ПРОБУЖДЕНИЕ

Все люди нашего круга — маклеры, лавочники, служащие в банках и пароходных конторах — учили детей музыке. Отцы наши, не видя себе ходу, придумали лотерею. Они устроили ее на костях маленьких людей. Одесса была охвачена этим безумием больше других городов. И правда — в течение десятилетий наш город поставлял вундеркиндов на концертные эстрады мира. Из Одессы вышли Миша Эльман, Цимбалист, Габрилович, у нас начинал Яша Хейфец.

Когда мальчику исполнялось четыре или пять лет — мать вела крохотное, хилое это существо к господину Загурскому. Загурский содержал фабрику вундеркиндов, фабрику еврейских карликов в кружевных воротничках и лаковых туфельках. Он выискивал их в молдаванских трущобах, в зловонных дворах Старого базара. Загурский давал первое направление, потом дети отправлялись к профессору Ауэру в Петербург. В душах этих заморышей с синими раздутыми головами жила могучая гармония. Они стали прославленными виртуозами. И вот — отец мой решил угнаться за ними. Хоть я и вышел из возраста вундеркиндов — мне шел четырнадцатый год, но по росту и хилости меня можно было сбыть за восьмилетнего. На это была вся надежда.

Меня отвели к Загурскому. Из уважения к деду он согласился брать по рублю за урок — дешевая плата. Дед мой Лейви-Ицхок был посмешище города и украшение его. Он расхаживал по улицам в цилиндре и в опорках и разрешал сомнения в самых темных делах. Его спрашивали, что такое гобелен, отчего якобинцы предали Робеспьера, как готовится искусственный шелк, что такое кесарево сечение. Мой дед мог ответить на эти вопросы. Из уважения к учености его и безумию Загурский брал с нас по рублю за урок. Да и возился он со мною, боясь деда, потому что возиться было не с чем. Звуки ползли с моей скрипки, как железные опилки. Меня самого эти звуки резали по сердцу, но отец не отставал. Дома только и было разговора о Мише Эльмане, самим царем освобожденном от военной службы. Цимбалист, по сведениям моего отца, представлялся английскому королю и играл в Букингэмском дворце; родители Габриловича купили два дома в Петербурге. Вундеркинды принесли своим родителям богатство. Мой отец примирился бы с бедностью, но слава была нужна ему.

— Не может быть, — нашептывали люди, обедавшие за его счет, — не может быть, чтобы внук такого деда…

У меня же в мыслях было другое. Проигрывая скрипичные упражнения, я ставил на пюпитре книги Тургенева или Дюма, — и, пиликая, пожирал страницу за страницей. Днем я рассказывал небылицы соседским мальчишкам, ночью переносил их на бумагу, Сочинительство было наследственное занятие в нашем роду. Лейви-Ицхок, тронувшийся к старости, всю жизнь писал повесть под названием «Человек без головы». Я пошел в него.

Нагруженный футляром и нотами, я три раза в неделю тащился на улицу Витте, бывшую Дворянскую, к Загурскому. Там, вдоль стен, дожидаясь очереди, сидели еврейки, истерически воспламененные. Они прижимали к слабым своим коленям скрипки, превосходившие размерами тех, кому предстояло играть в Букингэмском дворце.

Дверь в святилище открывалась. Из кабинета Загурского, шатаясь, выходили головастые, веснушчатые дети с тонкими шеями, как стебли цветов, и припадочным румянцем на щеках. Дверь захлопывалась, поглотив следующего карлика. За стеной, надрываясь, пел, дирижировал учитель с бантом, в рыжих кудрях, с жидкими ногами. Управитель чудовищной лотереи — он населял Молдаванку и черные тупики Старого рынка призраками пиччикато и кантилены. Этот распев доводил потом до дьявольского блеска старый профессор Ауэр.

В этой секте мне нечего было делать. Такой же карлик, как и они, я в голосе предков различал другое внушение.

Трудно мне дался первый шаг. Однажды я вышел из дому, навьюченный футляром, скрипкой, нотами и двенадцатью рублями денег — платой за месяц ученья. Я шел по Нежинской улице, мне бы повернуть на Дворянскую, чтобы попасть к Загурскому, вместо этого я поднялся вверх по Тираспольской и очутился в порту. Положенные мне три часа пролетели в Практической гавани. Так началось освобождение. Приемная Загурского больше не увидела меня. Дела поважнее заняли все мои помыслы. С однокашником моим Немановым мы повадились на пароход «Кенсингтон» к старому одному матросу по имени мистер Троттибэрн. Неманов был на год моложе меня, он с восьми лет занимался самой замысловатой торговлей в мире. Он был гений в торговых делах и исполнил все, что обещал. Теперь он миллионер в Нью-Йорке, директор General Motors Co, компании столь же могущественной, как и Форд. Неманов таскал меня с собой потому, что я повиновался ему молча. Он покупал у мистера Троттибэрна трубки, провозимые контрабандой. Эти трубки точил в Линкольне брат старого матроса.

— Джентльмены, — говорил нам мистер Троттибэрн, — помяните мое слово, детей надо делать собственноручно… Курить фабричную трубку — это то же, что вставлять себе в рот клистир… Знаете ли вы, кто такое был Бенвенуто Челлини?.. Это был мастер. Мой брат в Линкольне мог бы рассказать вам о нем. Мой брат никому не мешает жить. Он только убежден в том, что детей надо делать своими руками, а не чужими… Мы не можем не согласиться с ним, джентльмены…

Неманов продавал трубки Троттибэрна директорам банка, иностранным консулам, богатым грекам. Он наживал на них сто на сто.

Трубки линкольнского мастера дышали поэзией. В каждую из них была уложена мысль, капля вечности. В их мундштуке светился желтый глазок, футляры были выложены атласом. Я старался представить себе, как живет в старой Англии Мэтью Троттибэрн, последний мастер трубок, противящийся ходу вещей.

— Мы не можем не согласиться с тем, джентльмены, что детей надо делать собственноручно…

Тяжелые волны у дамбы отдаляли меня все больше от нашего дома, пропахшего луком и еврейской судьбой. С Практической гавани я перекочевал за волнорез. Там на клочке песчаной отмели обитали мальчишки с Приморской улицы. С утра до ночи они не натягивали на себя штанов, ныряли под шаланды, воровали на обед кокосы и дожидались той поры, когда из Херсона и Каменки потянутся дубки с арбузами и эти арбузы можно будет раскалывать о портовые причалы.

Мечтой моей сделалось уменье плавать. Стыдно было сознаться бронзовым этим мальчишкам в том, что, родившись в Одессе, я до десяти лет не видел моря, а в четырнадцать не умел плавать.

Как поздно пришлось мне учиться нужным вещам! В детстве, пригвожденный к Гемаре, я вел жизнь мудреца, выросши — стал лазать по деревьям.

Уменье плавать оказалось недостижимым. Водобоязнь всех предков испанских раввинов и франкфуртских менял — тянула меня ко дну. Вода меня не держала. Исполосованный, налитый соленой водой, я возвращался на берег — к скрипке и нотам. Я привязан был к орудиям моего преступления и таскал их с собой. Борьба раввинов с морем продолжалась до тех пор, пока надо мной не сжалился водяной бог тех мест — корректор «Одесских новостей» Ефим Никитич Смолич. В атлетической груди этого человека жила жалость к еврейским мальчикам. Он верховодил толпами рахитичных заморышей. Никитич собирал их в клоповниках на Молдаванке, вел их к морю, зарывал в песок, делал с ними гимнастику, нырял с ними, обучал песням и, прожариваясь в прямых лучах солнца, рассказывал истории о рыбаках и животных. Взрослым Никитич объяснял, что он натурфилософ. Еврейские дети от историй Никитича помирали со смеху, они визжали и ластились, как щенята. Солнце окропляло их ползучими веснушками, веснушками цвета ящерицы.

За единоборством моим с волнами старик следил молча сбоку. Увидев, что надежды нет и что плавать мне не научиться, — он включил меня в число постояльцев своего сердца. Оно было все тут с нами — его веселое сердце, никуда не заносилось, не жадничало и не тревожилось… С медными своими плечами, с головой состарившегося гладиатора, с бронзовыми, чуть кривыми ногами, — он лежал среди нас за волнорезом, как властелин этих арбузных, керосиновых вод. Я полюбил этого человека так, как только может полюбить атлета мальчик, хворающий истерией и головными болями. Я не отходил от него и пытался услуживать.

Он сказал мне:

— Ты не суетись… Ты укрепи свои нервы. Плаванье придет само собой… Как это так — вода тебя не держит… С чего бы ей не держать тебя?

Видя, как я тянусь, — Никитич для меня одного из всех своих учеников сделал исключение, позвал к себе в гости на чистый просторный чердак в циновках, показал своих собак, ежа, черепаху и голубей. В обмен на эти богатства я принес ему написанную мною накануне трагедию.

— Я так и знал, что ты пописываешь, — сказал Никитич, — у тебя и взгляд такой… Ты все больше никуда не смотришь…

Он прочитал мои писания, подергал плечом, провел рукой по крутым седым завиткам, прошелся по чердаку.

— Надо думать, — произнес он врастяжку, замолкая после каждого слова, что в тебе есть искра божия…

Мы вышли на улицу. Старик остановился, с силой постучал палкой о тротуар и уставился на меня.

— Чего тебе не хватает?.. Молодость не беда, с годами пройдет… Тебе не хватает чувства природы.

Он показал мне палкой на дерево с красноватым стволом и низкой кроной.

— Это что за дерево?

Я не знал.

— Что растет на этом кусте?

Я и этого не знал. Мы шли с ним сквериком Александровского проспекта. Старик тыкал палкой во все деревья, он схватывал меня за плечо, когда пролетала птица, и заставлял слушать отдельные голоса.

— Какая это птица поет?

Я ничего не мог ответить. Названия деревьев и птиц, деление их на роды, куда летят птицы, с какой стороны восходит солнце, когда бывает сильнее роса — все это было мне неизвестно.

— И ты осмеливаешься писать?.. Человек, не живущий в природе, как живет в ней камень или животное, не напишет во всю свою жизнь двух стоящих строк… Твои пейзажи похожи на описание декораций. Черт меня побери, — о чем думали четырнадцать лет твои родители?..

О чем они думали?.. О протестованных векселях, об особняках Миши Эльмана… Я не сказал об этом Никитичу, я смолчал.

Дома — за обедом — я не прикоснулся к пище. Она не проходила в горло.

«Чувство природы, — думал я. — Бог мой, почему это не пришло мне в голову… Где взять человека, который растолковал бы мне птичьи голоса и названия деревьев?.. Что известно мне о них? Я мог бы распознать сирень, и то когда она цветет. Сирень и акацию, Дерибасовская и Греческая улицы обсажены акациями…»

За обедом отец рассказал новую историю о Яше Хейфеце. Не доходя до Робина, он встретил Мендельсона, Яшиного дядьку. Мальчик, оказывается, получает восемьсот рублей за выход. Посчитайте — сколько это выходит при пятнадцати концертах в месяц.

Я сосчитал — получилось двенадцать тысяч в месяц. Делая умножение и оставляя четыре в уме, я взглянул в окно. По цементному дворику, в тихонько отдуваемой крылатке, с рыжими колечками, выбивающимися из-под мягкой шляпы, опираясь на трость, шествовал господин Загурский, мой учитель музыки. Нельзя сказать, что он хватился слишком рано. Прошло уже больше трех месяцев с тех пор, как скрипка моя опустилась на песок у волнореза…

Загурский подходил к парадной двери. Я кинулся к черному ходу — его накануне заколотили от воров. Тогда я заперся в уборной. Через полчаса возле моей двери собралась вся семья. Женщины плакали. Бобка терлась жирным плечом о дверь и закатывалась в рыданиях. Отец молчал. Заговорил он так тихо и раздельно, как не говорил никогда в жизни.

— Я офицер, — сказал мой отец, — у меня есть имение. Я езжу на охоту. Мужики платят мне аренду. Моего сына я отдал в кадетский корпус. Мне нечего заботиться о моем сыне…

Он замолк. Женщины сопели. Потом страшный удар обрушился в дверь уборной, отец бился об нее всем телом, он налетал с разбегу.

— Я офицер, — вопил он, — я езжу на охоту… Я убью его… Конец…

Крючок соскочил с двери, там была еще задвижка, она держалась на одном гвозде. Женщины катались по полу, они хватали отца за ноги; обезумев, он вырывался. На шум подоспела старуха — мать отца.

— Дитя мое, — сказала она ему по-еврейски, — наше горе велико. Оно не имеет краев. Только крови недоставало в нашем доме. Я не хочу видеть кровь в нашем доме…

Отец застонал. Я услышал удалявшиеся его шаги. Задвижка висела на последнем гвозде.

В моей крепости я досидел до ночи. Когда все улеглись, тетя Бобка увела меня к бабушке. Дорога нам была дальняя. Лунный свет оцепенел на неведомых кустах, на деревьях без названия… Невидимая птица издала свист и угасла, может быть, заснула… Что это за птица? Как зовут ее? Бывает ли роса по вечерам?.. Где расположено созвездие Большой Медведицы? С какой стороны восходит солнце?..

Мы шли по Почтовой улице. Бобка крепко держала меня за руку, чтобы я не убежал. Она была права. Я думал о побеге.

ДИ ГРАССО

Мне было четырнадцать лет. Я принадлежал к неустрашимому корпусу театральных барышников. Мой хозяин был жулик с всегда прищуренным глазом и шелковыми громадными усами. Звали его Коля Шварц. Я угодил к нему в тот несчастный год, когда в Одессе прогорела итальянская опера. Послушавшись рецензентов из газеты, импресарио не выписал на гастроли Ансельми и Тито Руффо и решил ограничиться хорошим ансамблем. Он был наказан за это, он прогорел, а с ним и мы. Для поправки дел нам пообещали Шаляпина, но Шаляпин запросил три тысячи за выход. Вместо него приехал сицилианский трагик ди Грассо с труппой. Их привезли в гостиницу на телегах, набитых детьми, кошками, клетками, в которых прыгали итальянские птицы. Осмотрев этот табор, Коля Шварц сказал:

— Дети, это не товар…

Трагик после приезда отправился с кошелкой на базар. Вечером — с другой кошелкой — он явился в театр. На первый спектакль собралось едва ли пятьдесят человек. Мы уступали билеты за полцены, охотников не находилось.

Играли в тот вечер сицилианскую народную драму, историю обыкновенную, как смена дня и ночи. Дочь богатого крестьянина обручилась с пастухом. Она была верна ему до тех пор, пока из города не приехал барчук в бархатном жилете. Разговаривая с приезжим, девушка невпопад хихикала и невпопад замолкала. Слушая их, пастух ворочал головой, как потревоженная птица. Весь первый акт он прижимался к стенам, куда-то уходил в развевающихся штанах и, возвращаясь, озирался.

— Мертвое дело, — сказал в антракте Коля Шварц, — это товар для Кременчуга…

Антракт был сделан для того, чтобы дать девушке время созреть для измены. Мы не узнали ее во втором действии — она была нетерпима, рассеянна и, торопясь, отдала пастуху обручальное кольцо. Тогда он подвел ее к нищей и раскрашенной статуе святой девы и на сицилианском своем наречии сказал:

— Синьора, — сказал он низким своим голосом и отвернулся, — святая дева хочет, чтобы вы выслушали меня… Джованни, приехавшему из города, святая дева даст столько женщин, сколько он захочет; мне же никто не нужен, кроме вас, синьора… Дева Мария, непорочная наша покровительница, скажет вам то же самое, если вы спросите ее, синьора…

Девушка стояла спиной к раскрашенной деревянной статуе. Слушая пастуха, она нетерпеливо топала ногой. На этой земле — о, горе нам! — нет женщины, которая не была бы безумна в те мгновенья, когда решается ее судьба… Она остается одна в эти мгновения, одна, без девы Марии, и ни о чем не спрашивает у нее…

В третьем действии приехавший из города Джованни встретился со своей судьбой. Он брился у деревенского цирюльника, разбросав на авансцене сильные мужские ноги; под солнцем Сицилии сияли складки его жилета. Сцена представляла из себя ярмарку в деревне. В дальнем углу стоял пастух. Он стоял молча, среди беспечной толпы. Голова его была опущена, потом он поднял ее, и под тяжестью загоревшегося, внимательного его взгляда Джованни задвигался, стал ерзать в кресле и, оттолкнув цирюльника, вскочил. Срывающимся голосом он потребовал от полицейского, чтобы тот удалил с площади сумрачных подозрительных людей. Пастух — играл его ди Грассо — стоял задумавшись, потом он улыбнулся, поднялся в воздух, перелетел сцену городского театра, опустился на плечи Джованни и, перекусив ему горло, ворча и косясь, стал высасывать из раны кровь. Джованни рухнул, и занавес, — грозно, бесшумно сдвигаясь, — скрыл от нас убитого и убийцу. Ничего больше не ожидая, мы бросились в Театральный переулок к кассе, которая должна была открыться на следующий день. Впереди всех несся Коля Шварц. На рассвете «Одесские новости» сообщили тем немногим, кто был в театре, что они видели самого удивительного актера столетия.

Ди Грассо в этот свой приезд сыграл у нас «Короля Лира», «Отелло», «Гражданскую смерть», тургеневского «Нахлебника», каждым словом и движением своим утверждая, что в исступлении благородной страсти больше справедливости и надежды, чем в безрадостных правилах мира.

На эти спектакли билеты шли в пять раз выше своей стоимости. Охотясь за барышниками, покупатели находили их в трактире — горланящих, багровых, извергающих безвредное кощунство.

Струя пыльного розового зноя была впущена в Театральный переулок. Лавочники в войлочных шлепанцах вынесли на улицу зеленые бутыли вина и бочонки с маслинами. В чанах, перед лавками, кипели в пенистой воде макароны, и пар от них таял в далеких небесах. Старухи в мужских штиблетах продавали ракушки и сувениры и с громким криком догоняли колеблющихся покупателей. Богатые евреи с раздвоенными, расчесанными бородами подъезжали к Северной гостинице и тихонько стучались в комнаты черноволосых толстух с усиками — актрис из труппы ди Грассо. Все были счастливы в Театральном переулке, кроме одного человека, и этот человек был я. Ко мне в эти дни приближалась гибель. С минуты на минуту отец мог хватиться часов, взятых у него без позволения и заложенных у Коли Шварца. Успев привыкнуть к золотым часам и будучи человеком, пившим по утрам вместо чая бессарабское вино, Коля, получив обратно свои деньги, не мог, однако, решиться вернуть мне часы. Таков был его характер. От него ничем не отличался характер моего отца. Стиснутый этими людьми, я смотрел, как проносятся мимо меня обручи чужого счастья. Мне не оставалось ничего другого, как бежать в Константинополь. Все уже было сговорено со вторым механиком парохода «Duke of Kent»[«Граф Кентский» (англ.)], но перед тем как выйти в море, я решил проститься с ди Грассо. Он в последний раз играл пастуха, которого отделяет от земли непонятная сила. В театр пришли итальянская колония во главе с лысым и стройным консулом, поеживающиеся греки, бородатые экстерны, фанатически уставившиеся в никому невидимую точку, и длиннорукий Уточкин. И даже Коля Шварц привел с собой жену в фиолетовой шали с бахромой, женщину, годную в гренадеры и длинную, как степь, с мятым, сонливым личиком на краю. Оно было омочено слезами, когда опустился занавес.

— Босяк, — выходя из театра, сказала она Коле, — теперь ты видишь, что такое любовь…

Тяжело ступая, мадам Шварц шла по Ланжероновской улице; из рыбьих глаз ее текли слезы, на толстых плечах содрогалась шаль с бахромой. Шаркая мужскими ступнями, тряся головой, она оглушительно, на всю улицу, высчитывала женщин, которые хорошо живут со своими мужьями.

— Циленька — называют эти мужья своих жен — золотко, деточка…

Присмиревший Коля шел рядом с женой и тихонько раздувал шелковые усы. По привычке я шел за ними и всхлипывал. Затихнув на мгновенье, мадам Шварц услышала мой плач и обернулась.

— Босяк, — вытаращив рыбьи глаза, сказала она мужу, — пусть я не доживу до хорошего часа, если ты не отдашь мальчику часы…

Коля застыл, раскрыл рот, потом опомнился и, больно ущипнув меня, боком сунул часы.

— Что я имею от него, — безутешно причитал, удаляясь, грубый плачущий голос мадам Шварц, — сегодня животные штуки, завтра животные штуки… Я тебя спрашиваю, босяк, сколько может ждать женщина?..

Они дошли до угла и повернули на Пушкинскую. Сжимая часы, я остался один и вдруг, с такой ясностью, какой никогда не испытывал до тех пор, увидел уходившие ввысь колонны Думы, освещенную листву на бульваре, бронзовую голову Пушкина с неярким отблеском луны на ней, увидел в первый раз окружавшее меня таким, каким оно было на самом деле, — затихшим и невыразимо прекрасным.
.........................................................................

Желатуг, князь русов, всю жизнь борется с мятежными финскими народами, земли которых завоевали его дед Рус и брат деда Славен, когда вошли в пределы нынешней России.

Государство слабеет в междоусобных бранях, и этим пользуются враги: Царь-девица, владычица бриттских островов, грабит столичный город Руссу, и князь Желатуг умирает от печали, оставив малолетнего сына Видимира. Его воспитанием занимается Драшко, полководец Желатуга и мудрый вельможа. Драшко понимает причины упадка государства: всему виной установления, согласно которым покорённые финны стали невольниками славян. Драшко уравнивает в правах побеждённых и победителей, и мятежи прекращаются.

Видимир вырастает, и Драшко возводит его на престол. Предстоит венчать нового государя на царство. Однако по славянским обычаям на главу Видимира позволительно возложить только корону его праотца Руса и никакую другую, но эта корона вместе с прочими сокровищами досталась Царь-девице. У славян эта корона почитается святыней: жрецы утверждают, что она упала с неба и помогала славянам одерживать победы в сражениях.

Видимир и сам чувствует нетвёрдость своей власти без дедовского венца. Он не может идти на Царь-девицу войной, ибо у него нет флота, чтобы добраться до островов бриттов, к тому же опасно оставлять государство, потому что финны могут снова взбунтоваться. Остаётся одно средство: найти богатыря, который вернёт святыню. Драшко приводит к Видимиру могучего Булата, который одной дубиной побил римское войско, когда служил Кигану, Аварскому королю. На озере Ирмере близ Коростана приготавливают варяжскую ладью, и богатырь отправляется в поход. Он проплывает через Ладожское озеро, Варяжское море и выходит в Океан. Начинается свирепая буря, и Булат направляет ладью к неизвестному острову, чтобы на суше переждать разгул стихии. На поляне богатырь видит, как бьются лев со змеем, а неподалёку стоит золотой сосуд. Булат помогает льву и убивает змея. Лев превращается в старца, и тот объясняет Булату, что богатырь убил не змея, а злого чародея Змиулана. Старец берёт золотой сосуд и приводит Булата в пещеру, где стоит жертвенник и истукан Чернобога: в руках истукана вилы, которыми он поражает огнедышащее чудовище. Старец, имя которого Роксолан, рассказывает Булату свою историю:

Повесть о златом сосуде

Люди так размножились на долинах Сенаарских, что многие родоначальники начинают искать новые земли для поселения. Рус, избранный своими собратьями вождём, движется на север. Отец Руса, Аспарух, великий каббалист, искусный в тайных науках, тем временем изыскивает средство, которое сделало бы его народ непобедимым.

Когда русы приходят в Аланию, Аспарух со своим учеником Роксоланом уединяются на горе Алан (Птолемей помещал гору Алан в пределах нынешней России) и, используя тайные знания, создают из чистейших начальных частиц всех стихий и металлов венец и золотой сосуд. В них Аспарух заключает судьбу русского народа, ибо смесь, из которой они сделаны, неразрушима. Аспарух решает принести венец и сосуд к престолу Чернобога, покровителя тайной науки. Вместе с Роксоланом он приготавливает дары и жертву: сорок воронов и сов в золотых клетках и тридцать девять чёрных овнов. Аспарух произносит заклинания, и огненный вихрь относит его и Роксолана к северному пупу земли. Там они, заключённые в две ледяные глыбы, спускаются в горящую подземную пропасть, где кипят и бушуют огненные реки, волны которых несут целые горы селитры. Наконец они оказываются перед чертогами Чернобога.

Аспарух просит Чернобога, великого бога-мстителя, который предстал перед ними в образе человека, чтобы судьба русов была «недвижима во веки»: пусть золотой сосуд и царский венец станут защитой храбрым славянам и пусть все народы их боятся. Чернобог открывает Книгу Судеб и предрекает русам процветание и победы, пока их князья будут хранить законы, «таинственно прописанные» на венце. Когда же они уклонятся от них, венец попадёт в чужие руки, а область Славянская ниспровергнется, но золотой сосуд, в котором хранится судьба русов, уравновесит все напасти.

Чернобог назначает Аспаруха стражем и хранителем сосуда, а после его смерти его преемником станет Роксолан. Из уст Чернобога исходит огонь, который входит в сосуд и пишет на венце неизгладимыми буквами обязанности государя.

Аспарух и Роксолан покидают чертоги бога-мстителя и следуют на юг под землёй, а путь им прокладывает пламенная острога Чернобога. Так они добираются до своей пещеры в хребте горы Алан. Роксолан по пути читает слова закона на венце и извлекает единое содержание: достойный монарх забывает себя и есть лишь отец, страж и слуга народа. В пещере Аспарух сооружает летающий ковёр из перьев всех птиц, а Роксолан в волшебном зеркале, полученном в дар от Чернобога, прозревает грядущие события: русы одерживают славные победы над аланами и финнами и создают две империи - славян и русов со столицами Славенском и Руссой.

Аспарух делится с Роксоланом своими планами: он пообещает своему сыну, Русу, покровительство богов и расскажет ему, что они обещали послать ему с неба венец. Аспарух объясняет ученику, что им не обойтись без благочестивого обмана: когда весь народ под предводительством жрецов соберётся на моление, Роксолан должен будет подлететь на летающем ковре, который видом подобен лёгкому облаку, а затем, пуская в воздух молнии и дым, через отверстие в ковре спустить прямо на главу Руса венец на золотой нити, а он, Аспарух, незаметно обрежет эту нить. Пусть простолюдины почитают венец за святыню, тогда под предлогом защиты венца можно будет возбудить в них усердие и храбрость. Если государь будет следовать установлениям, начертанным на венце, а подданные будут видеть в повелениях государя божественные глаголы, то держава станет непобедимой.

Утром Аспарух приводит Руса в сопровождении толпы народа на холм Перуна. Жрецы несут истукан Чернобога и агнцев для всесожжения: чёрных - в жертву Чернобогу, а белых - Перуну. Когда весь народ со страхом и благоговением ждёт, чтобы свершилось обещание небес, изречённое устами мудрого Аспаруха, Роксолан с ковра опускает на главу Руса венец. Верховный жрец списывает начертания с венца в священную книгу, а Аспарух, уединившись с Русом во дворце, истолковывает ему обязанности государя. После этого Аспарух прощается с Русом и возвращается к Роксолану.

Аспарух видит в волшебном зеркале место, которое небеса предназначили ему для обитания: это остров в Северном океане. Они с Роксоланом с помощью заклинаний переносятся туда и устраиваются в пещере, а золотой сосуд оставляют на поляне, под охраной двух тысяч светлых служебных духов.

Проходит двести лет. Аспарух всё это время наблюдает в волшебном зеркале за состоянием своего отечества. Его серьёзно беспокоит устав, согласно которому финские народы стали невольниками. Аспарух предвидит все бедствия, проистекающие из этого упущения государя, но не может их отвратить, ибо он поклялся Чернобогу не отлучаться с острова и хранить золотой сосуд, в котором заключена судьба русов. Через служебных духов Аспарух посылает сновидения русским государям, чтобы побудить их к уравнению русов и финнов в правах. Однако государи не внемлют советам, полученным во сне, и государство всё больше приходит в упадок.

В возрасте девятисот восьмидесяти лет Аспарух умирает, и хранителем золотого сосуда становится Роксолан. Он с тревогой следит за тщетными попытками Желатуга спасти отечество. В волшебном зеркале он видит совет злых духов, которые дерзновенно противостоят Творцу. Злые духи, предводительствуемые Астаротом и его ближайшими помощниками - Астульфом и Демономахом, покровительствуют финнам и ненавидят русов. Астарот рассказывает своим подданным, что это он внушил Русу гордость, и тот учинил славян господами над финнами. Однако Астарот опасается, что законы, записанные на венце, когда-нибудь вразумят русов: тогда они с финнами составят один народ, а это будет означать конец власти Астарота в этих землях, где его всегда чтили как бога. Астарот объясняет Астульфу и Демономаху, что необходимо воспользоваться тем, что русам ещё недоступен свет ясного познания и Творец всего сущего им неведом, хотя они поклоняются небесной власти и ненавидят силу ада.

Астарот предлагает похитить золотой сосуд, в котором хранится судьба русов: тогда славяне станут рабами финнов и в результате ни те, ни другие не узнают Творца. Для исполнения коварных замыслов злым духам необходим исполнитель из рода людей, который станет их орудием. Демономах выкрадывает из финской деревни близ Голмгарда младенца, родившегося от преступных и порочных родителей, и переносит его в Валдайские горы. Там он поит Змиулана змеиной кровью, вдыхает в него адскую злобу и учит чародейству, внушая лютую ненависть к славянам.

Змиулану подчиняются демоны, и он своей злобой превосходит их всех. Он вырастает и жаждет сразиться с Роксоланом, хранителем золотого сосуда, но Астарот, взяв со Змиулана расписку кровью, согласно которой душа Змиулана навеки принадлежит ему, объясняет Змиулану, что сразиться с учеником Аспаруха он сможет лишь после того, как чужестранная держава завладеет венцом русов. Если русы утратят венец, они впадут в пороки, прогневают богов, и те лишат их своего покровительства. Только тогда можно победить Роксолана и отнять у него золотой сосуд. Поскольку сам Змиулан, душа которого уже принадлежит Астароту, не сможет выкрасть сосуд, ибо боги не допустят прямого вмешательства сил зла в дела земные, то необходимо содействие человека, не посвящённого в тайны колдовства, наделённого храбростью и привычного к разбойничьим набегам.

Для этой цели лучше всего подходит владычица разбойничьих бриттских островов Царь-девица, жаждущая приобщиться к тайным знаниям. Змиулан должен стать её наставником и внушить ей, что без венца русов ей не достичь совершенства в изучении тайных наук. Змиулан прилетает на острова бриттов в виде двенадцатикрылого змея и предстаёт перед Царь-девицей. Он называется царём чародеев и говорит ей, что мог бы обучить её чародейству, но, увы, из-за особого расположения созвездий, под которыми родилась Царь-девица, ей не удастся преуспеть в тайных науках до тех пор, пока она не завладеет венцом русов. При этом она должна действовать, не рассчитывая на его помощь, лишь силой оружия и обычной хитростью. Змиулан показывает ей путь в столицу русов, где крепости разорены, а на башнях даже нет часовых, и подсказывает, как завладеть венцом.

Роксолан, которому всё известно о коварных планах злых духов, посылает Желатугу сновидения, посредством которых даёт ему мудрые советы, но государь, сломленный неудачами и утративший всякое влияние на своих придворных, не в силах понять намёки Роксолана и не может уже ничего изменить.

Царь-девица похищает венец, а Змиулан обучает её тайнам колдовства и даёт ей в подчинение Астульфа, начальника вестоносных духов. Воспользовавшись любопытством, свойственным женскому полу, Астульф целыми днями развлекает Царь-девицу рассказами о событиях в разных концах света, потчуя её смесью из лжи и истины.

Змиулан, ободрённый тем, что венец русов похищен, готовит себе особую непробиваемую броню для поединка с Роксоланом. Тот в отчаянии обращается с мольбой к Чернобогу, чтобы он не губил его отечество, но Чернобог отвечает, что пороки русов отнюдь не отвратили его от них, и временные бедствия народа - не следствие его гнева, но лишь орудие исправления русов, ибо «слепые смертные не могут инако вразумляться». Чернобог вручает Роксолану львиную шкуру со стальными когтями, которые пробьют броню Змиулана, и обещает дать ему в помощники богатыря, которого Роксолан должен опекать с самого рождения. В волшебном зеркале Роксолан наблюдает за ростом и возмужанием будущего богатыря Булата. Он посылает под видом пустынника служебного духа для его воспитания, укрепляет Булата в добродетели и посылает ему чудесное оружие, дубинку, в которую вделан стальной коготь с львиной шкуры. Когда отряды злых духов под водительством Змиулана нападают на остров, происходит жестокая битва, свидетелем окончания которой и становится Булат, раздробивший голову Змиулана своей дубиной.

Рассказав Булату свою историю, Роксолан показывает ему в волшебном зеркале дворец Царь-девицы, который никто не охраняет, ибо гордая и самонадеянная воительница не желает, чтобы подданные мешали ей заниматься чародейством. Булат с Роксоланом смотрят в зеркало и слышат, как Астульф предупреждает Царь-девицу о том, что богатырь потребует у неё вернуть венец русов. Астульф признаётся Царь-девице, что много раз тщетно пытался справиться с богатырём, но его чародейство оказалось бессильным. Царь-девица смущена и озадачена, однако она надеется победить Булата с помощью своих природных чар.

Когда богатырь является во дворец Царь-девицы, она встречает его во всеоружии своей женской красоты и соглашается вернуть венец русов. Она просит его остаться на угощение и подмешивает ему в питьё порошок, который затмевает волю и сознание богатыря. Роксолан помогает Булату избавиться от наваждения, но богатырь не в силах устоять перед прелестями спящей Царь-девицы: «ослабленные нервы собрали кровь под тончайшие части кожи и произвели колеблющийся розовый пламень на её щеках». Забрав у неё венец и разорвав в клочья её чародейные книги, он овладевает ею спящей и, устыдившись своего поступка, покидает остров.

После многих приключений Булат ищет дороги в отечество, блуждает в пустынях Полянских и, обессиленный, становится добычей огромного льва, который взваливает его на хребет и во мгновение ока приносит во дворец Видимира. Там лев принимает облик Роксолана. Видимира венчают на царство, но среди всеобщей радости приходит известие о том, что Царь-девица с огромным войском прибыла к Ирмер-озеру. Булат отправляется в её стан и видит в её шатре люльку с младенцем. Царь-девица рассказывает ему, что это - его сын. Она хочет биться с ним, чтобы его кровью смыть с себя позор, но Булат убеждается в том, что она втайне горячо его любит. В сердце богатыря также пробуждается ответное чувство, он открывается Царь-девице, и вскоре они сочетаются браком во дворце Видимира, после чего Булат уезжает с молодой женой на острова бриттов. Там Булат просвещает бриттов, которые бросают разбой и становятся верными союзниками русов.

Роксолан переносит золотой сосуд в храм Чернобога и служит в нём первосвященником. Видимир, следуя его наставлениям, восстанавливает былую славу русов. Его потомки также следуют правилам, которые написаны на венце, но, когда они уклоняются от них, русы теряют силу, золотой сосуд становится невидимым, а написанные на нём начертания сглаживаются. Однако, согласно предсказанию Роксолана, некогда отечество русов вновь прославится, монархи вспомнят правила Аспаруха и «возвратят на землю свою золотой век, что ныне и исполнилось».

Ярослав и все внуки Всеслава! Уже склоните стяги свои, вложите в ножны мечи свои поврежденные, ибо лишились вы славы дедов. Своими крамолами начали вы наводить поганых на землю Русскую, на достояние Всеслава. Из-за усобиц ведь попело насилие от земли Половецкой!

На седьмом веке Трояна кинул Всеслав жребий о девице ему милой. Хитростью оперся на коней и скакнул к городу Киеву, и коснулся древком золотого престола киевского. Отскочил от них лютым зверем в полночь из Белгорода, объятый синей мглой, урвал удачу в три попытки: отворил ворота Новгороду, расшиб славу Ярославу, скакнул волком до Немиги с Дудуток.

На Немиге снопы стелют из голов, молотят цепами булатными, на току жизнь кладут, веют душу от тела. Немиги кровавые берега не добром были засеяны, засеяны костьми русских сынов.

Всеслав-князь людям суд правил, князьям города рядил, а сам ночью волком рыскал: из Киева до петухов дорыскивал Тмуторокани, великому Хорсу волком путь перерыскивал. Ему в Полоцке позвонили к заутрени рано у святой Софии в колокола, а он в Киеве звон тот слышал.

Хоть и вещая душа была у него в дерзком теле, но часто от бед страдал. Ему вещий Боян еще давно припевку, разумный, сказал: «Ни хитрому, ни умелому, ни птице умелой суда Божьего не миновать!»

О, стонать Русской земле, вспоминая первые времена и первых князей! Того старого Владимира нельзя было пригвоздить к горам киевским; а ныне встали стяги Рюриковы, а другие – Давыдовы, но врозь их знамена развеваются. Копья поют!

Ярославна рано плачет в Путивле на забрале , приговаривая: «О ветер, ветрило! Зачем, господин, веешь ты наперекор? Зачем мчишь хиновские стрелочки на своих легких крыльицах на воинов моего лады? Разве мало тебе было под облаками веять, лелея корабли на синем море? Зачем, господин, мое веселье по ковылю развеял?»

Ярославна рано плачет на забрале Путивля-города, приговаривая: «О Днепр Словутич! Ты пробил каменные горы сквозь землю Половецкую. Ты лелеял на себе Святославовы ладьи до стана Кобяка. Возлелей, господин, моего ладу ко мне, чтобы не слала я к нему слез на море рано».

Ярославна рано плачет в Путивле на забрале, приговаривая: «Светлое и тресветлое солнце! Всем ты тепло и прекрасно, зачем же, владыко, простерло горячие свои лучи на воинов лады? В поле безводном жаждой им луки согнуло, горем им колчаны заткнуло».

Прыснуло море в полуночи, идут смерчи тучами. Игорю-князю Бог путь указывает из земли Половецкой на землю Русскую, к отчему золотому престолу. Погасли вечером зори. Игорь спит и не спит: Игорь мыслью поля мерит от великого Дона до малого Донца. В полночь свистнул Овлур коня за рекой – велит князю разуметь: не быть князю Игорю! Кликнул, стукнула земля, зашумела трава, задвигались вежи половецкие. А Игорь-князь скакнул горностаем в тростники и белым гоголем на воду, вскочил на борзого коня и соскочил с него серым волком. И помчался к излучине Донца, и полетел соколом

под облаками, избивая гусей и лебедей к завтраку, и к обеду, и к ужину. Коли Игорь соколом полетел, тогда Овлур волком побежал, отряхая студеную росу: загнали они своих борзых коней.

Донец сказал: «Князь Игорь! Не мало тебе величия, а Кончаку нелюбия, а Русской земле веселия!» Игорь сказал: «О Донец! Не мало тебе величия, лелеявшему князя на волнах, стлавшему ему зеленую траву на своих серебряных берегах, одевавшему его теплыми туманами под сенью зеленого дерева. Ты стерег его гоголем на воде, чайками на струях, чернядями на ветрах». Не такая, сказал, река Стугна: скудную струю имея, поглотив чужие ручьи и потоки, расширилась к устью и юношу князя Ростислава

Оператор Мирослав Ондржичек Сценаристы Стивен Зеллиан , Оливер Сакс Художники Антон Фёрст , Билл Грум , Синтия Флинт , еще

Знаете ли вы, что

• В основе сценария лежит книга доктора Оливера Сакса, специалиста по летаргическим заболеваниям. Он выступил консультантом и разрешил снять в эпизодической сцене Лилиан Т., последнюю из своих пациентов.
• Актеры Де Ниро и Уильямс провели много часов в клинике, наблюдая за врачами и их подопечными, страдающими от энцефалита. Впоследствии это помогло смоделировать образы главных героев.
• Молодой Вин Дизель снялся в массовке, сыграв медбрата. Это его первая роль в кинематографе, но она осталась практически незамеченной. В частности, в титрах к этому фильму актер не был указан.
• Саксофонист Декстер Гордон, воплотивший на экране персонажа по имени Роландо, скончался за 8 месяцев до выхода кинокартины в прокат.
• При съемке сцены с попыткой персонажа Де Ниро сбежать из больницы, Уильямс случайно сломал тому нос. Именитый актер не обиделся на коллегу, наоборот, даже запустил слух, что тот мастерским ударом исправил последствия застарелой травмы.
• Режиссер Пенни Маршал раздумывала над тем, чтобы поручить сложную роль Леонардо Биллу Мюррею, но отказалась от этой идеи из-за опасений, что его комедийное амплуа помешает правильному восприятию драматического произведения.
• Врач вводит пациенту в коме препарат, известный как «леводопа» (L-DOPA). Примечательно, что этим же средством лечили самого Робина Уильямса от болезни Паркинсона перед его смертью в 2014-ом году.
• В оригинальной книге застенчивость доктора Сэйера объясняется тем, что он с юных лет скрывает свои гомосексуальные наклонности. Для фильма врача сделали гетеросексуалом, которому в итоге удается набраться решимости завязать роман с медсестрой Элеонорой.

Больше фактов (+5)

Ошибки в фильме

• Во время прогулки врача и пациента по Нью-Йорку 1970-х гг. налицо многочисленные несоответствия той эпохе, так как авторы фильма посчитали нецелесообразным сооружать огромное количество декораций на открытом воздухе для съемки всего нескольких сцен.
• На высунувшемся из окна во время разговора с медсестрой персонаже Уильямса надета рубашка, чей цвет меняется от кадра к кадру чересчур быстро – доктор не смог бы переодеваться с такой скоростью.
• Звук сирены, который слышен на заднем фоне в то время, как Сейер подходит к зданию, где будет давать интервью, сгенерирован электронным устройством. Это современный стандарт, но нонсенс для 1969-го года по фильму.
• Врач описывает L-DOPA как синтетический допамин, в реальности же «леводопа» является основой, препаратом, побуждающим организм вырабатывать данное вещество.
• После пробуждения у Леонарда совершенно не наблюдается неизбежной для долгой комы атрофии мышц. Его речь звучит вполне естественно, тогда как для очнувшихся людей характерен скрипучий «акцент» из-за проблем с голосовыми связками.
• Вставив чистый лист в печатную машинку, доктор успевает нажать буквально несколько клавиш. Тем не менее, в следующем кадре крупным планом демонстрируется уже целое набранное предложение.
• При вручении шоколадного крема Леонарду и Сэйеру их порции сделаны наспех, содержимое в емкости скособочено. Но спустя мгновение симметрия восстанавливается.
• Когда медсестра Костелло совершает обход, ей докладывают, что всем пациентам выдана утренняя порция назначенных лекарств. При этом по телевизору идет шоу «Дни наших жизней», которое транслировалось в 1969-ом в Нью-Йорке только во второй половине дня.

Больше ошибок (+5)

Сюжет

Осторожно, текст может содержать спойлеры!

Изучая последствия эпидемии летаргического энцефалита 1917-1928 гг., доктор Малькольм Сэйер обнаруживает наличие уникального для каждого выжившего пациента способа контакта с внешним миром. В случае с Леонардом это общение посредством доски с алфавитом для спиритических сеансов. Проведя параллель между его недугом и болезнью Паркинсона, врач решает опробовать на больном революционный препарат L-DOPA. Результат поражает – очнувшийся от 30-летней «спячки» человек впервые знакомится с миром.

Ликующий Сейер приступает к масштабным исследованиям и упускает из виду, что Леонард осваивается чересчур быстрыми темпами, выходя из-под контроля доктора. Преобразившись во взрослого мужчину, он положил глаз на Паулу, дочь одного из пациентов, устраивает скандалы и пытается силой выбраться за пределы больницы. С ростом агрессии возникают нервные тики, переходящие в спазмы, а затем и в паралич.

Сейер вынужден признать, что его идея провалилась, так как из-за побочных эффектов лечения большая часть тела Леонарда парализована. Изредка, например, для танца с возлюбленной, тому удается побороть недуг, но надежды на выздоровление нет. Увеличение дозировок препарата ни к чему не приводит, и доктор сворачивает эксперимент, отказываясь от грантов.

Нет худа без добра – получен бесценный опыт, понимание того, как человек должен любить и ценить свою жизнь. Сейер не смог помочь Леонарду, но по его примеру преодолел собственную робость, пригласив на свидание неравнодушную к нему медсестру Элеонору. Персонал больницы изменил отношение к пациентам, разглядев в «овощах» страдающих от боли и одиночества людей. Фильм заканчивается тем, что врач продолжает общаться с Леонардом при помощи доски для спиритических сеансов.

Литература 8 класс. Учебник-хрестоматия для школ с углубленным изучением литературы Коллектив авторов

Досадное пробуждение

Досадное пробуждение

Природа не всех равно награждает своими дарами: один получает от ней великий разум, другой – красоту, третий – способность к предприятиям и так далее; но бедный Брагин забыт был равно от природы, как и от счастия. Он происшел на свет человеком без всяких прикрас: вид его не пленял, разуму не дивились и богатству не завидовали. Он не имел еще дому, хотя прожил на свете 40 лет, и по всем обстоятельствам не было надежды, чтоб удалось ему носить кафтан без заплат. Он сидел в приказе, утро писал, день пил, а ночью просыпался. Но сие правило не было непременно: он пил, когда случались просители, и, по особливому его счастию, уже лет с пять, как и рой наш был всегда с похмелья. В старину подьячих-пьяниц в чины не производили, жалованья оным не давали: они писали за договорную цену; и так Брагин, ничего не ожидая от времени, привык к своей участи: писал, выписывал и пропивал исправно.

Казалось, что судьба никогда о нем не вспомнит, ибо Брагин не кликал ее ни жалобами, ни досадою, ни благодарностию; однако дошла очередь учиниться ему благополучным. В одну ночь после протяжного гулянья, когда уже начальник его секретарь определил отдохнуть ему в железах, досадовал он ужасно противу несправедливости, ему оказанной, понеже он не считал, чтоб надлежало его наказывать за то, что он следует тому, что его утешает. «Я пью вино, – думал он, опершись на свою руку, – я пью его для того, что вкус оного мне нравится. Многие пьют кровь своих ближних, однако ж не всегда их за сие сажают в железы. Начальник мой секретарь разоряет в год до несколька десятков целых фамилий; он подлинно высасывает все их жизненные соки; но он считает себя оправданным к тому примерами людей, употребляющих сие вместо народного права. Я также бы мог оправдать в том себя примерами; но я не хочу с ним равняться: он бесчеловечен, а я друг ближним моим… Будь проклят секретарь и здравствуй, любезное вино! Мы с тобою никогда не расстанемся». Едва кончил он свое восклицание, вдруг видит он входящую прекрасную госпожу, одетую на легкую руку.

– Милостивая государыня! – сказал, вскоча, Брагин. – Какую нужду вы имеете у нас в приказе? Без сомнения, написать челобитную. Я к вашим услугам.

– Так, мой друг, – отвечала ему госпожа, – ты не ошибся. И в такое время, когда еще все спят, прихожу я с намерением, чтоб воспользоваться твоим искусством и найти тебя не занята работою. Я давно уже тебя ищу, но всегда неудачно: время твое так хорошо разделено, что почти некогда тебе и переговорить со мною.

Брагин не дослушал ее слов; он подставил госпоже скамью, просил сесть, положил бумагу, оправил перо и, делая размахи над бумагою, спрашивал, что писать и на кого.

– Прошу внимать слова мои подробно, – говорила ему госпожа, – ибо род челобитной моей должен различествовать от обыкновенного образца, коим просит имярек на имярека.

– Как различествовать! – вскричал Брагин. – Челобитную твою не примут.

– Нет, ничего, – продолжала госпожа, – довольно, ежели оную только прочтут. Начинай, друг мой!

После чего сказывала она, и подьячий писал следующее:

– Фортуна, которую по простонаречию называют счастьем и приписывают ей раздаяние человеческих участей, по справкам своим нашла, что она не участвовала в перемене состояния некоторых людей и которые клеплют ее в полученной милости напрасно; просит особ, коим вверено попечение о правосудии, рассмотреть, изыскать и решить следующие ее вопросы:

От чего набогащаются те, коим государь ничего не жаловал, наследства не доставалось, приданого за женами не брали и промыслов не имели, а были только у порученных должностей?

Чрез что получили некоторые недвижимые и движимые имения, когда предки их и сами они хаживали в лаптях?

Бывшие у закупки съестных припасов где нашли клад?

– Но, государыня моя, – вскричал Брагин, перестав писать, – я должен с вами договориться, что пожалуете вы мне за труд, понеже вы начали такие вопросы, кои никогда не решат и коим конца не будет.

– Не заботься о награждении, – отвечала она, – счастье само тебя находит… Правда, что я хотела было присовокупить к сим вопросам кое-что, как, например: отчего приставленные к приемам и выдачам не сводят расхода с приходом? Отчего у вас в приказе лет по 50 лежат дела нерешенные и прочее? Но я избавляю тебя от труда. Я пришла не бить челом, но только узнать тебя, подлинно ли ты в таковом бедном состоянии и так равнодушно сносишь то, что счастие о тебе не вспомнит. Ведай, что я сама богиня счастия и могу переменить судьбу твою. Последуй мне.

Брагин чувствовал, что кандалы его спали; он бросил бумагу и бежал, задыхаясь, за проворно шествующею богинею, ожидая не меньше, как получить целую вина бочку, ибо желания человеческие замыкаются обыкновенно в пределах обстоятельств, в которых оные находятся. Они пришли в преогромные палаты; Брагин ломал уже с сердцов пальцы, не видя во оных никаких сосудов, способных подать ему надежду о приближении к вину. Однако богиня не хотела медлить своим награждением: она дала ему очарованную шапку.

– Надень ее на голову, – сказала она, – и желай чего хочешь: все исполнится.

В то мгновение палаты и она исчезли, а Брагин с своею шапкою очутился на городской площади.

«Ежели я не обманут счастьем, – думал он, – то подарок его стоит многого. Испытаем; я с похмелья, кабак близко; изрядно, я желаю, чтоб везде поили меня безденежно». Сказал и вшел в первый питейный дом. Он требовал вина, пива; подавали без отговорок и не требовали платы. «Прости, приказ! – кричал Брагин. – С сего времени я писать больше не намерен». Он ходил по всем таковым местам; тысяча приятелей собрались вокруг его, шли за ним и пользовались его счастием. Бочек со сто выпито. Брагин, поднося всем, не забывал себя, но, к огорчению, почувствовал, что хмель над ним не действует, хотя товарищи его все попадали. Сие привело его к рассуждениям. «Я пью для того, чтоб ошалеть, – думал он, – но, когда пил я целый день храбро и по сих пор еще не пьян, зачем же пить? Прежде век мой тек своею дорогою, мне до него дела не было, а теперь помышляю я о том, что со мною будет впредь… Да что ж со мною будет? Сего счастье мне не объявило. Оно позволило мне желать только. Пожелаем чего-нибудь!.. Но чего же мне желать? Все состояния в свете толь для меня не завидны, что я из оных не изберу, в котором можно бы жить спокойно. От вышнего чина до нижнего всякое наполнено сует, беспокойств и опасности. Вышним завидуют, нижних притесняют; а я не хочу быть ни притеснителем, ни притесненным… Однако есть одно, в котором, может быть, проживу я весело. Итак, я желаю обратиться в красавца».

В то мгновение багровый и угреватый его нос учинился наилучшим из всех бывших некогда в чести у римлян. Сывороточно-серые его глаза обратились в пару черных блистающих очей, коих взоры острее стрел проницают до сердца и располагают страстными вздохами побежденных. Синеватые и опухшие его губы уступили маленьким улыбающимся розовым устам, коим никогда не дозволяют быть в праздности. Смесь паросского мрамора, снега, лилеи и развивающейся розы вступила на смуглый и в приличных местах рдевшийся цвет лица его. Исчезли в зубах щербины, произведенные смелою рукою ражего мясника на последнем кулачном сражении; тут были уже два ряда зубов, кои не стыдно показывать с намерением и кои придают прелесть некстати начатому смеху. Чтоб не забыть и о волосах: оные сделались подобны некрашеному шелку, и зефир постарался закрутить оные в прелестнейшие локоны, чтоб удобнее мог отдыхать и играть во оных. Черные его брови из своей навислости до самых ресниц переменились в тоненькие, возвышенные и которые лучше к нему пристали, нежели к рыжей щеголихе, когда она свои лисьего цвета превращает в гебен китайскою тушью. Щедрое счастие не забыло и о его летах: сорок проведенных без внимания годов разделены пополам, и вид Брагина без подозрения мог быть принимаем за сей возраст, в чем морщины толь досадно изменяют пожилым девушкам, помышляющим еще о Гименее. Не можно истинного начертания сделать его стану, рукам, ножкам и проворности; восточный писатель нашел бы, может быть, копию с прелестного бога любви, каковым казался он нежной своей Псише. Искусная богиня, хотя изображают ее слепою, видела подробно все нужное, она пеклась и о его наряде. Замасленный синий, с зелеными заплатами его кафтан уступил место легкому шелковому одеянию, блистающему от шитья золотом; медные и разных цветов шерстяные пуговицы учинились бриллиантовыми.

Долгий и ниже колен простирающийся камзол слетел долой, чтоб увидели индийскую кисею, покрывающую галльскую тафту, распещренную дорогими камнями. Обувь его, которая могла спорить древностию с редчайшими остатками прошлых веков, которая покрыта была трехгодовалого грязью и из-под которой при каждом ступне выскакивали на свободный воздух кривые пальцы, учинилась точно таковою, на кою обращают взоры стыдливые красавицы, чтоб после, возвышая оные полегоньку, дойти до глаз и неприметно высмотреть все, что нужно высмотреть.

Таковое-то превращение воспоследовало от счастия благополучному Брагину и дозволило ему обыкновенное право, коим пользуются его любимцы, то есть желать и видеть желаемому исполнение. Но Брагин не желал еще ничего; он любовался своим перерождением, рассматривая себя в тихом токе речки, стоя на берегу оныя.

Вдруг стук кареты пресек его удовольствие: разряженная в прах девица, и притом прекрасная и молодая, вышла к берегу. Она снимала с себя бриллианты и бросала врознь с досадою. Карета ее уехала, и не осталось никого, кто б мог быть свидетелем ее жалобам, кои начала она немедленно.

– О, жестокий красавец! – сказала она, вздохнувши. – Неужели ты не нашел во мне ничего, удобного воспламенить тебя? Весь свет ищет моей благосклонности, а твое каменное сердце нечувствительно. Ни один монарх не презирал еще ласковых моих взоров, а ты равнодушен в то время, когда я теснейшим союзом хочу с тобою соединиться. О, варвар, неблагодарный к моим одолжениям! Ты гонишь меня из света, я не могу жить после такового пренебрежения. Прозрачные струи будут тебя снисходительнее, они сокроют в себе и мою слабость, и мою несчастную любовь.

Сказав сие, красавица приготовилась броситься в воду.

Брагин, которому любовь не могла еще до тех пор упрекать, что был он под ее властию, восчувствовал все действие ее при первом взгляде на несчастную красавицу. Прелести ее наполнили все его чувства, и каждое отчаянное ее воздыхание было ударом в его душу. Он бросился к ней опрометью и удержал ее за платье, готовую уже погрузиться в водах речки. Красавица упала в обморок от воображения о смерти или, может быть, только притворилась, чтоб не отстать ни в чем от своего пола, который всегда прибегает к сему средству, бывая наедине с пригожим человеком, чтоб с благопристойностию привлечь его к тем прикосновениям, коих нельзя избегнуть при подаянии помощи. Новый Адонид положил красавицу к себе на колени, ослабил ей шнуровку и, прилагая всевозможные старания к приведению ее в чувство, узнал, что он сам не будет жив, если она не опомнится.

– Ах, божественное творение! – вскричал он, осыпав поцелуями ее руку и прижав оную к груди своей. – Ах, бессмертные прелести! Кто может взирать на вас и… какой варвар, какой обитатель ледовитых гор мог привести тебя в сие состояние? О, если бы только я удостоился одного твоего нежного взора, вся жизнь моя посвящена была бы любви моей… Я не говорю: обожать тебя, ибо я женился бы на тебе.

– Женился бы на мне! – вскричала, открыв глаза, красавица. – Для чего ж ты, неблагодарный, медлил? Для чего доводил ты меня до отчаяния?

– Государыня моя! Я не видал вас никогда.

– Никогда, неблагодарный! Ты не знаешь богиню счастия, которая учинила тебя наилучшим мужчиною и требователем всех сокровищ света?

– О, богиня! Я виноват, но я исправлюсь, – вопиял Брагин и целовал ее руки; счастье ему не препятствовало. Где пылает пламень взаимной любви, там желания оживляются, там оным не препятствуют. Счастие согласилось сочетаться браком с благополучным Брагиным, и ничего не доставало больше, как торжествовать оный. Сему происходить надлежало, конечно, не у речки, хотя, впрочем, счастие ловить позволено во всяком месте. Богиня подала руку своему любовнику, вскочили и помчались резвее ветра в царство счастия.

Брагин чувствовал, что он летит, но неизвестно, каким образом; но он, занятый воображениями о своем благоденствии, не помышлял ни о чем, кроме достижения, и безопасность свою вверил счастию. Дворец, горящий потешными огнями, им представился; звук разных музыкальных орудий, тысячи певиц и танцовщиков встретили их у ворот оного. Брагин видел, что судьи приказа, в коем он некогда находился и на коих тогда не смел взирать без трепета, были тут только приворотниками и кланялись ему в землю. Двери в покоях отворяли вельможи; духи и волшебницы готовились прислуживать при столе, наполненном вместо яств блюдцами с коронами, с разными перевязками, с червонными и бумажками, на коих написаны были все употребительные в свете титлы.

Когда новобрачные сели за стол, тогда со всех четырех сторон двери растворились, и во оные вошло множество людей, кои по данному от богини знаку заняли порожние стулья. Гости сии были различного вида: одни представляли совершенных ироев, другие добродетельных и набожных, но большая часть казались быть наглыми забияками. С блюд раздавала сама богиня, зажмурясь, отчего произошло, что добродетельным достались одне только бумажки; мало ироев получили с первых блюд; забияки расхватали все, что к ним было близко, а набожные удовольствовались деньгами. Вскоре потом между гостьми сделалась драка; смелые зачали срывать друг с друга шапки и толкать с стульев; ирои их унимали. Но все бы не помогло, если б богиня не приказала подать напитка, называемого «забвение себя». Волшебницы начали подносить, и выпившие получали дремоту. Брагин считал сие действием хмеля, не сомневался о остроте пойла и не мог утерпеть, чтоб не попросить оного стакан; ему отказано.

– Не спешите, – сказала ему на ухо одна волшебница, – вам ныне не должно дремать; кажется, вы и так целый век спали.

– Как ты можешь мне отказывать? – вскричал Брагин с досадою. – Знаешь ли ты, старая ведьма, кто я?

– Очень, – отвечала волшебница, – вы супруг счастия.

– Не сердись, душенька, – сказала ему богиня, – волшебница тебя предостерегает. Если б ты выпил хотя каплю, ты бы забыл, что ныне наш брак. Теперь оставим мы гостей… ты можешь совершенно пользоваться твоим счастием, – промолвила она, застыдившись, – но сие требует старания. Я побегу, ты достигай меня, и если поймаешь, тогда…

Богиня не докончила, она вскочила из-за стола и побежала, как заяц. Брагин пустился вслед за нею, достигал и, выбившись из сил, упал, задохнувшись.

– Не убился ли ты, красавец? – кричала богиня, подходя к нему.

Брагин не мог выговорить ни слова; она бросилась к нему и начала его целовать.

– А, теперь уже ты не вырвешься, я поймал мое счастие, – сказал он, схватя ее в объятия и прижав к груди своей…

– Что за черт валяется? – кричал один из дозорных к человеку, лежащему в грязи и схватившему за ногу свинью. Это был почтенный супруг счастия, жалости достойный Брагин, который ввечеру, возвращаясь с кабака, упал в лужу и почивал бы спокойно во оной до света, если б свинья по обонянию не добралась к нему и не досталась ему в объятия, тронув губы его своим рылом.

Из сего видно, что счастие не всем дозволяет ловить себя въяве; многие видят оное только во сне, хотя, впрочем, существенность оного на свете сем зависит от воображения.

Вопросы и задания

1. Определите основной конфликт этого произведения и охарактеризуйте его композицию.

2. Определите пафос «Досадного пробуждения».

3. Охарактеризуйте образ счастья в новелле.

4. Какие пороки обличаются в этой новелле?

5. Охарактеризуйте образ Брагина.

Из книги «Пробуждение весны» автора Блок Александр Александрович

Александр Александрович Блок «Пробуждение весны» Приготовляясь смотреть пьесу Ведекинда, я боялся утонченной эротомании. Страх этот относился не к театру, который открыл сезон Ведекиндом, и не к самому Ведекинду. Театр достаточно доказал свою любовь к высокому,

Из книги Чужая весна автора Булич Вера Сергеевна

Пробуждение Возвращаюсь утром на землю с тоскою. Чернота. Будильник резко звонит. Расплывается сон туманной рекою, Только эхо вдали звенит. Снова надо войти в этот воздух черный, Надо в память войти, в каждый темный изгиб, И согнуться под ношей своей покорно Из невидимых

Из книги Милосердная дорога автора Зоргенфрей Вильгельм Александрович

Пробуждение Потока (пародия-шутка) 1 Граф Толстой Алексей не довел до конца Свою повесть о храбром Потоке; Двести лет он заставил проспать молодца И притом не подумал о сроке. «Пробужденья его, - он сказал, - подождем, Что увидит Поток, мы про то и споем». Но, конечно,

Из книги Дальний остров автора Франзен Джонатан

Подлинный, но ужасный О пьесе Франка Ведекинда «Пробуждение весны» Франк Ведекинд всю жизнь играл на гитаре. Родись он на сто лет позже, он почти наверняка стал бы рок-звездой; помешать этому могло бы лишь то мелкое обстоятельство, что он вырос в Швейцарии. То, что он