Лугальбанде, помогает его родовой бог Уту-Солнце, который снабжает Гильгамеша на
дорогу семью чудесными помощниками - не то живыми существами, не то амулетами-фетишами. В пути, перед тем как достичь своей целиг отряд должен преодолеть семь препятствий - горных перевалов.
Поход является, таким образом, испытанием моральных и физических сил героя, которому помогают или родовой бог, или чудовищная птица, т. е., следуя терминологии В. Я. Проппа, волшебные помощники. Мотивы волшебного помощника, волшебных даров, вручаемых на дорогу, благодарного животного, спасения при помощи «живой воды» хорошо знакомы мировому фольклору и связывают шумерские эпические произведения с мифологической волшебной сказкой. Следовательно, истоки таких сказаний восходят к глубокой древности, к эпохе первобытнообщинного строя. Композиция этих произведений также не производит впечатления эпической в полном смысле слова. В них почти нет развернутого, обстоятельного, образного действия, пет вкуса и внимания к деталям, к «эпическим» подробностям (таким, как тщательное описание вооружения или колесницы героя, например). Действие скорее происходит по принципу «Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается», т. е. чаще демонстрируется результат действия, чем само оно.
Конечно, все эти композиции разновременные, одни более совершенны и законченны (как, например, в песне «Лугальбанда и Анзу»), другие - менее. Однако на основании такого материала невозможно составить даже примерное представление о времени их создания; разновременные мотивы могли включаться в них на разных этапах их развития, сказания могли и обрастать ими на протяжении веков. Для нас пока реальны лишь древность мотивов как terminus post quern и поздняя дата их записи как terminus ante quem. Определенно можно сказать одно: перед нами не эпос, а более ранний жанр - форма, из которой эпос впоследствии и разовьется. Поэтому-то герой такого произведения - еще не эпический герой-богатырь, личность монументальная и часто трагическая, а скорее удачливый молодец из волшебной сказки, родственник богов, но не бог, могучий царь с чертами бога.
Очень часто в литературоведении героический эпос (или праэпос) противопоставляется так называемому мифологическому эпосу (в первом действуют люди, во втором - боги). Такое деление вряд ли следует признать логичным, ибо миф - не жанр, но мировоззрение. Особенно же оно неуместно по отношению к шумерской литературе, так как шумерские боги настолько антропоморфизированы, что иногда даже в большей степени кажутся людьми, чем обожествленные герои-цари. Но если говорить о героических деяниях богов, то оказывается, что образ бога- героя менее свойствен шумерской литературе, чем героя-смертного. Пока нам известны только два эпических или праэпических сказания, где героями являются божества: песня о борьбе богини Инаны с олицетворением подземного мира Куром, названным в тексте «гора Эбех», и бога Нинурты со злым демоном Асаком, также обитателем подземного царства, причем Нинурта одновременно выступает и как герой-первопредок: он сооружает плотину-насыпь из груды камней, чтобы отгородить Шумер от вод первозданного океана, которые Асак удерживал и которые разлились в результате его смерти. А воды, уже затопившие поля, Нинурта отводит в Тигр. Затем Нинурта проклинает камни, боровшиеся против него, воздвигает Хурсанг-«Лесистую гору», названную так в честь его матери, благословляет эту гору и делает свою мать ее хозяйкой (Нин- хурсанг дословно и обозначает «Хозяйка лесистой горы») [‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡].

Более распространены в шумерской литературе произведения, посвященные созидательным деяниям божеств, так называемые этиологические, т. е. объясняющие, сказания; одновременно они дают представление и о космогоническом мировоззрении. Правда, собственно произведений, отражающих космогонические шумерские мифы, мы не знаем. Все наши сведения о том, как представляли себе шумеры образование и устройство Вселенной, почерпнуты из зачинов перед сказаниями, возможно являющихся чем-то вроде традиционной запевки: давным-давно случилось то-то и то-то. Так, сказание о Гильгамеше и дереве хулуппу начинается запевкой:
Когда небеса отошли от земли, вот когда,
Когда земля отошла от небес, вот когда,
Когда семя человечества зародилось, вот когда,
Когда Ан забрал себе небо, вот когда,
Когда Энлиль забрал себе землю, вот когда,
Когда Эрешкигаль подарили Куру, «Большой Земле»,
вот когда...
Запевка перед другим сказанием (о создании мотыги) говорит, кто именно из богов разделил небеса и землю: это был бог Энлиль.
Возможно, что более цельных космогонических сказаний в Шумере и не было, хотя трудно предположить, чтобы представления о борьбе титанических сил природы (богов и титанов, старших и младших богов и т. д.) так и не нашли отражения в шумерской мифографии, тем более что тема умирания и воскрешения природы (с уходом божества в подземное царство) в ней разработана подробно.
Олицетворением умирающих и воскресающих сил природы в шумерских мифах являются Инана, богиня любви, плодородия и распри, ее
супруг, пастуший бог Думузи, а также верховный бог Энлиль в песне,
посвященной его женитьбе на Нинлиль и рождению его первенца - ур- ского лунного бога Нанны.
Сказания о нисхождении в подземное царство богини Инаны, как и о странствиях Энлиля в преисподней, в отличие от более поздних вавилонских произведений как будто бы прямо не связывают события, происшедшие с главными героями, с умиранием и воскрешением природы; оба представляют собой драматические, с острым сюжетом поэтические повествования-поэмы (или действа), во многом неясные для нас (слишком мало пояснений), но, безусловно, абсолютно понятные древнему слушателю (а может быть, и зрителю).
Инана собирается в подземное царство и тщательно готовится к путешествию; она знает, что оттуда не вернется. (Зачем она туда отправляется? Почему она догадывается, что ее там ждет? На все эти вопросы ответа текст не дает.) Уходя с земли, Инана покидает сразу девять храмов Шумера, где существует ее культ. В подземном царстве ее божественная сестра, владычица Эрешкигаль, встречает пришедшую весьма злобно, опять-таки без всякой мотивировки:
На нее взглянула - в глазах ее смерть,
Слова изрекла - в словах ее гнев,
Вопль издала - проклятия вопль,
Ту, что вошла, превратила в труп И труп подвесила на крюк...
На помощь Инане приходит Энки, который из грязи, что под ногтями, создает загадочные существа - видимо, шутов или уродцев, дает им «травы жизни и воды жизни» и отправляет в преисподнюю. В подземелье посланцы Энки застают хозяйку подземного мира в муках родов. (Опять-таки почему? Имитирует ли она эти муки, или ее состояние лишь
сравнивается с родовыми муками? Быть может, ей не удается разродиться, оттого что мертва Инана - богиня всеобщего плодородия?)
Предварительно наученные Энки, его посланцы произносят благо- пожелательные слова (может быть, заклинания?), после чего Эрешки- галь клянется выполнять все их просьбы. Они требуют труп Инаны. Но когда та, оживленная водой и травой жизни, хочет покинуть подземный мир, боги подземного мира Ануны хватают ее со словами:
Кто из спустившихся в мир подземный выходил невредимым из мира подземного?
Если Инана хочет подняться на землю,
За голову голову пусть оставит...
Чтобы получить выкуп за Инану, ее сопровождают на землю злые демоны богини Эрешкигаль - галла. Мужские божества, пары Инаны, в каждом из местных «номовых» храмов, где она почиталась, падают перед нею ниц и оказывают ей почтение. Но пастух Думузи, занявший в ее отсутствие престол своей супруги, перед ней не склонился, и он-то и становится выкупом, «головой» за «голову» Инаны. После долгой погони и многократных превращений Думузи Инана выдает его вместо себя страшным демонам подземного мира.
Идея «за голову - голову» господствует, конечно не выраженная прямо, и в сказании об Энлиле. Бог Энлиль воспылал любовью к юной Нинлиль и овладел ею, за что разгневанные боги изгоняют его в преисподнюю. Но Нинлиль, которая уже носит в своем чреве будущего владыку небес, бога Нанну, решает последовать за своим супругом. И тогда Энлиль, которого мучает мысль, что его первенцу суждена жизнь под землей, совершает, казалось бы, странные поступки: он поочередно принимает вид трех стражей подземного царства - стража ворот, «человека адской реки» и перевозчика, соединяется в обликах этих существ с Нинлиль и зачинает таким образом еще трех богов подземного царства. Что представляют собой эти боги, как не жертву- замену Энлилю, его супруге и его первенцу?
Уход в преисподнюю Инаны, а также Энлиля и Нинлиль мы можем рассматривать как определенную стадию развития представлений об умирающих и воскресающих силах природы. Эта же идея воплощена в образе бога Думузи, второго героя песни о нисхождении Инаны, которому, кроме того, посвящены еще несколько текстов, рассказывающих о его трагической гибели*, а также целый ряд плачей о его безвременной смерти. Из всех божеств, пожалуй, именно Думузи воплощает метафору умирания и воскресання природы наиболее совершенно [§§§§§§§§§§§§§§§§§§§§§§§§§§§§§§]. В песнях о Думузи рассказывается о сватовстве его к Инане и об их юной любви, о вещих снах героя и предчувствиях скорой гибели, об отчаянной попытке с помощью солнечного бога избегнуть ее и о мучительной смерти от рук злобных демонов. У Инаны, которая по отношению к Думузи является носителем злого начала (впрочем, последнее не мешает Инане скорбно оплакивать смерть Думузи), есть двойник-антипод-сестра Думузи, Нгештинана («Виноградная лоза небес»), олицетворение доброго начала, спасительница Думузи и искупительная жертва за него, которая добровольно согласна спуститься в преисподнюю взамен люби- мого брата. Третейское решение богов оказывается вполне традиционным: полгода будет проводить на земле Думузи, полгода - его сестра.

Устройство жизни на земле, установление на ней порядка и благо* денствия - едва ли не любимая тема шумерской литературы: она наполнена рассказами о сотворении божеств, которые должны следить за земным порядком, о распределении божественных обязанностей, об установлении божественной иерархии, о заселении земли живыми существами и даже о создании отдельных земледельческих орудий. Главными действующими богами, творцами (демиургами) обычно выступают Энки и Энлиль. Энлиль, как мы видели, порождает бога Нанну (Луну) и ряд божеств подземного царства. В другом сказании он создает богов Эмеша и Энтена (Лето и Зиму, а точнее, летнее и зимнее скотоводство), которые спускаются на землю, чтобы сделать ее обильной и плодородной. За милостью к Энлилю отправляются с богатыми дарами другие божества, прося его наделить их реки, финиковые рощи, поля плодородием и богатством или же освятить построенное для них святилище. Так же как и Энлиль, благодетельствует человечество и Энки, странствуя по земле и определяя судьбу многих городов и стран: благословляя их, он создает плуг, мотыгу, форму для кирпича, поручает каждую область хозяйства заботам какого-нибудь мелкого божества.
Энки и Энлиль - творцы человечества. О появлении на земле человека сохранились два шумерских мифа. В одном из них создание людей- как бы второстепенный мотив: здесь рассказывается о богине скота Лахар и ее сестре, богине зерна Ашнан, которых сотворили Энки и Энлиль для того, чтобы божества земли и подземного мира Ануны могли бы воспользоваться продуктами земледелия и скотоводства. Но Ануны никак не могут научиться пить молоко и есть хлеб. Тогда-то боги и решают создать человека, который, очевидно, и должен будет приносить Анупам жертвы. Вторая версия содержится в поэме, посвященной исключительно теме создания человека, и выглядит более органичной (хотя и в ней есть искусственные мотивы, например цель, с которой был создан человек: трудиться на богов и кормить их своими жертвами). Согласно этой поэме, в акте творения человека участвуют богиня-мать Дингирмах (или Нинмах) и Энки. Они лепят человека из глины, замешенной на крови какого-то убитого бога, а затем устраивают на радостях пир. Захмелев, они снова пытаются лепить из глины людей и вдохнуть в них жизнь, определив им судьбу, но у них получаются одни уроды и калеки: вторично создать человечество оказывается невозможно.
Как божество-первопредок и носитель культуры выступает в сказаниях и богиня Инана, причем эти ее функции - явно позднего характера. В песне об Инане и ме рассказывается, как богиня, желая облагодетельствовать родной Урук, отправляется в Эреду, к богу Энки, и хитростью заставляет его подарить ей ме- «божественные силы», воплощающие в этой песне достижения цивилизации, которые к тому же представляются, видимо, не только образно, но и вещественно: Инана погружает в свою ладью верховную власть, силу богов, власть «пастыря» (правителя) , жреческие должности, долю священной блудницы ну-гигг разного рода ремесла и т. д.
Многие этиологические сказания составлены в форме споров. Спорят либо представители той или иной области хозяйства, либо сами хозяйственные предметы, пытаясь доказать друг другу свое превосходство. Возможно, что в распространении этого жанра, типичного для многих литератур древнего Востока, большую роль сыграла шумерская школа - э-дуба.
О влиянии шумерской школы на процесс развития и становления литературы уже говорилось. О том же, что представляла собой эта
школа на ранних этапах ее создания, мы знаем очень мало сверх самого факта, что в каком-то виде она существовала (о чем свидетельствует наличие пособий уже с периода ПП И). Видимо, как особое учреждение э-дуба складывается не позже середины III тысячелетия до н. э. Первоначально цели обучения были чисто практическими: школа готовила писцов, землемеров и т. д. По мере развития школы обучение становилось все более универсальным, и в конце III - начале II тысячелетия до н. э. э-дуба превращается в нечто вроде «академического центра» того времени, где преподавали все отрасли знаний, тогда существовавшие, - математику, грамматику, пение, музыку, право - и изучали как учебные пособия перечни правовых, медицинских, зоологических, ботанических терминов, списки литературных произведений и т. д.
Большинство рассмотренных выше текстов сохранилось именно в виде школьных или учительских записей э-дубы. Но есть и особые группы текстов, которые принято специально называть «Текстами э-дубы»: к ним относятся произведения, рассказывающие об устройстве школы и школьной жизни, дидактические сочинения (поучения, нравоучения, наставления), специально адресованные школярам, очень часто составленные в форме диалогов-споров, и, наконец, памятники народной мудрости: афоризмы, пословицы, анекдоты, басни и поговорки. Через э-дубу до нас дошел и единственный пока образец прозаической сказки на шумерском языке.
Фольклорные тексты особенно трудны для понимания, так как они больше, чем другие памятники, используют игру слов, разговорные выражения, опираются на непонятные нам реалии, бытовые подробности. Тем не менее они одновременно и более всего международны и общечеловечны в том плане, в каком общечеловечны юмор, лукавство и меткая наблюдательность. Поэтому оказалось возможным не только перевести многие из этих текстов, но и подобрать к ним параллели из современного фольклора разных народов: «Не отрубай голову тому, у кого она уже отрублена» (ср. «Не бей лежачего» или «Не толки воду в ступе»?); «Не переспав - не забеременеешь; не поев - не разжиреешь» (ср. «Нет дыму без огня»); «В Забаламе потонул паром, а в JIapce подбирают бревна» («Не узнаешь, где найдешь, где потеряешь»); «Мой бык тебе молоко принесет» («Толку, как от козла молока» или «Как же, дожидайся!»); «Слон в осевшей лодке» («Слон в посудной лавке»); «В прошлом году жевал чеснок - в нынешнем дерет горло» («Как аукнется, так и откликнется»).
Через э-дубу дошли до нас и хранящиеся в СССР две погребальные элегии, вложенные в уста человека по имени Лудйнгира, который оплакивает в них смерть своего отца Нанны и жены Навйртум. Тексты эти, безусловно, не подлинные плачи, а литературные произведения. Возможно, они были написаны кем-то из педагогов шумерской школы и использовались в качестве учебных текстов: в Ниппуре была найдена школьная табличка, содержащая двадцатую строку одной из элегий, написанную рукой учителя и переписанную рукой ученика.
Близко к этому жанру примыкает и текст, условно названный «Человек и его личный бог». Он содержит рассказ о некоем смиренном и мудром праведнике, которого внезапно поразил недуг и который обращается к своему личному богу-хранителю с мольбами, с жалобами на слепоту судьбы, подвергающей тяжелым, несправедливым испытаниям такого достойного и ревностного исполнителя ритуалов, каким был он.
Так же как и некоторые богослужебные тексты (гимны, плачи и т. д.), эти памятники с известной осторожностью могут быть причислены к жанрам лирическим. Не без натяжки к этому жанру можно

отнести и несколько так называемых любовных песен, которые в действительности являются ритуальными свадебными песнями, включавшимися в обряд «священного брака» царя III династии Ура со жрицей[*******************************]. Тексты называют имя царя Шу-Суэна, но им мог бы быть и любой другой царь, олицетворявший в обряде бога Думузи. У нас есть основание думать, что существовали и настоящие любовные песни, но, вероятно, только устные.
Даже по такому неполному обзору можно судить о том, насколько богаты и разнообразны памятники шумерской литературы. Этот разнородный и разновременный материал, большая часть которого, как мы видели, была записана только в самом конце III (если не в начале II) тысячелетия до н. э., еще в очень небольшой мере носит следы специальной «литературной» обработки и во многом сохраняет приемы, которые скорее характерны для устного словесного творчества. Основной стилистический прием большинства мифологических и праэпических рассказов - многократные и дословные повторения, например, одних и тех же диалогов между разными персонажами. Причем это не только художественный прием троекратности, также характерный для эпоса и сказки (в шумерских памятниках он может быть увеличен и до девяти; ср. начало песни о нисхождении Иннин в преисподнюю), это еще и средство, способствующее лучшему запоминанию произведения, когда оно произносится вслух, - наследие устной передачи мифа, эпоса, передачи характерных особенностей ритмической, магической речи, по форме напоминающей шаманское камлание. Композиции, составленные в основном из таких монологов и диалоговчповторов, среди которых и без того не развернутое действие почти теряется, кажутся нам сейчас рыхлыми, необработанными, «неотжатыми» (хотя в действительности они могли такими и не быть, могли, например, дополняться мимикой, танцем, действом); рассказ на табличке представляется иной раз просто конспектом рассказа (или действа?), где записи являлись для такого рассказа как бы опорными мнемоническими вехами. Но если это так, то какой смысл имело педантично, до девяти раз выписывать одни п те же фразы? Это кажется особенно нерасчетливым, если учесть специфический характер материала, на котором производилась запись, - тяжелая глина. Как будто бы материал сам должен был навести на мысль о лаконичности и экономности фразы, на стремление к более сжатой композиции (что в конце концов и происходит, но только к Средневавилонскому периоду). Это-то обстоятельство и наводит на мысль, что шумерская литература в какой-то мере не что иное, как письменная запись устной словесности. Не умея, да и не стремясь оторваться от живого слова, она фиксировала его на глине, сохраняя все стилистические приемы и особенности устной поэтической речи.
Мы никогда не воспринимаем устную словесность - былину, сказку и т. п. (хотя бы и древнюю) - как нечто застывшее, в раз и павсегда найденной обязательной форме; напротив, каждый сказитель может и должен вести сказ по-своему; так и молодая шумерская литература была явлением развивающимся: с одной стороны, на нее влияло живое слово, постоянно находящееся в движении, развитии, но которое она стремилась фиксировать, а с другой - параллельно она искала и постепенно нахо
дила свои собственные пути, которые в конце концов и сделали литературу вполне самостоятельным видом искусства (хотя ж питаемым постоянно живым словом).
У нас нет заведомо разновременных памятников одного и того же жанра на шумерском языке, по которым мы могли бы проследить ход и направление эволюции литературы. Тем не менее один жанр, который сами шумеры к литературе не относили и который не имел поначалу к ней прямого отношения, мы можем рассмотреть в развитии, что поможет разобраться и в стилистической эволюции, и собственно литературных жанров.
Царские надписи - жанр, самим существованием обязанный возникновению письменности, что и позволяет нам проследить его эволюцию с момента возникновения от самой колыбели. Они появляются в Шумере во второй четверти III тысячелетия до н. э. (РД II), незадолго до так называемой I династии Ура. Первые надписи связаны со строительством храмов и каналов и обычно представляют собой одну фразу: «такому-то богу такой-то такое-то сооружение построил» (или «такой-то предмет посвятил»). Размеры надписи со временем увеличиваются: перечисляется несколько сооружений, потом начинают упоминаться войны, и формуляр надписи несколько меняется: «когда такой-то разгромил то-то, то такое-то сооружение он построил». Постепенно надписи становятся еще пространнее: в «Стеле коршунов» Эанатума лагашского уже содержится описание битвы, а надпись одного из его ближайших преемников, Энметены, дает краткую историю взаимоотношений между Лагашем и Уммой; в ней рассказывается о войнах и договорах между этими городами. В надписи Уруинимгины излагается его строительная и законодательная деятельность. Из царских надписей, так же как из Omina, царских списков и списков «датировочных формул», впоследствии разовьется жанр исторической хроники, но пока это не художественное произведение, а только сухое и сжатое перечисление фактов.
Но вот перед нами надпись Гудеи, лагашского правителя послеак- кадского времени (XXII в. до н. э.). Она также рассказывает о постройке храма. Но это уже совсем иная надпись, и дело тут совсем не в личности или особых вкусах правителя, а в элементах возникновения определен- ного жанра. Надпись начинается с поэтического и образного описания сна Гудеи [†††††††††††††††††††††††††††††††]. Во сне Гудее являются прекрасные загадочные образы, и он получает приказ совершить нечто, но до конца смысла сна он не понимает. Тогда мать правителя вызывается истолковать этот сон (здесь мать - образ поэтически-мифологический: Гудеа был, видимо, отпрыском «священного брака», но под матерью в тексте имеется в виду сама богиня Нгатумду, а не ее жрица-заместительница). Оказывается, что во сне Гудее явились боги во главе с Нин-Нгирсу, божественным покровителем Лагаша, которые дали Гудее приказание построить храм этого бога. Затем описываются подготовка и ход строительства, восхваляются красота и убранство возведенного правителем здания, разнообразие и ценность материалов, привезенных из дальних стран для постройки. Текст записан в ритмической форме, изобилует образными сравнениями, живыми диалогами. Таким образом, проследив эволюцию стиля царских надписей с момента их возникновения, мы обнаруживаем подлинно литературное произведение.
Конечно, мы не можем, да и не должны, сравнивать надписи Гудеи с литературными текстами тех жанров, памятники которых мы знаем
столетием-двумя позже, - слишком разные традиции их породили; тем не менее поэтизация хроникального жанра, видимо, одна из вех становления литературы и показатель шедшего процесса ее возникновения как самостоятельного вида искусства[‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡]
Картину эволюции иного рода представляют нам сказания этиологического характера. Произведения такого рода возникают, когда надо что-то оправдать и доказать. Они всегда продукт спекулятивного мышления, попытка идеологического воздействия (чаще всего какой-то замкнутой группы на более широкие слои населения). В этом смысле шумерские этиологические сказания - не исключение. Мифологические идеи, проводимые в них (генеалогическое упорядочение разных групп богов, создание системы божественной иерархии, установление роли человека по отношению к богам и т. д.), ближе всего идеологии времени III династии Ура - времени канонизации идеологических форм и сложения пантеона. Но все эти произведения не могли создаться на пустом месте, за ними должно было что-то стоять, и этим «что-то» скорее всего были древние сказания о героях-первопредках, «культурных героях», распространенные среди первобытных народов.
Вряд ли сказания о сотворении человека, о подземном царстве, месте мрачном и безрадостном, откуда даже боги не могут вернуться, не заменив себя кем-то другим, были созданы только в конце III тысячелетия до н. э. Они могли быть лишь соответствующим образом «досказаны»; к повествованиям о жизни в подземном царстве добавлено, например, рассуждение о том, что только тот, кто на земле совершает обряды, регулярно приносит жертвы, может добиться более сносной уча- сти, чем тот, кто небрежен к своим богам (ср. рассказ о подземном мире, излагаемый умершим слугой Гильгамеша, Энкиду, своему хозяину в праэпосе «Гильгамеш и дерево хулуппу»); к повествованию о сотворении богами человека из глины добавлено: «чтобы он работал на богов» и т. д. Однако при этом основная идея мифа, заложенная в прежнем содержании сказания и часто противоречащая новой его трактовке, не подвергалась редакции и помогает при разграничении более архаических и более поздних пластов в текстах. Так, в качестве главного божества утверждается владыка Энлиль, покровитель Ниппура, но существует еще один бог-предок, «отец всех богов», Ан-Небо. Как и Энлиль, благодетели человечества - Энки и Инана. Дублирование одним богом деятель- ности других (свидетельство одновременности древних культов) как бы не замечается и механически фиксируется - очевидно, потому, что миф не подлежит оспариванию, так как в нем концентрируется опыт традиционного познания мира. Интересно, какими представляли себе всемогущих богов шумеры. Мир чувств этих богов подчеркнуто низмен и груб. Они не только велики, но и ужасны. Как и боги античности, они наделены всяческими человеческими слабостями. Они создают людей в пьяном виде, из-за одного каприза они способны погубить все живое, они грязны и неопрятны; так, бог Энки из-под ногтя, окрашенного в красный цвет, извлекает глину и создает непонятное, мерзкое существо.
Энки, Энлиль, Инана, подобные богам-первопредкам первобытных народов амбивалентностью своего культа *, так и перешли в литературу. И удивительно не столько то, что они продолжали сохранять земные* человеческие черты, сколько то, что эти черты не были сглажены поздней обработкой. Мало того, даже степень архаичности божества нередко отражается в тексте.

Как будто бы великие боги, Ан, Энлиль, Инана и Энки должны быть примерно равнозначны. Но даже Энлиль при всем его величии (илн благодаря ему) оказывается гораздо менее активно действующим богом, чем Инана и Энки. И уж совсем далек от людей Ан. Он более всех остальных богов приближается к тем небесным богам первобытных народов, которые живут в заоблачных высях, не вмешиваясь в земную жизнь, и к которым люди обращаются за помощью только во времена всенародных бедствий. И эти, по всей видимости, стадиально или по крайней мере типологически разнородные боги были объединены и канонизированы в одновременных текстах. Причина подобных явлений кроется в тех закономерностях развития шумерской литературы, о которой мы сказали: это еще не столько «литература», сколько фиксация устного словесного творчества.
Важно, однако, заметить, что шумерские писцы-«литераторы» не ставили себе задачу фиксировать все устное творчество или все его жанры. Отбор определялся интересами школы и отчасти культа. Но наряду с этой письменной протолитературой продолжалась жизнь устных произведений, оставшихся незафиксированными, быть может гораздо более богатая.

Всего в настоящее время нам известно более ста пятидесяти памятников шумерской литературы (многие из них сохранились в виде фрагментов, и список этот пополняется). В их числе стихотворные записи мифов, эпические сказания, псалмы, свадебно-любовные песни, связанные со священным браком обожествленного царя со жрицей, погребальные плачи, плачи о социальных бедствиях, псалмы в честь царей (начиная с III династии Ура), литературные имитации царских надписей; очень широко представлена дидактика - поучения, назидания, споры-диалоги, сборники басен, анекдоты, поговорки и пословицы.

Из всех жанров шумерской литературы наиболее полно представлены гимны. Самые ранние записи их восходят к середине Раннединастического периода. Безусловно, гимн - один из наиболее древних способов коллективного обращения к божеству. Запись такого произведения должна была производиться с особой педантичностью и пунктуальностью, ни одного слова нельзя было изменить произвольно, поскольку ни один образ гимна не был случайным, за каждым стояло мифологическое содержание. Гимны рассчитаны на чтение вслух - отдельным жрецом или хором , и эмоции, которые возникали при исполнении такого произведения, - это коллективные эмоции. Огромное значение ритмической речи, воспринимающейся эмоционально-магически, выступает в таких произведениях на первый план. Обычно в гимне восхваляется божество и перечисляются деяния, имена и эпитеты бога. Большинство гимнов, которые дошли до нас, сохранилось в школьном каноне г. Ниппур и чаще всего посвящено Энлилю, богу-покровителю этого города, и другим божествам его круга. Но есть также гимны царям и храмам. Однако гимны можно было посвящать лишь обожествленным царям, а обожествлялись в Шумере не все цари.

Наравне с гимнами, богослужебными текстами являются плачи, очень распространенные в шумерской литературе (особенно плачи о народных бедствиях). Но самый древний памятник подобного рода, известный нам, не богослужебный. Это "плач" о разрушении Лагаша царем Уммы Лугальзагеси. В нем перечисляются разрушения, произведенные в Лагаше, и проклинается их виновник. Остальные же дошедшие до нас плачи - плач о гибели Шумера и Аккаде, плач "Проклятие городу Аккаде", плач о гибели Ура, Урука и др., - безусловно, ритуального характера: они обращены к богам и близки к заклинаниям.

К числу культовых текстов относится замечательная серия поэм (или песнопений), начиная с "Хождения Инаны в преисподнюю" и кончая "Смертью Думузи", отражающая миф об умирающих и воскресающих божествах и связанная с соответствующими обрядами. Богиня плотской любви и животного плодородия Иннин (Инана, аккад. Иштар) полюбила бога- (или героя-) пастуха Думузи и взяла его в мужья. Однако, затем она низошла в подземный мир, по-видимому, чтобы оспорить власть царицы преисподней. Умерщвленная, но хитростью богов возвращенная к жизни, Инана может вернуться на землю (где тем временем все живое перестало размножаться), лишь отдав за себя живой выкуп. Инана почитается в разных городах Шумера и в каждом имеет супруга или сына; все эти божества преклоняются перед ней и молят о пощаде; лишь один Думузи гордо отказывается. Думузи предан злым гонцам подземного мира и пытается спастись бегством; тщетно бог Солнца Уту трижды превращает его в животное и прячет у себя; Думузи убит и уведен в подземный мир. Однако сестра его Гештинана, жертвуя собой, добивается, чтобы Думузи на полгода отпускали к живым, на это время она сама взамен него уходит в мир мертвых. Пока бог-пастух царит на земле, богиня-растение умирает. Структура мифа оказывается много сложнее, чем упрощенный мифологический сюжет умирания и воскрешения божества плодородия, как он обычно излагается в популярной литературе.

К ниппурскому канону относятся также девять сказаний о подвигах героев, отнесенных "Царским списком" к полулегендарной I династии Урука, - Энмеркара, Лугальбанды и Гильгамеша. Ниппурский канон, видимо, начал создаваться в период III династии Ура, а цари этой династии были тесно связаны с Уруком; ее основатель возводил свой род к Гильгамешу. Включение в канон урукских легенд произошло скорее всего потому, что Ниппур являлся культовым центром, который был всегда связан с господствующим в данное время городом. При III династии Ура и I династии Иссина единообразный ниппурский канон был введен в э-дубах (школах) других городов державы.

Все дошедшие до нас героические сказания находятся на стадии образования циклов, что обычно характерно для эпоса (группирование героев по месту их рождения - одна из ступеней этой циклизации). Но памятники эти настолько разнородны, что их с трудом можно объединить общим понятием "эпос". Это разновременные композиции, одни из которых более совершенны и законченны (как замечательная поэма о герое Лугальбанде и чудовищном орле), другие - менее. Однако составить даже примерное представление о времени их создания невозможно - различные мотивы могли включаться в них на разных этапах их развития, сказания могли видоизменяться на протяжении веков. Ясно одно: перед нами ранний жанр, из которого эпос разовьется впоследствии. Поэтому герой такого произведения - еще не эпический герой-богатырь, монументальная и часто трагическая личность; это скорее удачливый молодец из волшебной сказки, родственник богов (но не бог), могучий царь с чертами бога; он имеет сказочных помощников - орла, дикого человека Энкиду.

Сказаний, где героем является бог, а не смертный, дошло меньше. Так, известно сказание о борьбе богини Иннин (Инаны) с олицетворением подземного мира, названным в тексте "гора Эбех". Сохранились также два больших эпоса о подвигах бога Нинурты. Нинурта сражается со злым демоном Асаком, также обитателем подземного царства. Нинурта одновременно выступает и как герой-первопредок: он сооружает плотину-насыпь из груды камней, чтобы отгородить Шумер от вод первозданного океана, которые разлились в результате смерти Асака, а затопившие поля воды отводит в Тигр.

Более распространены в шумерской литературе произведения, посвященные описаниям созидательных деяний божеств, так называемым этиологическим (т.е. объясняющим) мифам; одновременно они дают представление и о создании мира, как оно виделось шумерам. Возможно, что цельных космогонических сказаний в раннем Шумере не было (или они не записывались). Трудно сказать, почему это так; вряд ли возможно, чтобы представление о борьбе титанических сил природы (богов и титанов, старших и младших богов и т.д.) не отразилось в мировоззрении шумеров, тем более что тема умирания и воскрешения природы (с уходом божества в подземное царство) в шумерской мифографии разработана подробно - в рассказах не только об Иннин/Инане и Думузи, но и о других богах, например об Энлиле.

Устройство жизни на земле, установление на ней порядка и благоденствия - едва ли не любимая тема шумерской литературы: она наполнена рассказами о сотворении божеств, которые должны следить за земным порядком, заботиться о распределении божественных обязанностей, об установлении божественной иерархии, о заселении земли живыми существами и даже о создании отдельных сельскохозяйственных орудий. Главными действующими богами-творцами обычно выступают Энки и Энлиль.

Многие этиологические мифы составлены в форме прений: спор ведут либо представители той или иной области хозяйства, либо сами хозяйственные предметы, которые пытаются доказать друг другу свое превосходство. В распространении этого жанра, типичного для многих литератур древнего Востока, большую роль сыграла шумерская э-дуба. О том, что представляла собой эта школа на ранних этапах, известно очень мало, однако в каком-то виде она существовала (о чем свидетельствует наличие учебных пособий уже с самого начала письменности). Видимо, как особое учреждение э-дуба складывается не позже середины III тысячелетия до х.э. Первоначально, цели обучения были чисто практическими - школа готовила писцов, землемеров и т.д. По мере развития школы обучение становилось все более универсальным, и в конце III - начале II тысячелетия до х.э. э-дуба становится чем-то вроде "академического центра" того времени - в ней преподают все отрасли знаний, тогда существовавшие: математику, грамматику, пение, музыку, право, - изучают перечни правовых, медицинских, ботанических, географических и фармакологических терминов, списки литературных сочинений и т.д.

Большинство рассмотренных выше произведений сохранилось именно в виде школьных или учительских записей, через школьный канон. Но есть "специальные группы памятников, которые принято называть "текстами э-дубы": это произведения, рассказывающие об устройстве школы и школьной жизни, дидактические сочинения (поучения, нравоучения, наставления), специально адресованные школярам, очень часто составленные в форме диалогов-споров, и, наконец, басни и поговорки. Через э-дубу до нас дошла единственная пока сказка на шумерском языке.

Даже по этому неполному обзору можно судить о том, насколько богаты и разнообразны памятники шумерской литературы. Этот разнородный и разновременный материал, большая часть которого была записана только в конце III (если не в начале II) тысячелетия до х.э., по-видимому, во многом сохранил приемы, свойственные устному словесному творчеству. Основной стилистический прием большинства мифологических и праэпических рассказов - многократные повторения, например повторение в одних и тех же выражениях одних и тех же диалогов (но между разными последовательными собеседниками). Это не только художественный прием троекратности, столь характерный для эпоса и сказки (в шумерских памятниках он всегда достигает девятикратности), но еще и мнемонический прием, способствующий лучшему запоминанию произведения, - наследие устной передачи мифа, эпоса, специфическая черта ритмической, магической речи, по форме напоминающей шаманское камлание. Композиции, составленные в основном из таких монологов и диалогов-повторов, среди которых неразвернутое действие почти теряется, могут иногда показаться нам рыхлыми, необработанными и оттого незавершенными (хотя в древности они вряд ли могли так восприниматься), рассказ на табличке выглядит просто конспектом, где записи отдельных строк служили как бы памятными вехами для сказителя. Однако зачем тогда было педантично, до девяти раз выписывать одни и те же фразы? Это тем более странно, что запись производилась на тяжелой глине и, казалось бы, сам материал должен был подсказать необходимость лаконичности и экономности фразы, более сжатой композиции (это происходит только к середине II тысячелетия до х.э. уже в аккадской литературе). Приведенные факты наводят на мысль, что шумерская литература в значительной мере представляет собой письменную запись устной словесности. Не умея, да и не стремясь оторваться от живого слова, она фиксировала его на глине, сохраняя все стилистические приемы и особенности устной поэтической речи.

Важно, однако, заметить, что шумерские писцы-"литераторы" не ставили себе задачей фиксировать все устное творчество или все его жанры. Отбор определялся интересами школы и отчасти культа. Но наряду с этой письменной протолитературой продолжалась жизнь устных произведений, оставшихся незафиксированными, - быть может, гораздо более богатая.

Неправильно было бы представлять эту делающую свои первые шаги шумерскую письменную литературу как малохудожественную или почти лишенную художественного эмоционального воздействия. Сам метафорический образ мышления способствовал образности языка и развитию такого характернейшего для древневосточной поэзии приема, как параллелизм. Шумерские стихи - ритмическая речь, но в строгий размер они не укладываются, так как не удается обнаружить ни счета ударений, ни счета долгот, ни счета слогов. Поэтому важнейшим средством подчеркнуть ритм являются здесь повторы, ритмические перечисления, эпитеты богов, повторение начальных слов в последовательных строках подряд и т.д. Все это, собственно говоря, атрибуты устной поэзии, но сохраняющие тем не менее свое эмоциональное воздействие и в литературе письменной.

Письменная шумерская литература отразила и процесс столкновения первобытной идеологии с новой идеологией классового общества. При знакомстве с древними шумерскими памятниками, особенно мифологическими, бросается в глаза отсутствие поэтизации образов. Шумерские боги - не просто земные существа, мир их чувств - не просто мир чувств и поступков человеческих; постоянно подчеркиваются низменность и грубость натуры богов, непривлекательность их облика. Первобытному мышлению, подавленному неограниченной властью стихий и ощущением собственной беспомощности, по-видимому, были близки образы богов, творящих живое существо из грязи из-под ногтей, в пьяном состоянии, способных из одного каприза погубить созданное ими человечество, устроив Потоп. А шумерский подземный мир? По сохранившимся описаниям он представляется хаотичным и безнадежным: там нет ни судьи мертвых, ни весов, на которых взвешиваются поступки людей. Постепенно, однако, по мере того как в государствах Нижней Месопотамии укрепляется и становится господствующей идеология классового общества, меняется и содержание литературы, которая начинает развиваться в новых формах и жанрах. Процесс отрыва письменной литературы от устной убыстряется и делается очевидным. Возникновение на поздних ступенях развития шумерского общества дидактических жанров литературы, циклизация мифологических сюжетов и т.п. знаменуют все большую самостоятельность, приобретаемую письменным словом, иную его идейно-эмоциональную направленность. Однако этот новый этап развития переднеазиатской литературы, по существу, продолжали уже не шумеры, а их культурные наследники - вавилоняне, или аккадцы.

Примечания

Конечно, текст не читали вслух с глиняной таблички, а предварительно заучивали "из уст" какого-либо писца. Жрецы III-II тысячелетий до х.э., как правило, были неграмотны и свои знания передавали в устной форме, по памяти.

Это произведения, записанные, а чаще всего и составленные в г. Ниппур, входившие в круг чтения обучавшихся и зрелых писцов. Ниппурская библиотека была обнаружена в школе, так называемой э-дубе ("дом табличек"). Хотя школа эта была светской (она готовила писцов для гражданской администрации), однако естественно (особенно для такого культового центра, как Ниппур), что жрецы оказывали на нее огромное влияние.

Литература шумеров насчитывает почти четыре тысячи лет. Вы только вдумайтесь – четыре тысячи лет назад человек в Двуречье придумал способ записывать свои мысли, и тут же начала развиваться литература. Мы можем определить любое литературное произведение, как зафиксированный авторский текст. Он отличается от изустного творчества тем, что остается неизменным на протяжении тысячелетий, и доходит до потомков в неизменном виде. Остается его только расшифровать, потому что исчезают языки, забывается значение знаков, которыми написано произведение, наконец, теряются рукописи, а потом находятся в самых неожиданных местах. Папирус крепок, но может рано или поздно истлеть, бумага недолговечна. Шумеры писали свои тексты на глиняных табличках, которые потом обжигали, и только благодаря этому изобретению, мы можем сейчас читать то, что было написано руками, так давно рассыпавшимися в прах. Когда я пытаюсь представить эти пласты времени, то мне становится страшно. Такое чувство я испытываю, когда пытаюсь представить Вселенную. Бесконечность и мрак.

До нас дошли более поздние записи, которые являются копиями древнейших текстов. Правда и эти копии насчитывают полторы тысячи лет. Возможно, что когда-нибудь археологи найдут большую шумерскую библиотеку, как уже не раз находили собрания клинописных дощечек. Но пока, мы имеем то, что мы имеем. То есть, нам известны некоторые школьные тексты, исторические надписи (строительные, хроникальные), самые древние из которых восходят к XXVII-XXVI вв. до н. э., а также гимны (особенно много их появляется в конце III тыс. до н. э., во время III династии Ура, в честь обожествленных правителей этой династии). Правда, совсем недавно, в середине 60-х годов, в местечке Абу-Салябих, неподалеку от древнейшего общешумерского культового центра Ниппура, американскими археологами был обнаружен большой архив, датируемый приблизительно XXVII-XXV в. до н. э., который, по предварительным данным, среди прочих клинописных документов включает большое число гимнов, мифов, поучений. И самым древним жанром, мы теперь можем назвать жанр исторической надписи. Первые записи были связаны со строительством храмов и каналов и были очень лаконичны: «Такому-то богу такой-то такое-то сооружение построил». К середине III тыс. до н. э. надписи становятся еще пространнее: в знаменитой «Стеле коршунов» Эаннатума, правителя города Лагаша (XXV в. до н. э.), уже содержится описание битвы, а надпись другого лагашского правителя, Энметены, на глиняном конусе (XXIV в. до н. э.) представляет собой краткую историю взаимоотношений городов Лагаша и Уммы. Это уже почти летопись. За тысячелетия надписи все увеличиваются, и в них начинают появляться художественные образы и сравнения. То есть, литература развивается плавно и логично. Так, как и должно быть. Если мы проследим развитие других древних литератур, то увидим ту же самую последовательность. Первым, известным нам, шумерским литератором, который подписал свои произведения оказался правитель Лагаша Гудеа, время царствования которого падает на послеаккадский период (XXII в. до н. э.). Гудеа в ритмизованной форме не просто рассказывает о постройке храмов, он называет причины, побудившие его за нее приняться, например, веление богов в пророческом сне.

В сновидении некий человек явился.
Велик он, как небо, как земля велик,
Корона бога на его голове,
Орел Анзуд на его руке,
Буря внизу, у его ног,
Справа и слева львы лежат.
Дом свой построить он приказал, но смысла сна я не понял.
Над горизонтом свет засиял - женщина появилась.
Кто такая она, кто такая она?..
Правителю мать его, богиня Нанше,
Говорит: «Пастырь мой!
Сон твой да объясню тебе!
Человек, что как небо велик, как земля велик,
С короной бога на голове, с орлом Анзудом у руки,
У ног которого бури, справа и слева - львы,
Это брат мой Нингирсу воистину был,
Храм его Энинну тебе приказал он построить...

Ученые так же считают этот документ и одной из первых стилизаций, так как в нем имитируется стиль древней надписи, хотя это, несомненно авторское произведение.

Говоря об исторических и псевдоисторических текстах, необходимо упомянуть еще о некоторых любопытных памятниках, стоящих особняком. Так, в «Истории святилища Туммаль», находившегося в древнем шумерском городе Ниппуре, перечисляются имена правителей разных городов, строивших и перестраивавших храм Туммаль и, видимо, оставивших там свои надписи. Наряду с известными из истории правителями Ур-Намму, Ибби-Суэном и другими, в ней упоминаются царь Урука Гильгамеш, его сын Ур-Нунгаль, а также правители города Киша Энмебарагеси и его сын Агга, легендарный соперник Гильгамеша. Эти сведения в соединении с другими данными позволяют предположить, что известный герой шумеро-аккадского эпоса Гильгамеш - историческое лицо. Существовали также царские перечни и перечни городов. Мы знаем о них из упоминаний в более древних документах, потому что таблички эти пока не найдены. Сохранилось лишь несколько текстов, которые были названы «литературными каталогами». Существование каталогов говорит нам о том, что шумерские собрания были богатыми и для них требовались списки. Всего в каталогах названо 87 произведений. До нас из них дошли только 32 из названных. Но глиняные «книги» были доступны не только жрецам и царям. Все указывает на то, что в Двуречье была всеобщая грамотность. Многие таблички были найдены при раскопках частных домов

Всего известно около 150 памятников шумерской литературы (многие сохранились в фрагментарном виде). Среди них стихотворные записи мифов, эпические сказания, молитвы, гимны богам и царям, псалмы, свадебно-любовные песни, погребальные плачи, плачи о народных бедствиях, составлявшие часть храмового богослужения; широко представлена дидактика: поучения, назидания, споры-диалоги, а также басни, анекдоты, поговорки и пословицы. Конечно, такое распределение по жанрам совершенно условно и опирается на наши современные представления о жанрах. Сами шумеры имели свою собственную классификацию - почти в каждом литературном произведении в последней строке обозначен его «жанр»: хвалебная песнь, диалог, плач и т. д. Как бы сложно не было классифицировать все эти произведения, многие из которых дошли лишь фрагментарно, но в них можно выделить четыре основных направления - космогонические и этиологические мифы; сказания о подвигах богов и героев; лирические тексты; педагогические и дидактические сочинения (так называемые тексты Эдубы). Можно сказать, все эти направления традиционный для любой древней литературы. Общей религии у шумеров не было, были разрозненные общинные культы. Поэтому нет и общих религиозных текстов, а разобраться в богах очень сложно – в каждом городе, в каждой деревне свой верховный бог покровитель.

Когда небеса от земли отошли, вот когда,

Когда земля от небес отошла, вот когда,

Когда семя человечества зародилось, вот когда,

Когда Ан забрал себе небо, вот когда,

Когда Энлиль забрал себе землю, вот когда...

Это запевка перед сказанием о волшебном дереве хулуппу. Вообще, в чистом виде мифы о сотворении мира не найдены. Они лишь фрагментарно отображаются в сказаниях и других текстах, словно бы авторы не особо желают повторять что-то, давно уже известное. За то о земной жизни и ее организации авторы говорят много и охотно.

Энтен приказывает овце родить ягненка,

Корове и телке велит он дать много мяса и жира, он создает изобилье.

В долинах дикому ослу, козлу и газели он дал радость,

Небесным птицам в вольном небе - он дал им вить гнезда.

Рыбам в море, в заболоченных реках - он дал им иметь потомство.

Деревья он посадил, он создал плоды.

Зерно и травы он создал в изобилии...

Эмеш создал поля и деревья, сделал просторные стойла и пастбища,

В полях он создал изобилие...

Итак, мифы о сотворении представлены сказаниями о божествах Энки и Энлиль. Эпос - «Сказанием о Гильгамеше». Целая группа текстов относится к дидактическим сочинениям. По сути, это школьные учебники. Для них характерны нравоучения и наставления. А также, философские споры-диалоги. Фольклорные тексты представлены собраниями пословиц и поговорок:

«Не отрубай голову тому, у кого она уже отрублена».

(ср. - «Не бей лежачего!»)

«Не переспав, не забеременеешь, не поев, не разжиреешь!»

«У того, у кого нет ни жены, ни ребенка, нет и кольца в носу!»

«Лисица помочилась в море и сказала: «Все море сделала я»».

«В Забаламе потонул паром, а в Ларсе подбирают бревна!»

«Мой бык тебе молоко принесет!»

(ср. «От него толку, как от козла молока»)

«Как слон в осевшей лодке!»

(ср. «Слон в посудной лавке!»)

«Взглянешь мимоходом - он муж, рукою коснешься - сырая глина».

«Воин без командира - поле без пахаря!»

«Год за годом жую чеснок - ежегодно дерет он мне горло!»

К лирике мы можем отнести гимны и плачи. Шумерские гимны - это богослужебные тексты, в которых восхваляется то или иное божество, перечисляются его имена и деяния; они рассчитаны на коллективное, хоровое исполнение. Это обращение к божеству не личное, а целого коллектива, поэтому эмоции, возникающие при исполнении гимна, - эмоции коллективные. Вот какое заключение дается в издании «История всемирной литературы»:

Письменная шумерская литература отразила и процесс столкновения первобытной идеологии с новой идеологией классового общества. При знакомстве с древними шумерскими памятниками, особенно мифологическими, бросается в глаза отсутствие поэтизации, идеализации образов. Шумерские боги даже не просто земные существа, мир их чувств не просто мир чувств и поступков человеческих, но постоянно подчеркивается низменность и грубость натуры богов, их облик непривлекателен и страшен. Божества, создающие живое существо из грязи из-под ногтей, творящие человека в пьяном состоянии, могущие из одного каприза погубить созданное ими человечество, как близки эти образы первобытному мышлению, подавленному неограниченной властью стихий и ощущением собственной беспомощности. А шумерское подземное царство? В описании его царит полная безнадежность, нет ни справедливого судии, подобного египетскому Осирису, ни весов, на которых взвешиваются поступки людей; нет никаких или почти никаких иллюзий не только относительно того, чем кончится жизнь, но и того, как это случится. И видимо, потому, что природа была более жестокой к жителям Двуречья, чем к египтянам (наводнения, песчаные бури, скудость природных ресуров, сырой и влажный климат), этим иллюзиям труднее было возникнуть.

Новая идеология должна была что-то противопоставить этому стихийному чувству ужаса и безнадежности, но вначале она сама была очень беспомощна, и ей ничего другого не оставалось, как закрепить свою беспомощность в письменных памятниках, повторяющих мотивы и формы древней устной поэзии.

Постепенно, однако, по мере того как в государствах Двуречья идеология классового общества укрепляется и становится господствующей, меняется и содержание литературы, которая начинает развиваться в новых формах и жанрах. Процесс отрыва литературы письменной от литературы устной убыстряется и делается очевидным. Возникновение на поздних ступенях развития шумерского общества дидактических жанров, циклизация мифологических сюжетов знаменуют все большую самостоятельность, приобретаемую письменным словом, иную его направленность. Однако этот новый этап в развитии переднеазиатской литературы, по существу, продолжили уже не шумеры, а их культурные наследники - вавилоняне, или аккадцы.

Исходя из этого могу и я сделать свое заключение – очень многие тексты сказаний вошли в ТАНАХ (Ветхий завет) Они даже почти не переиначены. А еще, отголоски шумерских мифов мы можем найти и в мифологии Древней Греции. Например, миф о снисхождении в царство мертвых.

Сейчас вот вы все можете мне сказать – а на фига нам все это? Было? Мало ли что было? Было – прошло. Ан нет, господа хорошие. Сейчас я вам расскажу о связи древней шумерской литературы с нашей с вами современностью. В 90-е годы появилась книга писателя Клары Моисеевой «Учись, Сингамиль», основанная на текстах древнего Ура. Конечно, не все в этой книге совпадает исторически, потому что многое было открыто уже после того, как книга увидела свет. Тем не менее, это очень увлекательное и познавательное чтение. Многие из вас пишут рассказы, романы и прочее. Вот как пример, я хочу и привести вам эту книгу. Как пример вдумчивой и толковой работы с древними текстами.

Вступительная статья В. Афанасьевой.

Составление шумерского раздела и перевод В. Афанасьевой.

Составление вавилонского раздела И. Дьяконова.

Переводы В. Афанасьевой, И. Дьяконова и В. К. Шилейко

Древняя культура застыла для нас в двух формах - в зрительном образе и в письменном слове. Даже те цивилизации, чья письменность сохранилась и ныне нам понятна, все равно для нас гораздо более вещественны и образны, чем словесны, не говоря уже об археологических культурах (а ведь каждый из этих миров охватывает несколько тысячелетий). Шумеро-вавилонская культура представляет в этом плане одно из немногих, если не единственное, исключение. Ее можно назвать цивилизацией письменности, настолько количество письменных памятников превосходит памятники вещественные. Такой, казалось бы, громоздкий и неудобный для письма материал, как глина (а затем и камень), оказался едва ли не самым надежным хранилищем древнего слова, и теперь в нашем распоряжении сотни тысяч клинописных табличек, целые гигантские архивы. По числу сохранившихся произведений литература клинописная превосходит многие литературы древности, хотя памятники эти и составляют не такую уж большую часть клинописного наследства: на первых порах письменность не имела к словесности, к литературе никакого отношения и, будучи изобретена с практической целью, обслуживала хозяйство. Поэтому большая часть дошедших до нас архивов состоит из хозяйственных, административных и юридических документов, дающих возможность судить о социальной структуре и экономическом состоянии общества, а также об его истории.

История древнего Двуречья в том виде, в каком она представляется нам сейчас, вкратце такова: в конце IV тыс. до н. э. шумеры, или шумерийцы, племена неизвестного этнического происхождения, освоили болотистую, но очень плодородную аллювиальную долину рек Тигра и Евфрата, осушили болота, справились с нерегулярными, по временам катастрофическими разливами Евфрата путем создания системы искусственной ирригации и образовали первые в Двуречье города-государства. Среди разнообразных достижений цивилизации, приписываемых шумерийцам, наиболее значительным следует признать изобретение в конце IV - начале III тыс. до н. э. письменности. Шумерский период истории Двуречья охватывает около полутора тысяч лет, он завершается в конце III - начале II тыс. до н. э. так называемой III династией города Ура (XX в. до н. э.) и династиями Исина и Ларсы, уже только частично шумерскими. С самой глубокой древности соседями шумерийцев были семиты-аккадцы, которые в III тыс. до н. э. занимали северную часть нижнего Двуречья и находились под сильным шумерским влиянием. Во второй половине III тыс. до н. э. аккадцы проникают и утверждаются на самом юге Двуречья, чему способствует объединение Двуречья в XXII в. до н. э. аккадским правителем Саргоном Древним или Великим. История Двуречья во II тыс. до н. э. - это уже история семитских народов; из них главную роль в первой половине II тыс. до н. э. играли вавилоняне - народ, говоривший по-аккадски и образовавшийся из слияния шумерийцев и аккадцев. Шумерский язык к этому времени становится языком мертвым и в вавилонской культуре играет примерно такую же роль, что и латынь в средневековье: его изучают в школах, на нем записывают многие тексты, это язык науки и литературы. Наивысшего расцвета Вавилон достигает при шестом царе I Вавилонской династии Хаммурапи (1792–1750 г. до н. э.), но уже при последних царях этой династии Вавилония подвергается нашествию горных племен и приходит в упадок более чем на пятьсот лет. Ассирия, с чьими памятниками для нас связано первое знакомство с передне-азиатской культурой, появляется на исторической арене примерно в XIII в. до н. э., а в конце IX–VII вв. до н. э. становится могущественнейшим государством Передней Азии и подчиняет себе все Двуречье, распространяя свое влияние на Малую Азию, Средиземноморье и одно время даже на Египет. Именно в этот период была собрана библиотека Ашшурбанапала, многочисленнейшее собрание клинописных текстов, собрание, снабженное каталогами-списками, один из значительных источников наших знаний клинописной литературы.

Последние страницы истории Двуречья снова связаны с Вавилоном. В конце VII в. до н. э. вавилонянам совместно с соседями-индийцами удалось нанести Ассирии поражение, после которого она не могла уже оправиться. Еще около ста лет существует Нововавилонское царство (так принято называть этот период в современной историографии), пока в 538 г. до н. э. оно не пало под ударами персидских войск. Однако клинопись по-прежнему остается господствующей системой письма в Двуречье, и самые поздние клинописные тексты датируются селевкидским и парфянским временем, то есть последними веками до нашей эры.

Как соотносится с историей Двуречья история его литературы? В общих чертах ее можно представить следующим образом.

Начало III тыс. до н. э. Первые литературные тексты на шумерском языке; списки богов, записи гимнов, пословиц, побасенок и поговорок, некоторые мифы.

Конец III тыс. до н. э. - начало II тыс. до н. э. Основная масса известных нам ныне шумерских литературных памятников: гимны (главным образом в канонических списках из города Ниппура, так называемый «Ниппурский канон»): гимны, мифы, молитвы, эпос, обрядовые песни, тексты школьные и дидактические, погребальные элегии, каталоги-списки литературных произведений, названных по первой, начальной строке текста и сохранившие нам, таким образом, заглавия восьмидесяти семи памятников, из которых пока известно немногим более трети (всего же мы знаем более ста пятидесяти шумерских литературных текстов). Первые литературные тексты на аккадском языке. Старовавилонская версия эпоса о Гильгамеше; сказание о потопе, рассказ о полете на орле (сказание об Этане); переводы с шумерского.

Конец II тыс. до н. э. Создание общелитературного религиозного канона. Основная масса известных нам памятников на аккадском языке. Поэма о сотворении мира. Гимны и молитвы. Заклинания. Дидактическая литература.

Середина I тыс. до н. э. Ассирийские библиотеки. Библиотека Ашшурбанапала. Основная версия эпоса о Гильгамеше. Царские надписи, молитвы и другие произведения.

Уже из этого краткого конспективного обзора, который все же может дать читателю некоторое представление о «месте и времени действия», видно, что речь должна пойти о нескольких литературах. Действительно, с самого раннего знакомства с клинописью исследователи увидели, что ассирийская литература, пожалуй, самостоятельна только в жанре надписей и что легенда о потопе, сказания о Гильгамеше и его друге Энкиду (или о Издубаре и Эабани, как тогда ошибочно прочли их имена), равно как и многие другие истории, являются переработкой произведений другого народа - вавилонян, говоривших на языке, близком ассирийскому (по существу, вавилонский и ассирийский - это диалекты аккадского языка, принадлежащего к семье семитских языков).

Скоро к представлениям о вавилонской литературе прибавилось понятие «литература шумерская». Отдельные шумерские литературные тексты были известны с того же времени, что и вавилонские, но так как изучение шумерского языка началось гораздо позже, чем аккадского, и двигалось много медленнее, то и первые публикации носили как бы предварительный характер. Немногие известные нам шумерские тексты были настолько труднопонимаемы, что одно время получили даже репутацию малохудожественных и невыразительных. В последние десятилетия положение изменилось. К шумерской литературе, родоначальнице литератур клинописных, привлечено внимание ученых. Очень много сделал для того, чтобы открыть нам шумерскую литературу, американский шумеролог С.-Н. Крамер, который одним из первых начал регулярно и последовательно публиковать памятник за памятником. И тут обнаружилось, что большинство сюжетов литературы вавилонской заимствовано у шумерийцев, что она как будто выросла из шумерской литературы. Значит ли ото, что вавилонскую литературу следует рассматривать только как придаток шумерской литературы? Конечно, наши представления о древних литературах сглажены несколькими тысячелетиями, которые отделяют нас от нее, и литературу, насчитывающую, как мы видели, более трех с половиной тысяч лет, вполне можно бы воспринять как единое целое, тем более что это литература, связанная общностью территории и единой системой письма. Но если мы это сделаем, то от нас ускользнет одна «деталь», которая представляется нам весьма существенной не только в историческом (или литературно-историческом), но и в чисто человеческом смысле, а именно, процесс рождения литературы. Мы можем проследить его, изучая шумеро-вавилонские памятники в сравнении, путем сопоставления друг с другом односюжетных, но разновременных версий, а это один из путей и к познанию клинописной литературы в целом.

Ибо мы до сих пор не можем сказать, что эта литература изучена нами и понятна нам. Не удивительно, что специалисты-шумерологи и ассириологи все еще заняты главным образом публикациями новых текстов, и обобщение до сих пор не поспевает за публикациями. Перед шумерологами, например, все еще стоит проблема элементарного понимания памятников. Мы вынуждены сознаться, что мы еще не очень хорошо знаем шумерский язык. То обстоятельство, что не удается обнаружить языков, родственных шумерскому, осложняет его изучение. И, конечно, в первую очередь это сказывается на текстах литературных, с их идиомами, образными сравнениями, магическими формулами, требующих знания и понимания реалий. Во многих случаях шумерологи вынуждены оставлять лакуны, ставить вопросительные знаки, иногда довольствуясь только общим пониманием абзаца и часто надеясь лишь на интуицию. Но и этого мало. Мы не можем точно датировать наши памятники, причем это относится не только к шумерским, но и к вавилонским текстам.

Большинство шумерских литературных произведений, как уже было сказано, датируются XIX–XVIII вв. до н. э., то есть тем временем, когда шумерский язык был уже мертв, и на этом основании считаются копиями более ранних записей. Значительная часть вавилонских текстов дошла до нас через библиотеку Ашшурбанапала, - ясно, что оригиналы списков в массе своей были гораздо древнее, по насколько, сказать нелегко, так как язык при переписке подновлялся, в текстах делались вставки, к тому же языковые архаизмы вполне могут оказаться стилистическим приемом и не должны являться надежным критерием при попытке датировки. В отдельных случаях можно датировать памятник по характерным терминам, по историческим аллюзиям, но упоминание исторических лиц и событий в клинописных литературных текстах, как правило, редкое явление, время жизни действительных авторов также неизвестно. Некоторую возможность для датировки дают географические названия, но и они могут оказаться поздними вставками. Поэтому почти все датировки текстов приблизительны, а часто очень спорны, и пока не может быть речи ни о какой истории клинописной литературы, представленной в строго хронологическом порядке.

К этим частным проблемам добавляются проблемы общего характера.

Древние литературы обычно принято рассматривать как нечто промежуточное между литературой и фольклором, с одной стороны, и между литературой и памятниками письменности - с другой. В этом есть определенный резон. Действительно, древняя литература почти сплошь безымянна, что, как известно, является неотъемлемым признаком фольклора. Народная словесность знает как будто бы только исполнителя, а последний, как правило, считает себя не автором, но лишь хранителем традиции («передаю, как отцы рассказывали»), тем не менее это не исключает его творческого, а тем самым авторского соучастия. С того же момента, как определенные тексты начали записываться, у них появился еще один автор - переписчик, большей частью тоже безымянный, который, конечно, подобно сказителю, мог рассматривать себя только носителем и передатчиком древней традиции, но мог и восприниматься как автор произведения в том виде, как оно было записано. Можно высказывать разнообразные предположения, но для нас важнее всего было бы узнать отношение самих шумерийцев и вавилонян к этому вопросу.

Вот перед нами раздел древнего каталога, куда вошел целый ряд произведений на шумерском и вавилонском языке, - своды обрядов, заклинаний, предзнаменований, но среди них и тексты литературного характера. В конце списка читаем: «записано из уст бога Эа». Здесь логика как будто понятна: тексты эти как бы божественное откровение, «слова бога». Но вот еще один текст: спор-диалог между конем и волом. Оказывается, он записан «из уст коня». Следует ли ато понимать как остроумную шутку или как-то иначе, может быть, как стремление «авторизировать» литературу? Знаменитый аккадский эпос о Гильгамеше записан из уст «заклинателя Син-леке-уннинни», эпос о герое Этане - со слов Лу-Нанны («человека Нанны»), эпос об Эрре якобы приснился человеку по имени Кабту-илани-Мардук, а довольно поздний текст под условным названием «Вавилонская Теодицея» содержит акростих, дающий имя автора - Саггиль-кина-уббиб («молитва очистила верного»). Не все из этих имен неправдоподобны. В ряде случаев, сопоставляя их с лексикой текста, можно ставить вопрос и о реальности некоторых авторов; например, Лу-Нанна вполне может оказаться автором эпоса об Этане, ибо имена такого типа характерны для последних столетий III и первых столетий II тыс. до н. э., времени первой записи этого текста; возможно, не вымышлен и автор эпоса об Эрре, поскольку в тексте о нем даны подробные сведения, а вот Син-леке-уннинни никак не мог быть автором ранней версии эпоса о Гильгамеше, относящейся к первой половине II тыс. до н. э., так как имена из трех составных частей обычно позднего происхождения, не ранее второй половины II тыс. до н. э. Значит, Син-леке-уннинни может оказаться только редактором последней версии поэмы. Следовательно, независимо от фантастичности имени автора мы можем говорить об определенном стремлении к литературе авторской.

Далее. Какими критериями мы пользуемся, когда пытаемся говорить о художественной литературе древности, отделить ее от культовой, ритуальной, деловой, исторической? Очень часто это оказывается для нас невозможным, ибо идеология древности тесно связана с религией, и не легко разделить литературу на светскую и религиозную, а там, где мы хотим видеть литературу светскую, мы рискуем обнаружить материал, к литературе в нашем понимании никакого отношения не имеющий. Но не можем же мы относить к древней литературе «все, что записано», и на этом основании считать ее «предлитературой», «межлитературой». Здесь опять было бы уместно обратиться к самим создателям древней литературы, если это возможно. Видимо, какое-то свое понятие жанра в клинописной литературе существовало. В конце большинства текстов (и даже в самых ранних из известных нам записей) есть название категории, к которой данное произведение относится, иногда с указанием, как его надо исполнять. Правда, сам принцип жанровой классификации большей частью нам неясен (особенно, если судить по спискам и каталогам, видимо, каноническим. Но, может быть, это были каталоги наличия, составленные по порядку их расположения в храмовой библиотеке?). Так, среди группы текстов, которые в нашем представлении относятся к гимнам, есть песни «баль-баль», но не все, с нашей точки зрения, однородные категории названы так. Есть «за-ми» - «хвалебные песни», к которым относятся произведения, называемые нами и гимном, и мифологическим эпосом, и героической песнью; есть «ир-шем» - плач, который должен был сопровождаться исполнением на музыкальном инструменте «шем», но опять-таки не все плачи древние авторы относили в эту категорию.

Здесь, конечно, нужно быть очень осторожным, чтобы не впасть в другую крайность - излишнюю модернизацию. То, например, обстоятельство, что среди очень ранних клинописных текстов, датируемых примерно XXVII в. до н. э., мы находим записи пословиц и поговорок, невольно вызывает современные ассоциации. Кто и с какой целью записал эти тексты? Не должны ли мы представить себе древних писцов кем-то вроде собирателей фольклора XVII–XIX вв., а если нет, то чем объясняется этот непривычный для историков литературы факт?

И тут перед нами раскрываются возможности, которые представляет нам сама древняя литература уже в той стадии, какой она нами изучена. Клинописная литература вводит нас в мир, который во многом оказывается нам уже знакомым. Вот вождь, предводитель дружины, кличет в трудный и опасный поход холостых одиноких молодцов, и «пятьдесят их, как один», становятся рядом с ним… Находчивый и отважный юноша-подросток, младший из братьев, очутился один-одинешенек в темном лесу. Он находит орленка - птенца чудовищной птицы, исполинского орла, наряжает его и кормит лакомствами: в награду за это орел готов одарить хитреца всеми благами мира; а тому ничего не надо, он хочет вернуться к своим братьям и своему войску, и тогда орел наделяет его даром скорохода… Два владыки двух городов-соперников пытаются одолеть друг друга, неоднократно посылая гонца туда и обратно и загадывая друг другу загадки. Победа будет на стороне того, кто сумеет волшебным путем разрешить и выполнить загадку-задачу… Два могучих героя-побратима бродят по свету, совершая чудесные подвиги; гибель одного приводит другого в такое отчаяние, что он готов удалиться от мира и в «тоске по своем друге горько плачет и бежит пустыней…». Для спасения спустившейся в подземное царство и погибшей там богини достают «тра́вы жизни и во́ды жизни». К ней прикладывают чудесную траву, ее поят целебной водой, и она встает… Пастух, спасаясь от злобных демонов, воздевает в мольбе руки к солнцу, и оно превращает его в быстроногую газель… Змея заводит дружбу с орлом, а тот пожирает ее детенышей, и змея жестоко мстит ему. Орла спасает и выкармливает царь, который ждет наследника и жена которого не может разродиться. В награду за спасение орел обещает помочь царю достать «траву рождения» и на своих крыльях возносит его в небо, к богам, у которых эта трава есть… Злое чудовище-божество обманом занимает престол законного владыки мира и пытается погубить человечество, насылая на него голод и болезни. Еле удается его утихомирить и вернуть престол законному владельцу…

Одна из древнейших литератур мира, возможно, и родина многих названных нами сюжетов, открытая нами слишком поздно, может быть, и лишила нас радости первого узнавания, но зато облегчила нам первое с ней знакомство и ввела нас в мир сказок, мифов и легенд, близкий нам с детства и потому особенно дорогой. И вот что еще интересно: когда мы вошли в этот мир, узнали его, как будто бы освоились с ним и готовы продолжить за рассказчика уже слышанный сюжет, нас подстерегает неожиданность: он вдруг начинает звучать как-то по-иному, не совсем привычно нам, и этот нежданный поворот знакомой дороги, видимо, и следует назвать своеобразием клинописной литературы, за которой встает еще один мир - мир ее создателей.

Люди в этом мире вылеплены из глины, замешанной на крови убитого божества, и благословлены пьяными богами. Бог близок человеку, - через тростниковую хижину и глиняную стенку он передает ему решение совета богов, спасая его и обманывая своих божественных братьев. Но и человек держится на равных с богом - он может отказаться от любви, предложенной ему богиней, и поносить ее при этом, как девку, проклиная ее вероломство и коварство. Богиня, спустившаяся под землю, не может подняться обратно без выкупа, ибо закон подземелья один для богов и смертных - «за голову - голову». Спасая себя, она предает своего любимого супруга. Боги как будто бы живут на одной земле с людьми, в их тростниково-глиняном мире, очень скудном и незатейливом. Воин, поднявшийся на крепостную стену, принят главой враждебного войска за вождя-предводителя (не потому ли, что одевались они одинаково?), прекрасная девушка хороша, как молодая телочка, как коровье масло и сливки, и добиться ее любви можно, поколдовав с маслом, молоком и сливками. Она поражает воображение юноши, пронзив ему грудь «стрелой-тростником» (как Эрот). Она блудница, которая шляется по рынкам и постоялым дворам, но при этом она - существо крайне почитаемое и вызывающее чувство необыкновенного уважения, ибо она служительница культа богини, который обеспечивает плодородие и рождение, а потому - самого важного.

Эту жизнь среди тростников и глины, которая и объясняет нам, почему красота птичьего оперения может быть сравнена с клинописными табличками, а таинство священного брака со сверлением каменной цилиндрической печати или любовные стрелы названы тростниковыми, - уже не спутаешь ни с какой другой.

И в этой жизни, в которой ходили, распевая свои сказы, сказители, собирались для совместных обрядов с пением и плясками толпы людей, устраивались общенародные моления к богам, зарождался непонятным и незаметным образом для них самих новый вид искусства - литература. Сперва, наверное, это были просто грамотеи, которые могли постичь удивительную премудрость - записать остроугольными знаками текст, а потом по складам прочесть-расшифровать его слушателям, текст, который постепенно становился таким необходимым, что во многих частных домах при раскопках мы находим клинописные таблички с записью какой-нибудь песни (видимо, чуть ли не в каждой семье был хоть один такой «грамотей»), затем это писец, ученик «эдуббы» (шумерской школы), который сам сочиняет, то ли как упражнение, то ли для своего удовольствия, текст любовной ссоры, полный живых интонаций и искреннего чувства, и, наконец, это вполне образованный человек, который уже один, не «с листа», но глазами только, «про себя», и, наверное, не без наслаждения смакует нравоучительную поэму, где начальные строки каждого стиха составляют акростих: «Я, Саггиль-кина-уббиб, заклинатель, благословляющий бога и царя» (автор произведения? Или, быть может, тот, кто заказывал и для кого составлен этот текст?).

Так что же все-таки, фольклор или литература, литература или запись?

I. Письменность и литература

Как уже было упомянуто, письменность на первых порах не имела к литературе никакого отношения, - первые пиктографические тексты были документами учета, хозяйственными списками, перечнями. Но уже очень скоро письменность начинает делать свои первые шаги в сторону литературы, и способствовал этому не столько культ, как того можно было бы ожидать, но школа. Шумерская школа оказалась именно тем учреждением, которое не только сохранило нам основные литературные памятники, но и способствовало развитию литературы. С самого начала существования «эдуббы» (или «дома табличек», так называлась шумерская школа), видимо, обнаружилось, что тексты фольклорные более всего удобны для заучивания, легче воспринимаются, поэтому в ранние записи попали пословицы, поговорки, побасенки и прочие тексты, которые принято называть памятниками «народной мудрости». Школа, которая своим возникновением сама обязана изобретению письменности, становится, таким образом, хранителем памятников народного творчества. Одновременно она показывает, как могло происходить создание литературного произведения, - сочинения «эдуббы» много рассказывают о школьной жизни, о процессе обучения.

Мифология, культ оказали на литературу, вернее, на запись литературных текстов, скорее косвенное влияние, так как культовые тексты заучивались наизусть из поколения в поколение и начали записываться только при канонизации, которая произошла сравнительно поздно и была лишь частичной. Мифологическое начало древней литературы сказалось в другом - в мировоззрении. Древневосточная, в частности, клинописная литература настолько пронизана мифологией, религией, что невозможно безболезненно отделить первую от последней, она подобна кровеносным сосудам, пронизывающим живую ткань, в то время, как фольклор составляет ее костяк, остов.

II. Фольклор и литература

Предполагается, и вполне справедливо, что литература, письменность, возникла из словесности и развивалась на ее основе. Действительно, возникновение литературы как бы перерезает процесс развития словесности, но, конечно, дальнейшего развития устного творчества оно не останавливает, ибо литература и фольклор имеют каждый свои способы воздействия на слушателя и, может быть, даже разного адресата. Но это не относится к древней клинописной литературе, ибо она еще не была литературой, рассчитанной на чтение про себя, глазами. Клинописную табличку нельзя читать просто так, «с листа», исключая те редкие случаи, когда знакомый текст и заранее известное приблизительное содержание текста могло подсказать правильный выбор чтения для того или иного клинообразного знака (каждый из которых допускает много чтений). Обычно и для древнего грамотного человека чтение клинописного текста содержало определенный элемент дешифровки, интуитивного угадывания текста. Человек должен был постоянно останавливаться, чтобы задумываться над читаемым. В таких условиях письменный текст оставался в какой-то мере мнемоническим пособием для последующей передачи его содержания наизусть и вслух. Поэтому грамотный читатель в Двуречье не только адресат, на которого рассчитано создаваемое произведение, но и посредник между автором и слушателем текста. Поэтому древнее произведение, записанное клинописью, могло быть адресовано не только грамотному читателю, но сколь угодно широкой аудитории, а каноническая запись текста не исключала известной, и иногда даже значительной доли импровизации при исполнении произведения (она не допускалась лишь в культовых памятниках). В некультовых текстах творческая роль сказителя может быть гораздо большей, поэтому многие из них дошли до нас в нескольких вариантах. Но и сказительская импровизация должна была использовать уже выработанные словесные формы, образы и обороты, поскольку это помогает не только лучше запомнить произведение, но и лучше его воспринять: монотонные ритмические повторы-формулы приводят слушателя в экстатическое состояние, возбуждают его. Кроме того, эти повторы помогают сохранить и содержание, и форму произведения (в основных чертах), передавая его от сказителя к сказителю. Если мы вспомним также, что для всего периода древней литературы характерна еще одна важная черта - каноничность сюжета, то мы можем представить себе, в каком направлении могла развиваться такая литератора. Сюжет, который восходит к мифу и культу, не сочиняется, а только разрабатывается поэтом, содержание большой частью известно слушателям заранее, и им важно не что им рассказывают, а как, им важно не само узнавание события, а вызываемые рассказом коллективные эмоции. Герои таких произведений, как правило, обобщены и являют собой определенные мифологические типы, нет особого интереса к личности как таковой, не раскрыты внутренние переживания героев.

III. Литература шумерская и литература вавилонская

Вавилонская литература в сюжетном отношении как будто целиком вышла из литературы шумерской - в ней мы встречаем те же имена героев, те же события, иногда это просто шумерские тексты, переведенные на аккадский язык. И все же это уже не та литература, что-то, иногда, может быть, неуловимое, появилось в ней. Размеры клинописной таблички не изменились, а умещается на ней как будто больше, нет той композиционной расплывчатости, которую мы наблюдали в литературе шумерской, нет и многочисленных повторов, которыми так пестрила литература шумерская. Процесс «устной литературы», если можно так выразиться, закончился. Начинаются подходы к собственно литературе. Одним из завершающих ее признаков можно считать и такое формальное явление, как акростих, показывающее, что эмоциональность уступает созерцательности, слух - зрению. Но это произошло не сразу, и на всем пути своего развития вавилонская литература обнаруживает то там, то здесь, и во многих направлениях, свое медленное привыкание к абстрактному, графическому образу.

Сравним два текста - начало шумерского мифа о нисхождении Инанны и начало вавилонского сказания о нисхождении Иштар в подземное царство - текст, прототипом которого является шумерское сказание.

В первых тринадцати строках развивается одна только мысль - Инанна уходит в подземное царство (глагол «уходить» повторен десять раз). Важен не сам факт ухода, а то, как она уходит, то есть сам показ того, как развертывается действие. Эти многочисленные повторы есть не что иное, как прием, позволяющий слушателю лучше запомнить происходящее, а певцу-сказителю - настроиться и распеться. Такого рода повторами изобилует вся шумерская литература. Прямая речь, которая вводится в текст очень охотно, - причем она не всегда вводится фразой «такой-то сказал такому-то то-то», как это принято в вавилонских произведениях (что опять-таки заставляет предполагать, что слушатели знали, а может быть, и видели, кто произносит эти речи) - будет повторена в тексте столько раз, сколько это кажется необходимым рассказчику произведения, без какого бы то ни было логического усечения. Это обилие прямой речи и повторов при некоторой монотонности и однообразии придает тексту особую эмоциональную выразительность.

Иного рода выразительность литературы вавилонской.

Текст о нисхождении Иштар начинается так:

К «Стране без возврата», земле великой,

Иштар, дочь Сина, обратила мысли.

Обратила дочь Сина светлые мысли

К дому мрака, жилищу Иркаллы,

Откуда входящему нет возвращенья,

К пути, откуда нет возврата,

Где напрасно вошедшие жаждут света,

Где пища их - прах, где ода их - глина,

Где света не видя, живут во мраке,

Как птицы, одеты одеждою крыльев,

На дверях и засовах стелется пыль…

Интонация распева заменилась интонацией рассказа, описанием мрачного места, куда отправляется богиня, описанием, проникнутым отношением автора к ее уходу.

В таком же духе построено все произведение. Композиция от этого стала как будто лаконичнее, строже, потеряла прежнюю кажущуюся рыхлость, приобрела бо́льшую выразительность.

Мы не можем отдельные шумерские песни-сказы о Гильгамеше, приведенные в нашем издании, воспринять как монументальную эпопею (это скорее волшебные сказки или что то близкое нашим былинам), а вавилонское сказание называем эпопеей, сходной с гомеровскими. Дело тут, конечно, не в количестве текста, а в продуманном компоновании материала, пронизанного единым авторским замыслом (материала, кстати, того же шумерского), в глубине мысли, последовательно развиваемой автором, в силе чувства, в трагизме образов. Не то чтобы герои шумерских произведений были бледнее многих вавилонских: героев, - они просто другие, и Гильгамеш шумерский, и Гильгамеш аккадский - это разные люди.

Герои шумерских произведений ближе к удачливым сказочным молодцам, которые всеми своими доблестями, всеми подвигами обязаны не самим себе, а какому-то могучему покровителю (волшебному помощнику, роль которого в шумерских сказаниях часто выполняет божество). Шумерский Гильгамеш по сравнению с вавилонским более статичен, он герой только потому, что герой, и в этом его качестве (равно как и в волшебной помощи ему) единственное объяснение его подвигов.

Гильгамеш вавилонский предстает перед нами в развитии. В начале поэмы он буйствующий богатырь, наделенный силой, которую ему некуда девать (вспомним юность Давида Сасунского, или Амирана с его братьями, или Добрыни Никитича, которые калечили своих сверстников: «кого дернет за праву ручушку, оторвет у того праву ручушку, кого дернет за леву ноженьку, оторвет у того леву ноженьку», и т. п.).

Второй этап становления образа Гильгамеша - его решение «все, что есть злого, уничтожить на свете», принятое им под влиянием облагораживающей дружбы с Энкиду, и поход его на свирепого Хумбабу.

И следующий этап (и еще один скачок духовного роста) - отчаяние при виде смерти друга, раздумья о смысле жизни, отрицание «гедонизма» Сидури, тщетная попытка добыть цветок вечной молодости и, наконец, высшее проявление мужества - признание собственного поражения.

А Энкиду - названый брат-близнец, друг Гильгамеша, равный ему по силе? В шумерских сказаниях Энкиду - слуга Гильгамеша, почти безликое существо. Энкиду вавилонский также преображается в ходе повествования: вначале дикарь, живущий среди животных, затем - существо, познавшее любовь женщины-блудницы и вкусившее хлеба и вина, то есть дикарь, приобщившийся к цивилизации, и, наконец, - герой, человек, полный благородных чувств, преданный друг, страданиями и гибелью заплативший богам за общие свершения - свои и Гильгамеша.

Если сравнить шумерские эпизоды с аналогичными в аккадском эпосе, но имеющими шумерскую основу, то окажется, что шумерские происходят как бы мимоходом, по принципу «скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается», - и вот перед нами сразу же результат действия. В эпосе сказитель подготавливает нас к этому действию, подводит к нему не спеша; оно обрастает такими чисто «эпическими» деталями, как описание вооружения, готовящегося специально к походу, совещание героев перед битвой, троекратные кличи Хумбабы. Вместо волшебных даров солнечного бога Уту (не то амулетов, не то волшебных помощников) появляются семь ветров, которые дуют по воле Шамаша (аккадская ипостась шумерского Уту) на Хумбабу и облегчают Гильгамешу победу над страшным чудовищем…

Сто лет назад один из первых ассириологов Сэйс в своем очерке вавилоно-ассирийской литературы (первом обзоре клинописной литературы), пересказывая содержание немногих известных к тому времени памятников клинописной литературы, писал: «…пройдет еще много времени, прежде чем ассириолог решится сделать попытку передать их (то есть вавилонские сказания. - В. А.) в надлежащей поэтической форме, и еще больше понадобится времени для того, чтобы ему удалось восполнить многочисленные пробелы и пропуски, ослабляющие теперь впечатление даже наилучших мест…»

Представленная здесь антология древней поэзии шумерских и вавилонских памятников (из которых большинство публикуется в поэтическом переводе впервые) показывает, насколько прав оказался Сэйс. Но, может быть, именно это и составляет для нас главную прелесть древней клинописной литературы - ее… молодость. Она молода, потому что мы все еще находимся в стадии «открывания» ее, познавания, проникновения в ее внутренний мир. И она будет молодой и повой для нас еще очень долго.

В. Афанасьева

Табличка старовавилонского времени с отрывком из шумерской притчи «Труд писцов, собратьев моих…».

Собрание Государственного Эрмитажа (№ 15234), Ленинград.

Всего в настоящее время нам известно около ста пятидесяти памятников шумерской литературы (многие из них сохранились в виде фрагментов). В их числе-стихотворные записи мифов, эпические сказания, свадебно-любовные песни, связанные со священным браком обожествленного царя со жрицей, погребальные плачи, плачи о социальных бедствиях, гимны в честь царей (начиная с III династии Ура), литературные имитации царских надписей; очень широко представлена дидактика - поучения, назидания, споры-диалоги, сборники басен, анекдоты, поговорки и пословицы.

Особняком стоят надписи (на камнях, стелах, глиняных конусах и т.п.); древнейшие содержат лишь имя бога, название сооружения, возведенного в его честь, и имя правителя. Позже в состав надписи, особенно в Лагаше, вводятся описания битвы («Стела Коршунов» Эанатума), история войн с соседями (надпись Энметены), изложение социальных мероприятий (конусы Уруинимгины); вершиной жанра являются метровые глиняные цилиндры Гудеа, где в поэтической форме описывается возведение храма богу Нингирсу по желанию богов.

Из всех жанров шумерской литературы наиболее полно представлены гимны. Самые ранние записи их восходят к середине Раннединастического периода. Безусловно, гимн - один из наиболее древних способов коллективного обращения к божеству. Запись такого произведения должна была производиться с особой педантичностью и пунктуальностью, ни одного слова нельзя было изменить произвольно, поскольку ни один образ гимна не был случайным, за каждым стояло мифологическое содержание. Гимны рассчитаны на чтение вслух - отдельным жрецом или хором(Конечно, текст не читали вслух с глиняной таблички, а предварительно заучивали «из уст» какого-либо писца. Жрецы III-II тысячелетий до н.э., как правило, были неграмотны.), и эмоции, которые возникали при исполнении такого произведения,- это коллективные эмоции. Огромное значение ритмической речи, воспринимающейся эмоционально-магически, выступает в таких произведениях на первый план. Обычно в гимне восхваляется божество и перечисляются деяния, имена и эпитеты бога. Большинство гимнов, которые дошли до нас, сохранились в школьном каноне г. Ниппура(Этот канон, или «поток традиции», содержит произведения, записанные, а чаще всего и составленные в г. Ниппуре, входившие в круг чтения обучавшихся и зрелых писцов. Ниппурская библиотека была обнаружена в школе, так называемой э-дубе («дом табличек»). Хотя школа эта была светской (она готовила писцов для гражданской администрации), однако естественно (особенно для такого культового центра, как Ниппур), что жрецы оказывали на нее огромное влияние.) и чаще всего посвящены Энлилю, богу-покровителю этого города, и другим божествам его круга. Но есть также гимны царям и храмам. Однако гимны можно было посвящать лишь обожествленным царям, а обожествлялись в Шумере не все цари.

Наравне с гимнами, богослужебными текстами являются плачи, очень распространенные в шумерской литературе (особенно плачи о народных бедствиях). Но самый древний памятник подобного рода, известный нам, не богослужебный. Это «плач» о разрушении Лагаша царем Уммы Лугальзагеси. В нем перечисляются разрушения, произведенные в Лагаше, и проклинается их виновник. Остальные же дошедшие до нас плачи - плач о гибели Шумера и Ура, плач о гибели Ура, плач о гибели Урука и Эреду-ритуального характера: они исполнялись, видимо, при обряде восстановления разрушенных городов и храмов.

С культом связана замечательная серия поэм (или песнопений), начиная с «Хождения Инаны в преисподнюю» и кончая «смертью Думузи», отражающая миф об умирающих и воскресающих божествах и связанная с соответствующими обрядами. Богиня плотской любви и животного плодородия Иннин (Инана) полюбила бога - (или героя-) пастуха Думузи и взяла его в мужья. Однако затем она низошла в преисподнюю, по-видимому чтобы оспорить власть царицы преисподней. Умерщвленная, но хитростью богов возвращенная к жизни, Инана может вернуться на землю (где тем временем все живое перестало размножаться), лишь отдав преисподней за себя живей выкуп. Инана почитается в разных городах Шумера и в каждом имеет супруга или сына; все эти божества преклоняются перед ней и молят о пощаде; лишь один Думузи гордо отказывается. Думузи предан злым гонцам преисподней; тщетно сестра его Гештинана («Лоза небес») трижды превращает его в животное и прячет у себя; Думузи убит и уведен в подземный мир. Однако Гештинана, жертвуя собой, добивается, чтобы Думузи на полгода отпускали к живым, на это время она сама взамен него уходит в мир мертвых. Пока бог-пастух царит на земле, богиня-растение умирает. Структура мифа оказывается много сложнее, чем упрощенный мифологический сюжет умирания и воскрешения божества плодородия, как он обычно излагается в популярной литературе.

К ниппурскому канону принадлежат также девять сказаний о подвигах героев, отнесенных «Царским списком» к полулегендарной I династии Урука, - Энмеркара, Лугальбанды и Гильгамеша,- об их дальних походах и сказочных приключениях. Ниппурский канон, видимо, начал создаваться в период III династии Ура, а цари этой династии были тесно связаны с Уруком: ее основатель возводил свой род к Гильгамешу. Включение в канон урукских легенд произошло скорее всего потому, что Ниппур был культовым центром, который всегда был связан с господствующим в данное время городом. При III династии Ура и I династии Иссина единообразный ниппурский канон был введен в э-дубах (школах) других городов державы.

Все дошедшие до нас героические сказания находятся на стадии образования циклов, что обычно характерно для эпоса (группирование героев по месту их рождения - одна из ступеней этой циклизации). Но памятники эти настолько разнородны, что их с трудом можно объединить общим понятием «эпос». Это разновременные композиции, одни из которых более совершенны и законченны (как замечательная поэма о герое Лугальбанде и чудовищном орле), другие-менее. Однако составить даже примерное представление о времени их создания невозможно - различные мотивы могли включаться в них на разных этапах их развития, сказания могли видоизменяться на протяжении веков. Ясно одно: перед нами ранний жанр, из которого эпос разовьется впоследствии. Поэтому герой такого произведения - еще не эпический герой-богатырь, монументальная и часто трагическая личность; это скорее удачливый молодец из волшебной сказки, родственник богов (но не бог), могучий царь с чертами бога; он имеет сказочных помощников - орла, дикого человека Энкиду.

Известны также эпические произведения, где героем является божество. Одно из них-сказание о борьбе богини Иннин (Инаны) с олицетворением подземного мира, названным в тексте «гора Эбех», другое - рассказ о войне бога Нинурты со злым демоном Асаком, также обитателем подземного царства. Нинурта одновременно выступает и как герой-первопредок: он сооружает плотину-насыпь из груды камней, чтобы отгородить Шумер от первозданного океана, который разлился в результате смерти Асака, а воды, затопившие поля, отводит в Тигр. Есть и другая пространная поэма с восхвалениями Нинурты.

Если не прямо к культовой, то, во всяком случае, к жреческой литературе следует отнести поэмы, откликающиеся на события истории. Такова серия поэм, связанных с династией Аккаде и особенно с именем Нарам-Суэна - сначала с его подвигами, а затем с его гордыней, осужденной богом Энлилем. Сюда же примыкает и гимническое произведение, условно называемое «Проклятие городу Аккаде».

Более распространены в шумерской литературе произведения, посвященные описаниям созидательных деяний божеств, так называемые этиологические (т.е. объясняющие) мифы; одновременно они дают представление и о создании мира, как оно виделось шумерам. Возможно, что специально космогоническихсказаний в Шумере и не было (или они не записывались). Трудно сказать, почему это так: вряд ли возможно, чтобы представление о борьбе титанических сил природы (богов и титанов, старших и младших богов и т.д.) не отразилось в шумерском мировоззрении, тем более что тема умирания и воскрешения природы (с уходом божества в подземное царство) в шумерской мифолографии разработана подробно - в рассказах не только об Иннин-Инане и Думузи, но и о других богах, например об Энлиле.

Устройство жизни на земле, установление на ней порядка и благоденствия - едва ли не любимая тема шумерской литературы; она наполнена рассказами о сотворении божеств, которые должны следить за земным порядком; заботиться о распределении божественных обязанностей, об установлении божественной иерархии, о заселении земли живыми существами и даже о создании отдельных сельскохозяйственных орудий. Главными действующими богами-творцами обычно выступают Энки и Энлиль.

Многие этиологические мифы составлены в форме прений - спор ведут либо представители той или иной области хозяйства, либо сами хозяйственные предметы, которые пытаются доказать друг другу свое превосходство; например лето и зима, медь и серебро, мотыга и плуг, скотовод и землепашец. В распространении этого жанра, типичного для многих литератур древнего Востока, большую роль сыграла шумерская э-дуба. О том, что представляла собою эта школа на ранних этапах, известно очень мало, однако в каком-то виде она существовала уже с самого начала письменности (о чем свидетельствует наличие учебных пособий). Видимо, как особое учреждение э-дуба складывается не позже середины III тысячелетия до н.э. Первоначально цели обучения были чисто практическими - школа готовила писцов, землемеров и т.д. По мере развития школы обучение становилось все более универсальным, и в конце III - начале II тысячелетия до н.э. э-дуба становится чем-то вроде «академического центра» того времени - в ней преподают все отрасли знаний, тогда существовавшие: математику, грамматику, пение, музыку, право, изучают перечни правовых, медицинских, ботанических, географических и фармакологических терминов, списки литературных сочинений и т.д.; существует учебник приемов земледелия - в ритмизованной форме.

Большинство рассмотренных выше произведений сохранилось именно в виде школьных или учительских записей, через школьный канон. Но есть и специальные группы памятников, которые принято называть «текстами э-дубы»: это произведения, рассказывающие об устройстве школы и школьной жизни, дидактические сочинения (поучения, нравоучения, наставления), специально адресованные школярам, часто тоже составленные в форме диалогов-споров, и, наконец, памятники народной мудрости: афоризмы, пословицы, анекдоты, басни и поговорки. Через э-дубу до нас дошел и единственный пока образец ритмизованной сказки на шумерском языке.

Даже по этому неполному обзору можно судить о том, насколько богаты и разнообразны памятники шумерской литературы. Этот разнородный и разновременный материал, большая часть которого была записана только в самом начале III (если не в начале II) тысячелетия до н.э., во многом сохранил приемы, свойственные устному словесному творчеству. Основной стилистический прием большинства мифологических и праэпических рассказов - многократные повторения, например повторение в одних и тех же выражениях одних и тех же речей (но поочередно между разными собеседниками). Это не только художественный прием троекратности, столь характерный для эпоса и сказки (в шумерских памятниках он иногда достигает девятикратности), по еще и мнемонический прием, способствующий лучшему запоминанию произведения,- наследие устной передачи мифа, эпоса, специфическая черта ритмической, магической речи, по форме напоминающей шаманское камлание. Рассказ на табличке часто выглядит просто конспектом, где записи отдельных строк служили как бы памятными вехами для сказителя. Однако зачем тогда было педантично, до девяти раз, выписывать одни и те же фразы? Это тем более странно, что запись производилась на тяжелой глине и, казалось бы, сам материал должен был подсказать необходимость лаконичности и экономности фразы, более сжатой композиции (это происходит только к середине II тысячелетия до н.э., уже в аккадской литературе). Не стремясь оторваться от живого слова, шумерская литература фиксировала его на глине, сохраняя все стилистические приемы и особенности устной поэтической речи. Связь с устной поэзией ощущается очень живо.

Важно, однако, заметить, что шумерские писцы-«литераторы» не ставили себе задачей фиксировать все устное творчество или все его жанры. Отбор определялся интересами школы и отчасти культа. Но наряду с этой письменной протолитературой продолжалась жизнь устных произведений, оставшихся незафиксированными,- быть может, гораздо более богатая.

Неправильно было бы представлять эту делающую свои первые шаги шумерскую письменную литературу как малохудожественную или почти лишенную художественного, эмоционального воздействия. Сам метафорический образ мышления способствовал образности языка и развитию такого характернейшего для древневосточной поэзии приема, как параллелизм. Шумерские стихи - ритмическая речь, но в строгий размер они не укладываются, так как не удается обнаружить ни счета ударений, ни счета долгот, ни счета слогов. Поэтому важнейшим средством подчеркнуть ритм являются здесь повторы, ритмические перечисления, эпитеты богов, повторение начальных слов в нескольких строках подряд и т.д. Характерны аллитеративные созвучия, спонтанная рифма, иногда связывающая два полустишия, Ритмизацию создает и одинаковость структуры глагольных форм, неизменно стоящих в конце стиха-предложения.

При знакомстве с древними шумерскими памятниками, особенно мифологическими, бросается в глаза отсутствие поэтизации образов. Шумерские боги - не просто земные существа, мир их чувств - не просто мир чувств и поступков человеческих; постоянно подчеркиваются низменность и грубость натуры богов, непривлекательность их облика. Первобытному мышлению, подавленному неограниченной властью стихий и ощущением собственной беспомощности, по-видимому, были близки образы богов, творящих живое существо из грязи из-под ногтей, в пьяном состоянии, способных из одного каприза погубить созданное ими человечество, устроив Потоп. А шумерский подземный мир? По сохранившимся описаниям он представляется на редкость хаотичным и безнадежным: там нет ни судьи мертвых, ни весов, на которых взвешиваются поступки людей, нет почти никаких иллюзий «посмертной справедливости». Однако загробная судьба не для всех людей равна: разницу создает и род смерти, и в особенности наличие или отсутствие погребальных жертв.

Идейное наследие первобытности вначале мало что могло противопоставить стихийному чувству ужаса и безнадежности перед лицом враждебного мира. Постепенно, однако, по мере того как в государствах Нижней Месопотамии укрепляется и становится господствующей идеология классового общества, меняется и содержание литературы, которая начинает развиваться в новых формах и жанрах. Процесс отрыва письменной литературы от устной убыстряется и делается очевидным. Возникновение на поздних ступенях развития шумерского общества дидактических жанров литературы, циклизация мифологических сюжетов и т.п. знаменуют все большую самостоятельность, приобретаемую письменным словом, иную его идейно-эмоциональную направленность. Однако этот новый этап развития переднеазиатской литературы, по существу, продолжали уже не шумеры, а их культурные наследники - вавилоняне, или аккадцы.

Отличное определение

Неполное определение ↓