Кто навеет человечеству сон золотой. Господа! Если к правде святой Мир дорогу найти не сумеет,- Честь безумцу, который навеет Человечеству сон золотой! Пьер Беранже Человек- вот правда! Сатин. Сочинение Горький М
1890 год – экономический рост 1894 год – начало царствования Николая год – массовое создание политических партий Время противоречивое, тревожное, кризисное Человек не выдерживает напряжения, живет в состоянии растерянности, осознает одиночество, оказывается на дне жизни
1. «Дважды убить нельзя» 2«Умру –не охну» 3.«Тут женщина помирает, уж губы у неё землёй обмело» 4.«Погублю вас, черти» 5.«Души в тебе нет, баба» 6. «Мужа в гроб, любовника на каторгу» 7.«Мне покойники снятся» 8.«Наши сети притащили мертвеца» 9.«Дайте хоть умереть спокойно» 10.«В «Гамлете» я играл могильщика» 11.«Человеческие слова надоели мне» 12.«Кто тебя, кроме чёрта, любит» 13.«Пропил я душу, старик, я, брат, погиб» 14.«Кричи…реви..мертвецы не слышат»
По мне – ни одна блоха не плоха Человека приласкать никогда не вредно Куда нам мертвых жалеть? Живых не жалеем. Самих себя пожалеть-то не можем. Человек может добру научить очень просто Кто ищет – найдет! Кто крепко хочет – найдет! Помогать только надо им, уважать надо!
Борис Егоров. Российские утопии. Исторический путеводитель. СПб., “Искусство - СПБ”, 2007, 415 стр.
Стихотворение Беранже “Безумцы” (“Les Fous”), известное у нас по переводу В. Курочкина, могло бы служить эпиграфом к тем сотням, а возможно, и тысячам исследований, которые посвящены проблемам утопии и утопического сознания, его роли в мировой истории. Патетически и с надрывом декламирует Актер в пьесе Горького “На дне”:
Господа, если к правде святой
Мир дорогу найти не сумеет,
Честь безумцу, который навеет
Человечеству сон золотой.
Поэт нашел удивительно точное слово “le fou”, которое во французском языке означает и дурака, и придворного шута, имевшего привилегию говорить иной раз горькую правду. Причем в утопическом варианте этого “безумства” воплощен целый клубок трагических парадоксов человеческого существования: люди не могут не мечтать о прекрасной жизни (лучший пример тут Дон Кихот), они воплощают утопию в жизнь и убеждаются в том, что реализация светлой мечты ведет к антиутопии. Но утопия не умирает, мы все обречены на то, чтобы снова и снова наступать на грабли…
Отсюда и вечная актуальность темы, отсюда интерес к очередной книге, этой теме посвященной. Ее автор - известный в мировой филологической науке человек, один из создателей московско-тартуской семиотической школы, бывший долгие годы ближайшим другом и соратником Ю. М. Лотмана. Работает Б. Ф. Егоров и как культуролог, см. его фундаментальное исследование “Очерки по истории русской культуры XIX века” 1 . Книга о русской утопии является логическим продолжением этого труда, а также других работ ученого, посвященных отечественной литературе и критике позапрошлого столетия.
Опираясь на большой фактический материал, Б. Ф. Егоров привлекает наше внимание к “классическим” произведениям типа “Что делать?” Чернышевского и к вещам малоизвестным вроде зашифрованных утопических проектов Н. В. Кукольника или романа “Рай земной” (1903) К. С. Мережковского, брата известного писателя.
Определенные (и вполне понятные) трудности испытал ученый в попытках дать свое определение изучаемому явлению. Он пишет: “Я <…> расширяю (или сужаю?) понятие и определяю утопию как мечту об идеальной жизни в любых масштабах и объемах <...> ” (курсив автора. - В. В. ). “В утопическую область я включаю не только печатные <…> тексты, но и устные рассказы и идеи, не только художественные произведения, но и трактаты, письма, очерки <…>”. На наш взгляд, ни о каком “сужении” понятия речь тут не идет, наоборот, “утопия как мечта” фактически понята как некий “мегажанр”, включающий в себя по сути дела любые жанры. Именно любые, то есть не только словесные (речевые по терминологии Бахтина), но и живописные (пасторальные, идиллические пейзажи), музыкальные, архитектурные (храм как “земной рай”), садово-парковые (сад как hortus conclusus, минимальное подобие Эдема). Исследователь в основном занят анализом словесных утопических жанров и личностями их творцов, но иногда говорит и об отражении утопической тематики в других сферах искусства.
Автор понимает парадоксальную связь между утопией и антиутопией. Он пишет, что еще у Свифта “утопией прикрывались полемика и сатира. Они, заполняя все пространство произведения, превращают утопию в антиутопию (курсив автора. - В. В. ). Утопия может смешиваться с антиутопией и перетекать в нее”. Здесь напрашивается обобщение - практически любая утопия несет в себе имплицитно собственное отрицание, “деконструирует” себя, выражаясь языком Жака Деррида. Если же утопия реализуется и даже долгое время существует, скажем, в форме сельской идиллии, то все равно она разрушается под воздействием внешних агрессивных сил. Достоевский, как показано в книге Егорова, гениально и парадоксально заострил этот момент в “Сне смешного человека” - один “грешник” легко разрушил целый рай! Но это лишь значит, что в душах невинных обитателей блаженной планеты всегда таились разрушительные “микробы” всевозможных страстей.
И - vice versa - во многих антиутопиях сохраняются элементы утопии - Путешественник во времени видит в царстве элоев черты коммунизма (“Машина времени” Уэллса), “Прекрасный новый мир” Хаксли действительно “прекрасен” изобилием материальных благ. Еще раз подчеркнем, что “чистая” утопия per se (сама по себе) в принципе антиутопична. Что доказывает не без доли эпатажности Ю. И. Дружников, утверждая, что “Утопия” Томаса Мора на самом деле опровергает “мечту об идеальной жизни”! 2 На “кричащее противоречие” своего текста внятно намекает и сам Мор в конце книги, когда пишет от лица повествователя: “Мне сейчас же пришло на ум немало обычаев и законов этого народа (утопийцев. - В. В. ), заключающих в себе чрезвычайную нелепость”. Мор надеется: “У нас будет еще время поглубже подумать об этом предмете <…> Хорошо, если бы это когда-нибудь осуществилось!” Подумать на эту тему “поглубже” людям довелось только через несколько сотен лет после казни великого утописта. Мы сейчас не имеем возможности вдаваться в обсуждение причин столь “странной” (и приносящей людям столько страданий, разочарований) связи утопии с антиутопией, это задача специального исследования. Но одно, по-моему, ясно: дело в страшной силе отчуждения, или, иначе говоря, иронии истории, которая, начиная с самого возникновения человечества, превращает благие его начинания и замыслы в нечто противоположное. К тому же каждый утопист вольно или невольно вкладывает в проекты всеобщего блага свои сугубо личные пристрастия и антипатии, которые для массы людей неприемлемы. Авторский эгоизм борется в утопиях с альтруизмом и превращает их в антиутопии.
Собственно, почти вся книга Бориса Федоровича Егорова, представляющая, как он сам пишет, “исторический путеводитель” по русским утопиям - от самых древних вплоть до начала ХХ века, - есть в то же время нагляднейшее пособие по “демонтажу” российского утопического сознания во всех его разновидностях. Это история, полная драматизма, трагизма и не лишенная комических эпизодов. Первый раздел книги - “Народные легенды и попытки реализации утопий”, где исследователь дает впечатляющий обзор разнообразнейшей фольклорно-мифо-литературной продукции о рае и аде, этих “самых древних” формах утопии и антиутопии, об апокрифических сказаниях про индийское царство, Беловодье, град Китеж и т. д. При этом отмечено, что у наших предков, вынужденных много и тяжело трудиться, да еще в условиях зависимости от бояр и князей, вырабатывалось стойкое отвращение к труду как таковому. Здесь стоило сослаться на великолепную статью Е. Н. Трубецкого “└Иное царство” и его искатели в русской народной сказке” (1922), в которой этот выдающийся религиозный философ и последователь Вл. Соловьева пытается в духе теодицеи примирить “софийные” и “антисофийные” начала в русской культуре и жизни. “Как раз в русской сказке, - пишет Трубецкой, - сочувствие лени и воровству граничит с апофеозом лентяя и вора” 3 . Тут же автор осуждает советскую власть, которая осуществляет эту “утопию бездельника и вора” 4 . К этой народной утопии-антиутопии, отзвуки которой мы находим и в платоновском “Чевенгуре”, по Е. Н. Трубецкому, примешиваются черты христианского настроения, пронизывающего сказку: “тайна всеобщей солидарности” всего живого в мире, “мудрого безумия” человеческой жертвы 5 .
Много говорится у Егорова о старообрядцах, хлыстах, скопцах, духоборах, пытавшихся победить земное нечестие и устроить божескую жизнь на этом свете. Удивительна случайная, но символическая по сути перекличка двух ничем вроде бы не связанных явлений русской жизни. На рубеже XVII - XVIII веков был знаменит среди старообрядцев Андрей Денисов, который “происходил из обедневших князей Мышкиных”. Знал ли что-нибудь о нем автор романа “Идиот”? Это возможно, ведь Достоевский интересовался старообрядцами. Во всяком случае, “почти однофамильцы”, реальный Андрей Денисов и литературный герой, князь Мышкин, сходны в своем стремлении найти правду Божью в этом грешном мире.
Книга Егорова читается иногда как увлекательный роман приключений - авантюр духа и действия. Перед нами возникает тянущаяся сквозь века панорама удивительных событий, бесконечная галерея героев - отважных, хитрых, ловких, умных и безрассудных, подчас просто безумных, обаятельных и отталкивающих. Таков, например, “колоритный и загадочный” поляк Йозеф Еленский, который добровольно утратил свое шляхетское звание, зато сочинил грандиозный план по уничтожению крепостного права, а заодно и по замене “матушки императрицы” ее сыном Павлом на троне. Павел получил трон и без Еленского, но последний не растерялся и уже при Александре выдвигает вполне безумный проект превращения государства российского в “религиозное, теократическое царство скопцов”. И за такой невероятный по дерзости план был всего лишь сослан в монастырь. Чудны дела твои, Господи.
Вообще русский XVIII век настолько насыщен утопистами, что впору называть это время не только эпохой Просвещения, но и “фантазийным” столетием. Тон задавали мечтатели-цари и “жадною толпой стоящие у трона” фавориты типа Потемкина и Зубова. Многое из их проектов осуществлялось, но какой ценой! Трудно (да, пожалуй, и невозможно) сказать, больше пользы или вреда принесли, например, реформы Петра. Боярин Федор Салтыков сочинил в 1714 году “Изъявления прибыточные государству”, в которых развернул грандиозный план по уничтожению нищеты и росту благосостояния народа. Много он пишет о создании библиотек и развитии монументальной пропаганды. Прожектером был крестьянский сын Иван Посошков, ставший богатым промышленником. В своей “Книге о скудости и богатстве” он проповедует аскетические христианские нормы любви и смирения и осуждает введенные Петром “богомерзкие танцы”. Утопистами были и наши писатели - Сумароков, Княжнин, Херасков, Эмин (турок по происхождению), Радищев и другие. Причем у каждого из них были свои причуды и преференции, иногда забавные, иногда просто дикие. Так, писатель и астроном Федор Дмитриев-Мамонов, дальний родственник Петра Первого, в аллегорической повести “Дворянин-философ” с одобрением живописует некое муравьиное царство, в котором черные муравьи-работяги почитают высшей для себя честью целовать в зад своих властителей. Хороша утопия! Впрочем, в сочинении есть и более “мягкие” варианты утопий, которые отдаленно перекликаются с “межпланетными” фантазиями Лукиана и Сирано де Бержерака. Печальное совпадение - Федор Дмитриев-Мамонов, как и его однофамилец, граф Матвей Дмитриев-Мамонов (1790 - 1863), тоже прожектер и оппонент самодержавия, оба были психически нездоровы. При этом Мамонов-второй пострадал за свои выпады против Романовых-“голштинцев”: Николай Первый велел держать его под стражей и принудительно лечить 6 .
Уже неоднократно писалось о выдающемся авантюристе Морисе Беньовском (1746 - 1786), бунтаре и путешественнике, сосланном на Камчатку, откуда он бежал с группой помощников и на захваченном судне достиг острова Тайвань, где и возмечтал создать Государство Солнца по образцам, вычитанным из книг Мора и Кампанеллы. Позднее этот мечтатель строил “идеальное государство” уже на Мадагаскаре… Как отмечает Егоров, эти изумительные деяния беглого поляка начинают “грустную череду российских коммунистических и социалистических общин, основанных на утопических планах”.
Бoльшая часть книги Б. Ф. Егорова отдана русским утопиям XIX века, которые по части жанрового и идейного разнообразия, да и количественно превосходят даже фантазии предшествующего столетия. Заметно выросло художественное мастерство писателей-утопистов, появляются новые жанрово-тематические направления в утопической литературе, например утопии научно-фантастические. Участились попытки практической реализации утопических проектов, и тут первым в XIX столетии оказался граф Аракчеев, осуществивший “задумку” Александра I. В системе военных поселений мы находим классический пример перехода утопии в антиутопию. Граф оказался отличным хозяйственником, предшественником “новых русских”: он вводит в сельское хозяйство многопольную систему, селекцию скота и семян, зарабатывает бешеные деньги и выделяет жертвам петербургского наводнения 1824 года целый миллион рублей! Но и вводит в своих “идеальных” поселениях жесточайший режим. Этого “прожектера” заклеймил Салтыков-Щедрин в гротескно-сатирическом образе Угрюм-Бурчеева, из-за которого “история прекратила течение свое”.
XIX век - это время мощной активизации социально-политической мысли в России, что не могло не сказаться и в сфере “мечты об идеальной жизни”. Вовсю прожектерствуют правители, не отстают от них и декабристы. Основатель Харьковского университета Василий Каразин (1773 - 1842) оказался первым в России (а может быть, и в мире?) автором идеи о регуляции природы с помощью управления атмосферным электричеством, которая позднее привлекла Н. Ф. Федорова и др. Эта идея не реализована до сих пор - да, по-моему, и хорошо, что она не осуществилась, ведь на практике это может привести к полной атмосферной катастрофе… О страшных последствиях радикального вмешательства человека в устройство природы задумывался князь В. Ф. Одоевский, который в одном из очерков цикла “Русские ночи” (1844) рисует гигантский пороховой взрыв, раскалывающий земной шар и ведущий к гибели человечества. “До такой антиутопии, - пишет Б. Ф. Егоров, - не доходили и видные авторы ХХ века”. Это утверждение нуждается в серьезной корректировке. Как пишет И. Р. Шафаревич в книге “Социализм как явление мировой истории” (1977), самоубийственные фантазии, представления о гибели мира и его последующем возрождении характерны для многих мифологий, а также для взглядов таких утопистов, как Сен-Симон и Фурье, в ХХ веке их подхватывает Г. Маркузе. Да и Жюль Верн отдал дань таким опасениям в сатирическом романе “Вверх дном” (1889), где герои космического полета вокруг Луны превращаются в безумных воротил, которые хотят в целях наживы “выпрямить” земную ось с целью изменения климата и получения неслыханных прибылей. Только ошибка в вычислениях изобретателя Мастона спасает земной шар от гибели.
Общий вывод из замечательной книги Б. Ф. Егорова: человечество всегда мечтало и никогда не перестанет мечтать о лучшей жизни на земле, а теперь и о существовании в космосе. И, удивительное дело, сколь бы горькие и даже страшные уроки ни преподносила жизнь, раз за разом превращая любую реализуемую на практике утопию в антиутопию, люди ничуть не учатся на ошибках. Почему? Видимо, все же прав Фрейд: два могучих импульса нашего подсознания, либидо и танатос, все-таки подчиняют себе человеческий разум, который то и дело превращается в великое неразумие, просто в безумие. В тягу к коллективному всечеловеческому самоубийству. Чем иначе объяснить тот факт, что даже Александр Богданов, бывший соратник Ленина, но кроткий человек, действительно желавший счастья людям, в своем утопическом романе “Красная звезда” (1908) заставляет марсианского ученого-коммуниста Стэрни мечтать об истреблении всех жителей Земли!
Как пресечь превращение утопий в их противоположность? Никто пока не знает ответа.
Владимир Вахрушев.
г. Балашов.
1 В кн.: “Из истории русской культуры”. Т. 5 (XX век). М., “Языки русской культуры”, 1996, стр. 13 - 389.
2 Дружников Ю. И. Человек, который перестал смеяться. - “Вышгород” (Таллинн), 2003, № 4, стр. 142 - 165.
3 Трубецкой Е. Н. “Иное царство” и его искатели в русской народной сказке. - “Литературная учеба”, 1990, № 2, стр. 100 - 118.
4 Там же, стр. 105.
5 Там же, стр. 106 - 108.
6 См.: Лотман Ю. М. Матвей Алекс. Мамонов. - “Ученые записки Тартуского университета”. Вып. 78. Тарту, 1959, стр. 19 - 92.
Справка:
Не довольствуясь понятиями «личность» и «государство», которыми оперировали XVIII век и либерализм XIX века, Сен-Симон даёт между ними место и даже преобладающее значение «обществу», в котором личность - органическая частица, государство по отношению к личности - нечто производное. Вообще, всем своим учением об обществе Сен-Симон связал своё имя с первой стадией эволюции позитивизма, а взгляды, высказанные им в последние годы относительно рабочего класса, сделали его родоначальником социализма.
Википедия
Справка:
Идея фаланстеров (фаланг). Франсуа Мари Шарль Фурье - французский философ, социолог, один из представителей утопического социализма...
«300 семейств поселян, соединившись в ассоциацию, имели бы один прекрасный сарай, вместо 300 никуда не годных, - одно хорошее заведение для выделки вина, вместо 300 плохих» и так далее. Не меньшую выгоду представит введение во все отрасли крупной системы производства пользование лучшими машинами, обработка земли согласно почвенным условиям. Самый труд будет значительно продуктивнее благодаря энтузиазму и соревнованию, которые охватят членов ассоциации, - тем более, что конкуренция здесь не исчезнет, а только потеряет свой острый характер, который придаёт ей противоречие интересов. Дело в том, что все работы здесь будут распределены между «страстными сериями»; каждый без различия пола и возраста избирает себе то занятие, которое его больше всего привлекает, и имеет право в один и тот же день переменить несколько серий; здесь для всех найдутся любимые занятия, и никто не захочет предаваться безделью. Результаты труда всех членов фаланги будут стекаться в её общие хранилища, и отсюда они могут получать всё необходимое: таким образом не будет нужды ни в каких посредниках при обмене товаров, и сама внутренняя торговля исчезнет. Вместе с тем, однако, в фаланге сохраняются частная собственность и неравенство состояний. Каждый будет иметь отдельное помещение сообразно не только своим склонностям, но и состоянию, питаться и одеваться, как кто захочет и сможет. Коммунизма здесь нет и следа: каждый будет владельцем продуктов своей работы, начиная с детей 4,5 лет, и, несмотря на общность жизни и труда в страстных сериях, деятельность каждого будет оплачиваться по количеству затраченного труда, по свойству работы, по силе его таланта и по величине вложенного в предприятие капитала. Общий доход фаланги будет разделяться на двенадцать частей, из которых четыре придутся на долю капитала, пять - труда, три - таланта, теоретических и практических знаний. Мало того: для более правильной оценки все работы будут распределены по степени привлекательности, по степени трудности и полезности, и в зависимости от этих свойств оплачиваться. Только в распределении продуктов, полученных фалангой, Фурье не допускал индивидуальной свободы: во всём остальном она является верховным принципом.
Мир дороги найти не умеет,-
Честь безумцу, который навеет
Человечеству сон золотой! 2
С точки зрения Шарля Фурье, безумным был мир, в котором он жил и работал.
Этот безумный мир
Фурье сделал гениальную попытку представить историческую закономерность развития человеческого общества. История человечества от его появления на земле до будущего общества гармонии выглядит у Фурье следующим образом 1 :
Внутри периода цивилизации Фурье выделял четыре фазы. Две первые представляют собой, в сущности, рабовладельческий и феодальный строй, а третья - капитализм свободной конкуренции, современный Фурье.
Как видим, Фурье не только в общем выделил основные стадии развития человеческого общества, но и увязал их с состоянием производства на каждой из этих стадий. Тем самым он прокладывал путь к введенному Марксом понятию общественно-экономической формации. Энгельс писал, что в понимании истории общества ярче всего проявилось величие Фурье.
Что касается четвертой фазы цивилизации, то ее трактовка представляет собой пример одного из самых блестящих предвидений Фурье: он предсказал в своеобразной форме переход капитализма в монополистическую стадию, которую он называл торговым феодализмом. Проявляя незаурядный дар диалектического мышления, Фурье показывал, что свободная конкуренция закономерно превращается в собственную противоположность, ведет к монополии, которая представлялась ему в первую очередь в образе монополизации «новыми феодалами» торговли и банкового дела.
Фурье предъявил капитализму, который он называл миром навыворот, обвинительный акт, беспримерный по смелости и глубине для своей эпохи и сохраняющий отчасти свое значение даже для нашего времени. Но тут была и сила и слабость Фурье. Живописуя преступления капитализма, он не мог открыть их коренную причину, поскольку не имел ясного представления о производственных отношениях и классовой структуре буржуазного общества. Подобно Сен-Симону, Фурье считал предпринимателей и наемных рабочих единым трудовым классом 1 . Отсюда проистекала и его наивная идеалистическая вера в возможность мирного преобразования общества благодаря разуму, и в частности путем принятия его учения сильными мира сего.
Капиталистическое производство Фурье характеризует как антисоциальное, разобщенное, раздробленное. В каком смысле? Единственная цель буржуазного производства - барыш предпринимателя, а не удовлетворение потребностей общества. Поэтому постоянной чертой капитализма является антагонизм интересов между индивидуальным производителем товаров и обществом. Конкуренция между предпринимателями отнюдь не служит интересам общества, как утверждают экономисты, а, напротив, разрушает его, создавая анархию производства, хаос и обстановку войны всех против всех. Погоня за барышом и конкуренция порождают чудовищную эксплуатацию наемных рабочих. Пример Англии с ее огромными фабриками, где за нищенскую плату работают и взрослые и дети, показывает, куда идет капитализм. «Вот оно - вновь воскресшее рабство!» - восклицает Фурье.
Труд, его организация и производительность - вот что в конечном счете определяет устройство и благосостояние общества. Понимая это, Фурье рисует потрясающую картину расхищения и порабощения труда при капитализме. «Строй цивилизации» превратил труд из нормальной жизнедеятельности человека, из источника радости в проклятье и ужас. В этом обществе все, кто в состоянии это сделать, любыми правдами и неправдами избавляются от труда. Труд мелкого собственника - крестьянина, ремесленника, даже предпринимателя - это непрерывная борьба с конкурентами, отсутствие обеспеченности, зависимость. Но еще несравненно тяжелее труд наемного рабочего, труд подневольный и не способный дать никакого удовлетворения человеку. С ростом производства, с его концентрацией и подчинением крупному капиталу такой труд становится все более преобладающим. Фурье чувствовал связь этого характера труда с частной собственностью и ее капиталистической формой, но не пытался уяснить себе эту связь. Тем не менее Маркс и Энгельс считали взгляды Фурье на труд и его идеи о полном изменении характера труда в будущем обществе одной из главных заслуг великого утописта.
В ряде ранних произведений Маркс развил концепцию отчуждения. Речь идет об отчуждении человека при капиталистическом строе от результатов его труда и судеб общества, о его превращении в жалкий придаток промышленного Молоха. Здесь несомненны следы идей Фурье, и Маркс прямо связывает в одном месте проблему отчуждения с именем Фурье 1 .
Фурье бичует отнюдь не только экономические язвы капитализма, но также его политику, мораль, культуру, систему воспитания. Особенно много и резко он писал о том, как извращает капитализм естественные, человеческие отношения полов и ставит женщину в неравноправное, угнетенное положение. Энгельс писал: «Ему первому принадлежит мысль, что в каждом данном обществе степень эмансипации женщины есть естественное мерило общей эмансипации» 2 .
Вернемся теперь к таблице, где изображены периоды развития общества по Фурье. Мы видим, что между цивилизацией и гармонизмом Фурье помещал два переходных периода, которые он называл гарантам и социаптизм. Он много раз заявлял, что цель его заключается не в каких-то частных реформах строя цивилизации, а в уничтожении этого строя и создании принципиально нового общества. Но поскольку Фурье исключал революционный путь перехода и учитывал огромные трудности, он был согласен идти на компромисс и допускал, что людям цивилизации потребуется более или менее длительное время для создания гармонизма.
Основные черты первого переходного периода - гарантизма он намечал следующим образом. Частная собственность существенно не видоизменяется, но подчиняется коллективным интересам и контролю. Возникают частичные ассоциации, объединяющие группы семей для совместного труда, а также питания, отдыха и т. д. В этих ассоциациях труд постепенно теряет черты капиталистического наемного труда. Экономическое неравенство сохраняется, но при гарантизме «богачи обладают полным и обеспеченным счастьем лишь соразмерно с гарантиями соответствующих средств к существованию и наслаждений для бедных каст» 3 . Конкуренция контролируется обществом, становится правдивой и простой. Предпринимаются большие социальные работы, в частности ликвидируются трущобы, производится перестройка городов. Как и все утопии Фурье, гарантизм не требует широких изменений в политическом устройстве, оп может начаться при монархии абсолютной и конституционной, при республике и любом другом строе.
Фурье считал, что в самом строе цивилизации уже развились некоторые предпосылки гарантизма, что к этому направляется «гений строя цивилизации». Лишь заблуждения людей, и особенно воздействие буржуазных общественных наук, мешают переходу к гарантизму. С другой стороны, гарантизм, будучи установлен, быстро убедит человечество в преимуществах нового общественного устройства и подготовит его к строю полной ассоциации.
Но на гарантизм Фурье можно смотреть иначе: как на систему реформ, улучшающих капитализм, делающих его «сносным» и вовсе не подготовляющих его ликвидацию. Тогда учение Фурье превращается в заурядный реформизм, оно как бы становится в ряд идей, подготовивших современные концепции и практику буржуазного «государства благосостояния». Сам Фурье протестовал бы против такого толкования его идей. Однако многие фурьеристы вели дело именно к этому.
В 30-х и отчасти в 40-х годах XIX в. фурьеризм был главным социалистическим течением во Франции. Он оказался жизненнее сен-симонизма, поскольку был лишен религиозно-сектантской формы и выдвигал более близкие и реалистические идеалы, особенно производственно-потребительский кооператив в виде фаланги. Однако в среде французского рабочего класса учение Фурье имело слабые позиции и было распространено главным образом среди интеллигентной молодежи.
Революция 1848 г. толкнула фурьеристов на арену политической деятельности, где они заняли позиции, близкие к мелкобуржуазной демократии. Не поддержав народное восстание в июньские дни, они через год попытались выступить против правительства Луи Бонапарта, но были легко раздавлены. Немногие оставшиеся во Франции фурьеристы позже занимались кооперативной деятельностью. Историческая роль фурьеризма была исчерпана. Если Фурье, хотя и неосознанно, во многом выражал интересы рабочего класса, то его последователи скатились на позиции мелкой и средней буржуазии.
«Манифест Коммунистической партии», который возвестил появление на исторической арене научного коммунизма, нового революционного мировоззрения и пролетарской партии, был вместе с тем приговором утопическому социализму, и в частности фурьеризму. Маркс и Энгельс писали: «Значение критически-утопического социализма и коммунизма стоит в обратном отношении к историческому развитию. По мере того как развивается и принимает все более определенные формы борьба классов, это фантастическое стремление возвыситься над ней, это преодоление ее фантастическим путем лишается всякого практического смысла и всякого теоретического оправдания. Поэтому если основатели этих систем и были во многих отношениях революционны, то их ученики всегда образуют реакционные секты. Они крепко держатся старых воззрений своих учителей, невзирая на дальнейшее историческое развитие пролетариата. Поэтому они последовательно стараются вновь притупить классовую борьбу и примирить противоположности. Они все еще мечтают об осуществлении, путем опытов, своих общественных утопий, об учреждении отдельных фаланстеров... и для сооружения всех этих воздушных замков вынуждены обращаться к филантропии буржуазных сердец и кошельков» 1 .
Владимир Вахрушев
"Господа, если к правде святой..."
рецензия
"Господа, если к правде святой..."
Борис Егоров. Российские утопии. Исторический путеводитель. СПб., “Искусство — СПБ”, 2007, 415 стр.
Стихотворение Беранже “Безумцы” (“Les Fous”), известное у нас по переводу В. Курочкина, могло бы служить эпиграфом к тем сотням, а возможно, и тысячам исследований, которые посвящены проблемам утопии и утопического сознания, его роли в мировой истории. Патетически и с надрывом декламирует Актер в пьесе Горького “На дне”:
Господа, если к правде святой
Мир дорогу найти не сумеет,
Честь безумцу, который навеет
Человечеству сон золотой.
Поэт нашел удивительно точное слово “le fou”, которое во французском языке означает и дурака, и придворного шута, имевшего привилегию говорить иной раз горькую правду. Причем в утопическом варианте этого “безумства” воплощен целый клубок трагических парадоксов человеческого существования: люди не могут не мечтать о прекрасной жизни (лучший пример тут Дон Кихот), они воплощают утопию в жизнь и убеждаются в том, что реализация светлой мечты ведет к антиутопии. Но утопия не умирает, мы все обречены на то, чтобы снова и снова наступать на грабли…
Отсюда и вечная актуальность темы, отсюда интерес к очередной книге, этой теме посвященной. Ее автор — известный в мировой филологической науке человек, один из создателей московско-тартуской семиотической школы, бывший долгие годы ближайшим другом и соратником Ю. М. Лотмана. Работает Б. Ф. Егоров и как культуролог, см. его фундаментальное исследование “Очерки по истории русской культуры XIX века” 1 . Книга о русской утопии является логическим продолжением этого труда, а также других работ ученого, посвященных отечественной литературе и критике позапрошлого столетия.
Опираясь на большой фактический материал, Б. Ф. Егоров привлекает наше внимание к “классическим” произведениям типа “Что делать?” Чернышевского и к вещам малоизвестным вроде зашифрованных утопических проектов Н. В. Кукольника или романа “Рай земной” (1903) К. С. Мережковского, брата известного писателя.
Определенные (и вполне понятные) трудности испытал ученый в попытках дать свое определение изучаемому явлению. Он пишет: “Я <…> расширяю (или сужаю?) понятие и определяю утопию как мечту об идеальной жизни в любых масштабах и объемах <...> ” (курсив автора. — В. В. ). “В утопическую область я включаю не только печатные <…> тексты, но и устные рассказы и идеи, не только художественные произведения, но и трактаты, письма, очерки <…>”. На наш взгляд, ни о каком “сужении” понятия речь тут не идет, наоборот, “утопия как мечта” фактически понята как некий “мегажанр”, включающий в себя по сути дела любые жанры. Именно любые, то есть не только словесные (речевые по терминологии Бахтина), но и живописные (пасторальные, идиллические пейзажи), музыкальные, архитектурные (храм как “земной рай”), садово-парковые (сад как hortus conclusus, минимальное подобие Эдема). Исследователь в основном занят анализом словесных утопических жанров и личностями их творцов, но иногда говорит и об отражении утопической тематики в других сферах искусства.
Автор понимает парадоксальную связь между утопией и антиутопией. Он пишет, что еще у Свифта “утопией прикрывались полемика и сатира. Они, заполняя все пространство произведения, превращают утопию в антиутопию (курсив автора. — В. В. ). Утопия может смешиваться с антиутопией и перетекать в нее”. Здесь напрашивается обобщение — практически любая утопия несет в себе имплицитно собственное отрицание, “деконструирует” себя, выражаясь языком Жака Деррида. Если же утопия реализуется и даже долгое время существует, скажем, в форме сельской идиллии, то все равно она разрушается под воздействием внешних агрессивных сил. Достоевский, как показано в книге Егорова, гениально и парадоксально заострил этот момент в “Сне смешного человека” — один “грешник” легко разрушил целый рай! Но это лишь значит, что в душах невинных обитателей блаженной планеты всегда таились разрушительные “микробы” всевозможных страстей.
И — vice versa — во многих антиутопиях сохраняются элементы утопии — Путешественник во времени видит в царстве элоев черты коммунизма (“Машина времени” Уэллса), “Прекрасный новый мир” Хаксли действительно “прекрасен” изобилием материальных благ. Еще раз подчеркнем, что “чистая” утопия per se (сама по себе) в принципе антиутопична. Что доказывает не без доли эпатажности Ю. И. Дружников, утверждая, что “Утопия” Томаса Мора на самом деле опровергает “мечту об идеальной жизни”! 2 На “кричащее противоречие” своего текста внятно намекает и сам Мор в конце книги, когда пишет от лица повествователя: “Мне сейчас же пришло на ум немало обычаев и законов этого народа (утопийцев. — В. В. ), заключающих в себе чрезвычайную нелепость”. Мор надеется: “У нас будет еще время поглубже подумать об этом предмете <…> Хорошо, если бы это когда-нибудь осуществилось!” Подумать на эту тему “поглубже” людям довелось только через несколько сотен лет после казни великого утописта. Мы сейчас не имеем возможности вдаваться в обсуждение причин столь “странной” (и приносящей людям столько страданий, разочарований) связи утопии с антиутопией, это задача специального исследования. Но одно, по-моему, ясно: дело в страшной силе отчуждения, или, иначе говоря, иронии истории, которая, начиная с самого возникновения человечества, превращает благие его начинания и замыслы в нечто противоположное. К тому же каждый утопист вольно или невольно вкладывает в проекты всеобщего блага свои сугубо личные пристрастия и антипатии, которые для массы людей неприемлемы. Авторский эгоизм борется в утопиях с альтруизмом и превращает их в антиутопии.
Собственно, почти вся книга Бориса Федоровича Егорова, представляющая, как он сам пишет, “исторический путеводитель” по русским утопиям — от самых древних вплоть до начала ХХ века, — есть в то же время нагляднейшее пособие по “демонтажу” российского утопического сознания во всех его разновидностях. Это история, полная драматизма, трагизма и не лишенная комических эпизодов. Первый раздел книги — “Народные легенды и попытки реализации утопий”, где исследователь дает впечатляющий обзор разнообразнейшей фольклорно-мифо-литературной продукции о рае и аде, этих “самых древних” формах утопии и антиутопии, об апокрифических сказаниях про индийское царство, Беловодье, град Китеж и т. д. При этом отмечено, что у наших предков, вынужденных много и тяжело трудиться, да еще в условиях зависимости от бояр и князей, вырабатывалось стойкое отвращение к труду как таковому. Здесь стоило сослаться на великолепную статью Е. Н. Трубецкого “„Иное царство” и его искатели в русской народной сказке” (1922), в которой этот выдающийся религиозный философ и последователь Вл. Соловьева пытается в духе теодицеи примирить “софийные” и “антисофийные” начала в русской культуре и жизни. “Как раз в русской сказке, — пишет Трубецкой, — сочувствие лени и воровству граничит с апофеозом лентяя и вора” 3 . Тут же автор осуждает советскую власть, которая осуществляет эту “утопию бездельника и вора” 4 . К этой народной утопии-антиутопии, отзвуки которой мы находим и в платоновском “Чевенгуре”, по Е. Н. Трубецкому, примешиваются черты христианского настроения, пронизывающего сказку: “тайна всеобщей солидарности” всего живого в мире, “мудрого безумия” человеческой жертвы 5 .
Много говорится у Егорова о старообрядцах, хлыстах, скопцах, духоборах, пытавшихся победить земное нечестие и устроить божескую жизнь на этом свете. Удивительна случайная, но символическая по сути перекличка двух ничем вроде бы не связанных явлений русской жизни. На рубеже XVII — XVIII веков был знаменит среди старообрядцев Андрей Денисов, который “происходил из обедневших князей Мышкиных”. Знал ли что-нибудь о нем автор романа “Идиот”? Это возможно, ведь Достоевский интересовался старообрядцами. Во всяком случае, “почти однофамильцы”, реальный Андрей Денисов и литературный герой, князь Мышкин, сходны в своем стремлении найти правду Божью в этом грешном мире.
Книга Егорова читается иногда как увлекательный роман приключений — авантюр духа и действия. Перед нами возникает тянущаяся сквозь века панорама удивительных событий, бесконечная галерея героев — отважных, хитрых, ловких, умных и безрассудных, подчас просто безумных, обаятельных и отталкивающих. Таков, например, “колоритный и загадочный” поляк Йозеф Еленский, который добровольно утратил свое шляхетское звание, зато сочинил грандиозный план по уничтожению крепостного права, а заодно и по замене “матушки императрицы” ее сыном Павлом на троне. Павел получил трон и без Еленского, но последний не растерялся и уже при Александре выдвигает вполне безумный проект превращения государства российского в “религиозное, теократическое царство скопцов”. И за такой невероятный по дерзости план был всего лишь сослан в монастырь. Чудны дела твои, Господи.
Вообще русский XVIII век настолько насыщен утопистами, что впору называть это время не только эпохой Просвещения, но и “фантазийным” столетием. Тон задавали мечтатели-цари и “жадною толпой стоящие у трона” фавориты типа Потемкина и Зубова. Многое из их проектов осуществлялось, но какой ценой! Трудно (да, пожалуй, и невозможно) сказать, больше пользы или вреда принесли, например, реформы Петра. Боярин Федор Салтыков сочинил в 1714 году “Изъявления прибыточные государству”, в которых развернул грандиозный план по уничтожению нищеты и росту благосостояния народа. Много он пишет о создании библиотек и развитии монументальной пропаганды. Прожектером был крестьянский сын Иван Посошков, ставший богатым промышленником. В своей “Книге о скудости и богатстве” он проповедует аскетические христианские нормы любви и смирения и осуждает введенные Петром “богомерзкие танцы”. Утопистами были и наши писатели — Сумароков, Княжнин, Херасков, Эмин (турок по происхождению), Радищев и другие. Причем у каждого из них были свои причуды и преференции, иногда забавные, иногда просто дикие. Так, писатель и астроном Федор Дмитриев-Мамонов, дальний родственник Петра Первого, в аллегорической повести “Дворянин-философ” с одобрением живописует некое муравьиное царство, в котором черные муравьи-работяги почитают высшей для себя честью целовать в зад своих властителей. Хороша утопия! Впрочем, в сочинении есть и более “мягкие” варианты утопий, которые отдаленно перекликаются с “межпланетными” фантазиями Лукиана и Сирано де Бержерака. Печальное совпадение — Федор Дмитриев-Мамонов, как и его однофамилец, граф Матвей Дмитриев-Мамонов (1790 — 1863), тоже прожектер и оппонент самодержавия, оба были психически нездоровы. При этом Мамонов-второй пострадал за свои выпады против Романовых-“голштинцев”: Николай Первый велел держать его под стражей и принудительно лечить 6 .
Уже неоднократно писалось о выдающемся авантюристе Морисе Беньовском (1746 — 1786), бунтаре и путешественнике, сосланном на Камчатку, откуда он бежал с группой помощников и на захваченном судне достиг острова Тайвань, где и возмечтал создать Государство Солнца по образцам, вычитанным из книг Мора и Кампанеллы. Позднее этот мечтатель строил “идеальное государство” уже на Мадагаскаре… Как отмечает Егоров, эти изумительные деяния беглого поляка начинают “грустную череду российских коммунистических и социалистических общин, основанных на утопических планах”.
Бoльшая часть книги Б. Ф. Егорова отдана русским утопиям XIX века, которые по части жанрового и идейного разнообразия, да и количественно превосходят даже фантазии предшествующего столетия. Заметно выросло художественное мастерство писателей-утопистов, появляются новые жанрово-тематические направления в утопической литературе, например утопии научно-фантастические. Участились попытки практической реализации утопических проектов, и тут первым в XIX столетии оказался граф Аракчеев, осуществивший “задумку” Александра I. В системе военных поселений мы находим классический пример перехода утопии в антиутопию. Граф оказался отличным хозяйственником, предшественником “новых русских”: он вводит в сельское хозяйство многопольную систему, селекцию скота и семян, зарабатывает бешеные деньги и выделяет жертвам петербургского наводнения 1824 года целый миллион рублей! Но и вводит в своих “идеальных” поселениях жесточайший режим. Этого “прожектера” заклеймил Салтыков-Щедрин в гротескно-сатирическом образе Угрюм-Бурчеева, из-за которого “история прекратила течение свое”.
XIX век — это время мощной активизации социально-политической мысли в России, что не могло не сказаться и в сфере “мечты об идеальной жизни”. Вовсю прожектерствуют правители, не отстают от них и декабристы. Основатель Харьковского университета Василий Каразин (1773 — 1842) оказался первым в России (а может быть, и в мире?) автором идеи о регуляции природы с помощью управления атмосферным электричеством, которая позднее привлекла Н. Ф. Федорова и др. Эта идея не реализована до сих пор — да, по-моему, и хорошо, что она не осуществилась, ведь на практике это может привести к полной атмосферной катастрофе… О страшных последствиях радикального вмешательства человека в устройство природы задумывался князь В. Ф. Одоевский, который в одном из очерков цикла “Русские ночи” (1844) рисует гигантский пороховой взрыв, раскалывающий земной шар и ведущий к гибели человечества. “До такой антиутопии, — пишет Б. Ф. Егоров, — не доходили и видные авторы ХХ века”. Это утверждение нуждается в серьезной корректировке. Как пишет И. Р. Шафаревич в книге “Социализм как явление мировой истории” (1977), самоубийственные фантазии, представления о гибели мира и его последующем возрождении характерны для многих мифологий, а также для взглядов таких утопистов, как Сен-Симон и Фурье, в ХХ веке их подхватывает Г. Маркузе. Да и Жюль Верн отдал дань таким опасениям в сатирическом романе “Вверх дном” (1889), где герои космического полета вокруг Луны превращаются в безумных воротил, которые хотят в целях наживы “выпрямить” земную ось с целью изменения климата и получения неслыханных прибылей. Только ошибка в вычислениях изобретателя Мастона спасает земной шар от гибели.
Общий вывод из замечательной книги Б. Ф. Егорова: человечество всегда мечтало и никогда не перестанет мечтать о лучшей жизни на земле, а теперь и о существовании в космосе. И, удивительное дело, сколь бы горькие и даже страшные уроки ни преподносила жизнь, раз за разом превращая любую реализуемую на практике утопию в антиутопию, люди ничуть не учатся на ошибках. Почему? Видимо, все же прав Фрейд: два могучих импульса нашего подсознания, либидо и танатос, все-таки подчиняют себе человеческий разум, который то и дело превращается в великое неразумие, просто в безумие. В тягу к коллективному всечеловеческому самоубийству. Чем иначе объяснить тот факт, что даже Александр Богданов, бывший соратник Ленина, но кроткий человек, действительно желавший счастья людям, в своем утопическом романе “Красная звезда” (1908) заставляет марсианского ученого-коммуниста Стэрни мечтать об истреблении всех жителей Земли!
Как пресечь превращение утопий в их противоположность? Никто пока не знает ответа.
Владимир Вахрушев.
г. Балашов.
1 В кн.: “Из истории русской культуры”. Т. 5 (XX век). М., “Языки русской культуры”, 1996, стр. 13 — 389.
2 Дружников Ю. И. Человек, который перестал смеяться. — “Вышгород” (Таллинн), 2003, № 4, стр. 142 — 165.
3 Трубецкой Е. Н. “Иное царство” и его искатели в русской народной сказке. — “Литературная учеба”, 1990, № 2, стр. 100 — 118.
4 Там же, стр. 105.
5 Там же, стр. 106 — 108.
6 См.: Лотман Ю. М. Матвей Алекс. Мамонов. — “Ученые записки Тартуского университета”. Вып. 78. Тарту, 1959, стр. 19 — 92.